Восстание германских и паннонских легионов

Пока в самом Риме происходили все вышеописанные события, в Паннонии вспыхнул мятеж в легионах, расквартированных там. Каких-либо причин этому не было. По-видимому, смена принцепса открыла путь к своевластию и беспорядкам, что породило надежду у простых солдат на добычу в междоусобной войне. В это время в лагере размещались три легиона, которыми командовал Юний Блез. Когда он узнал о смерти Августа и о том, что власть теперь перешла в руки к Тиберию, он, в связи с трауром, освободил солдат от несения воинских обязанностей. Это привело к падению дисциплины, воины стали бунтовать и митинговать. В качестве подстрекателя больше всех старался Перцений, бывший актер. Его прежнее занятие способствовало тому, что он мог неплохо распалять простых воинов, эти бесхитростные люди стали собираться вокруг него. Вскоре у него появились сообщники, которые сами стали подстрекать солдат к мятежу. Наконец, известие о готовившемся бунте дошло до Юния Блеза. Он пытался отговорить рядовых воинов словами: «Уж лучше омочите руки в моей крови: убить легата — меньшее преступление, чем изменить императору; или целый и невредимый я удержу легионы верными долгу или погибну, подтолкнув вас моей смертью к раскаянию!» В это время воины, которых до этого отправили чинить дороги и мосты, узнали о беспорядках в лагере. Они, бросив работу, занялись грабежом и разграбили несколько деревень, а также город Навпорт, который находился на положении муниципия. Центурионов, которые пытались их удержать от подобных действий, они избили. Блез пытался предотвратить мятеж, но тот разгорался все сильнее. Вот что пишет об этих событиях Корнелий Тацит:

«Хотя Тиберий был скрытен и особенно тщательно утаивал наиболее неприятные обстоятельства, все же, узнав о случившемся, он решил направить в Паннонию своего сына Друза, вместе с ним высших сановников государства, а также две преторианские когорты; Друз не получил от него прямых указаний, и ему было предоставлено действовать смотря по обстановке. Когорты были сверх обычного усилены отборными воинами, вместе с ними выступала значительная часть преторианской конницы и лучшие из германцев, охранявших в то время особу императора; тут же находился и префект преторианцев Элий Сеян, имевший большое влияние на Тиберия; он был назначен в сотоварищи к Страбону, своему отцу, и должен был руководить юным Друзом. А всем остальным быть как бы напоминанием об ожидающих их опасностях и наградах. Навстречу Друзу вышли, словно выполняя тягостную обязанность, мятежные легионы, не изъявляющие такой встрече радости и не блиставшие воинскими отличиями, но безобразно неряшливые и с лицами, на которых под напускной скорбью отражалось скорее своеволие.

После того как Друз миновал укрепления и оказался по ту сторону вала, они ставят у ворот караулы и велят крупным отрядам находиться в определенных местах внутри лагеря и быть наготове; остальные окружили плотной стеной трибунал. На нем стоял Друз, требуя рукою молчания. Мятежники, оглядываясь на толпу, всякий раз разражались угрожающими возгласами, а посмотрев на Цезаря, впадали в трепет; смутный ропот, дикие крики, внезапная тишина. Противоположные движения души, побуждали их то страшиться, то устрашать. Наконец, воспользовавшись временным успокоением, Друз огласил послание отца, в котором было написано, что заботу о доблестных легионах, с которыми им было проделано столько походов, он считает своей первейшей обязанностью и, как только душа его оправится от печали, доложит сенаторам о положении воинов; а пока он направляет к ним сына, дабы тот безотлагательно удовлетворил их во всем, в чем можно немедленно пойти им навстречу; решение всего прочего следует предоставить сенату, ибо не подобает лишать его права миловать или прибегать к строгости.

… Наступила ночь, в которой едва не разразились ужасные преступления, чему воспрепятствовала только случайность: сиявшая на ясном небе луна начала меркнуть. Не зная, в чем причина происходящего, воины увидели в нем знамение, относящееся к тому, что их больше всего занимало, и затмение небесного светила поставили в связь со своей борьбой: если богиня снова обретет свое сияние и яркость, то благополучно разрешится и то, что они предприняли.

И они стали бряцать медью, дудеть в трубы и рожки; смотря по тому, становилось ли луна ярче или напротив тускнела, они радовались или печалились; и после того как набежавшие облака скрыли ее от глаз и все сочли, что она окончательно исчезла во мраке и что этим им возмещаются страдания на вечные времена — ведь единожды потрясенные души легко склоняются к суевериям, — они предались скорби, думая, что боги порицают их поведение…

С наступлением дня Друз созывает собрание воинов и, хотя он не был красноречив, с прирожденным достоинством упрекает их за поведение в прошлом и одобряет их последние действия; он заявляет, что не уступит устрашению и угрозам; если он убедится, что они готовы повиноваться, если они обратятся к нему с мольбами, он напишет отцу, чтобы тот благосклонно отнесся к ходатайству легионов… Друз по своему душевному складу был склонен к крутым мерам; вызвав к себе Перцения и Вибулена, он приказал их умертвить. Многие говорят, что их трупы были зарыты в палатке военачальника, другие — что выброшены за вал в назидание всем остальным.

Затем были схвачены главнейшие вожаки мятежа; одних, скрывавшихся за пределами лагеря, убили центурионы и воины преторианских когорт; других, в доказательство своей преданности выдали сами манипулы».

В те же самые дни вспыхнули бунты легионеров в Иллирии и Германии. Воины требовали выплаты задержанного жалования, смягчения дисциплины, отпуска в отставку ветеранов. В Германии бунт был намного мощнее, так как многочисленны были легионы, расквартированные там.

«… они рассчитывали на то, что Германик не потерпит власти другого и примет сторону легионеров, которые, опираясь на свою силу, повлекут за собою всех остальных, — писал Тацит. — На берегу Рейна стояло два войска; то, которое носило название Верховного, было подчинено легату Гаю Силию; Нижним начальствовал Авл Цецина. Верховное командование принадлежало Германику, занятому в то время сбором налогов в Галлии. Те, что были под началом у Силия, колебались и выжидали, к чему приведет мятеж, поднятый их соседями; но воины Нижнего войска загорелись безудержной яростью; начало возмущению было положено двадцать первым и пятым легионами, увлекшими за собой первый и двадцатый, которые, размещаясь в том летнем лагере в пределах убиев, пребывали в праздности или несли необременительные обязанности. Так, прослышав о смерти Августа, многие из пополнения, прибывшего после недавно произведенного в Риме набора, привыкшие к разнузданности, испытывающие отвращение к воинским трудам, принялись мутить бесхитростные умы, внушая им, что пришло время, когда ветераны могут потребовать своевременного увольнения, молодые — прибавки жалования, все вместе — чтобы был положен конец их мучениям и когда можно отомстить центурионам за их жестокость. И все это говорил не кто либо один, как Перцений среди паннонских легионов, и не перед боязливо слушающими воинами, оглядывавшимися на другие, более могущественные войска; здесь мятеж располагал множеством уст и голосов, постоянно твердивших, что в их руках судьба Рима, что государство расширяет свои пределы благодаря их победам и что их именем нарекаются полководцы.

И легат не воспротивился этому: безумие большинства лишило его твердости. Внезапно бунтовщики, обнажив мечи, бросаются на центурионов: они издавна ненавистны воинам и на них прежде всего обрушивается их ярость…

Весть о кончине Августа застала Германика в Галлии, где он занимался, как мы сказали, сбором налогов, он был женат на внучке Августа, Агриппине и имел от нее нескольких детей; сам он был сыном Друза, брата Тиберия и внуком Августа и все же его постоянно тревожила скрытая неприязнь дяди и бабки, тем более острая, чем несправедливыми были ее причины. Римский народ чтил память Друза и считалось, что если бы он заведовал властью, то восстановил бы в народе братство; отсюда такое же расположение и к Германику, те же, связанные с его именем, упования. И в самом деле, этот молодой военачальник отличался благонамеренностью, редкостной обходительностью отнюдь не походил речью и обликом на Тиберия, надменного и скрытого. Отношения осложнялись и враждой женщин, так как Ливия, по обыкновению мачех, преследовала своим недоброжелательством Агриппину; да и Агриппина была слишком раздражительна, хотя и старалась из преданности мужу и из любви к нему обуздывать свою неукротимую вспыльчивость.

Но чем доступнее была для Германика возможность захвата верховной власти, тем ревностнее он действовал в пользу Тиберия. Он привел к присяге на верность Тиберию секванов и соседствующие с ними племена белгов. Затем, узнав о возмущении легионов, он поспешно направился к ним и они вышли из лагеря ему навстречу, потупив глаза, как бы в раскаянии. После того, как, пройдя вал, он оказался внутри укрепления, начались раздаваться разноголосые жалобы и некоторые из воинов, схватив его руку, как бы для поцелуя, всовывали в свой рот его пальцы, чтобы он убедился, что у них не осталось зубов; другие показывали ему свои обезображенные старостью руки и ноги. Он приказал собравшейся вокруг него сходке, казавшейся беспорядочным скопищем, разойтись по манипулам — так они лучше услышат его ответ — и выставить перед строем знамена, чтобы хоть этим обозначились когорты; они нехотя повиновались. Начав с прославления Августа, он перешел к победам и триумфам Тиберия, в особенности восхваляя те из них, которыми тот отличался в Германии вместе с этими самыми легионами. Далее он превозносит единодушие всей Италии, верность Галлии; нигде никаких волнений или раздоров.

Но когда он заговорил о поднятом ими бунте, спрашивая, где выдержка, где безупречность былой дисциплины, куда они дели своих центурионов, все они обнажают тела, укоризненно показывая ему рубцы от ран, следы плетей… Были и такие, что требовали раздачи денег, завещанных божественных Августом; при этом они высказывали Германику наилучшие пожелания и изъявляли готовность поддержать его, если он захочет достигнуть верховной власти. Тут Германик, как бы запятнанный соучастием в преступлении, стремительно соскочил с трибунала. Ему не дали уйти, преградили дорогу, угрожая оружием, если он не вернется на прежнее место, но он, воскликнув, что скорее умрет, чем нарушит долг верности, обнажил меч, висевший у него на бедре и, занеся его над своей грудью, готов был поразить ее, если бы находившиеся рядом не удержали силой его руку. Однако кучка участников сборища, толпившаяся в отдалении, а также некоторые, подошедшие ближе, принялись — трудно поверить! — всячески побуждать все же пронзить себя, а воин по имени Казузидий протянул ему свой обнаженный меч, говоря, что он острее. Эта выходка показалась чудовищной и вконец непристойной даже тем, кто был охвачен яростью и безумием. Воспользовавшись мгновенным замешательством, приближенные Цезаря увлекли его с собой в палатку.

Там они принялись обсуждать, как справиться с мятежом… Положение представлялось тем более угрожающим, что враги знали о восстании в римском войске и было очевидно, что они не преминут вторгнуться, если берег Рейна будет оставлен римлянами; а двинуть против уходящих легионов вспомогательные войска и союзников — значило положить начало междоусобной войне. Пагубна строгость, а снисходительность — преступление; уступить во всем воинам, или ни в чем им не уступать — одинаково опасно для государства. Итак, взвесив все эти соображения, они порешили составить письмо от имени принцепса; в нем говорилось, что отслужившие по двадцати лет подлежат увольнению, отслужившим по шестнадцать лет дается отставка с оставлением в рядах вексиллариев, причем они освобождаются от каких-либо обязанностей, кроме одной, отражать врага; то, что было завещано Августом, чего они домогались, выплачивается в двойном размере.

Воины поняли, что эти уступки сделаны с расчетом на время и потребовали немедленного осуществления обещаний. Трибуны тут же провели увольнение; что касается денежных выдач, то их отложили до возвращения в зимние лагеря. Однако воины пятого и двадцать первого легионов, отказались покинуть лагерь, пока им тут же на месте не выдали денег, собранных из того, что приближенными Цезаря и им самим предназначалось для дорожных расходов. Первый и двадцатый легионы легат Цецина отвел в город убиев; их походный порядок был постыден на вид, так как денежные ящики, похищенные у полководца, они везли посреди значков и орлов. Отправившись к Верхнему войску, Германик тот час же по прибытии привел к присяге на верность Тиберию второй, тринадцатый и шестнадцатый легионы; воины четырнадцатого легиона проявили некоторое колебание, хоть они и не предъявляли никаких требований…

В эти тревожные дни все приближенные порицали Германика: почему он не отправляется к Верхнему войску, в котором нашел бы повиновение и помощь против мятежников? Он совершил слишком много ошибок, предоставив увольнение ветеранам, выплатив деньги, проявив чрезмерную снисходительность. Пусть он не дорожит своей жизнью, но почему малолетнего сына, почему беременную жену держит он при себе среди беснующихся и озверевших насильников? Пусть он хотя бы их вернет деду и государству. Он долго не мог убедить жену, которая говорила, что она внучка божественного Августа и не отступает перед опасностями, но наконец он со слезами, прижавшись к ее лону и обнимая их общего сына, добился ее согласия удалиться из лагеря. Выступало горестное шествие женщин, среди них беглянкою жена полководца, несущая на руках малолетнего сына и окруженная рыдающими женщинами приближенных…

При виде этого в воинах просыпается стыд и жалость, вспоминают о ее отце, ее дяде Августе; ее свекор — Друз; сама она, мать многих детей, славится целомудрием; и сын у нее родился в лагере, вскормлен в палатках легионов, получил воинское прозвище Калигулы, потому что, стремясь привязать к нему простых воинов, его часто обували в солдатские сапожки („калигулы“ — авт.)… некоторые устремляются за Агриппиной, большинство возвратилось к Германику, а он, все еще исполненный скорбью и гневом, обращается к окружавшим его со следующими словами:

„Жена и сын мне не дороже отца и государства, но его защитит собственное величие, а Римскую державу — другие войска, супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если б это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моею кровью и убийство правнука Августа, убийство невестки Тиберия, не отягчили вашей вины…

Зачем в первый день этих сборищ вы, непредусмотрительные друзья, вырвали из моих рук железо, которым я готовился пронзить себе грудь?! Добрее и доброжелательнее был тот, кто предлагал мне свой меч… И вы также, у которых, как я вижу, уже меняются и выражение лиц и настроения, если вы и вправду хотите вернуть делегатов сенату, императору — повиновение, а мне — супругу и сына, удалитесь от заразы и уймите мятежников; это будет залогом раскаяния, это будет доказательством верности“.

Те, изъявляя покорность и признавая, что упреки Германика справедливы, принимаются умолять его покарать виновных, простить заблуждавшихся и повести их на врага…

Так были улажены эти дела, но не меньшую угрозу составляло упорство пятого и двадцать первого легиона, зимовавших у шестидесятого милиария, в месте, носящем название Старые лагеря. Они первыми подняли возмущение; наиболее свирепые злодеяния были совершены их руками; возмездие, постигшее товарищей по оружию, их нисколько не устрашило и, не проявляя раскаяний, они все еще были возбуждены и не желали смириться. Итак, Цезарь снаряжает легионы, флот союзников, чтобы отправить их вниз по Рейну, решившись начать военные действия, если мятежники откажутся повиноваться».

А в Риме тем временем начались волнения, люди были недовольны тем, что Тиберий отсиживается за стенами города. Они считали, что двое молодых людей — Германик в Германии, а Друз — а Паннонии, не смогут остановить мятежи, так как не обладают для этого достаточным авторитетом. Люди считали, что император должен сам отправиться к восставшим, для того, чтобы образумить их своим собственным величием. Но Тиберий так и не покинул столицу. Объяснял это он тем, что не имеет права рисковать собственной жизнью, а тем самым подвергать случайностям великую державу. На самом деле он боялся, что легионы откажутся в повиновении ему. Но в это время Германик уже взял инициативу в свои руки, он отправил Цецине письмо, в котором предупредил его, что если тот не справится с бунтарями до прихода основных сил, войска его будут казнить поголовно. Цецина прочитал эти письмо орлоносцам, значконосцам и наиболее благонадежным воинам и они решились на крутые меры: по условному знаку благонадежные воины ворвались в палатки и перебили бунтовщиков. Это была настоящая резня: воины, которые до этого вместе сражались в одном легионе, убивали друг друга. В сражение это не вмешивались ни легат, ни трибун, ни остальные военачальники. После подавления мятежа воины, запятнанные изменой, рвались в честный бой. И тогда, перейдя линию укреплений, строительство которых начал еще Тиберий, они вторглись за пределы владений империи. Они совершили молниеносную военную экспедицию. Весть о чем доставила Тиберию и радость и хлопоты, он радовался тому, что мятеж был подавлен, но будучи, как мы уже успели заметить человеком подозрительным, не на шутку встревожился возросшей военной славой Германика. Три раза войска Германика вторгались в западные области Германии, которые Рим потерял в 9 г. н. э. Каждый раз они разбивали племенные ополчения, доходили до реки Альбы. Но римляне так и не смогли удержаться на захваченной территории. Каждый раз с наступлением холодов им приходилось отходить за Рейн с большими потерями. После третьего похода, когда войска понесли особенно большой урон, Тиберий решил окончательно прекратить войну на западных границах. Он отозвал Германика в Рим и чуть позднее отправил его на восточные границы империи. Надо сказать, что правлением Тиберия — надменного, двуличного, жестокого, — были недовольны почти все. Сенат не был исключением. По словам Гая Светония Транквилла Тиберий, говоря о внутриполитической ситуации в стране, сказал, что «он держит волка за уши».