1. Начало войны: в плену иллюзий?

17 апреля 1942 г. в теплом и уютном помещении студии Ленинградской кинохроники собрались руководители города, чтобы в узком кругу обсудить подготовленный к показу документальный фильм «Оборона Ленинграда». Беспристрастные кадры кинохроники засвидетельствовали скорее смятение и беспокойство среди населения, нежели патриотический подъем в первый день войны. Не случайно, что Жданов с сожалением констатировал:

«Показан митинг, посвященный началу войны, а публика никак не реагирует. Нехорошо это, как будто не про нее писано, а оратор разрывается. Неправильно…»¹

Реплика Жданова была вполне объяснима — видеть то, что творилось в городе 22 июня 1941 г. он не мог, поскольку война застала его на юге, где он проводил свой отпуск. Всплеск же патриотизма, который Жданов наблюдал по возвращении в Ленинград, действительно наводил на мысль о том, что ничего иного и быть не могло во время его отсутствия. Однако действительность была намного сложнее. Хотя к войне готовились и были уверены, что пятилетки стахановского труда не пропали даром, для простых людей война явилась «как снег на голову»: «может быть, мы и не доживем до нее», — надеялись ленинградцы². Чуда, однако, не произошло.

Запись в дневнике известной русской художницы А. Остроумовой-Лебедевой, относящаяся к военному времени, начинается словами, которые отражали то же самое настроение — предчуствие неизбежности развязки, с одной стороны, и надежду на то, что войны удастся избежать, — с другой:

«Сегодня — речь Молотова. Началась война с Германией! Гитлер неожиданно и внезапно напал на СССР… Итак, это давно нами ожидаемое нападение, свершилось! Бедная Россия, бедный наш героический народ!..»³

Население СССР, далекое от северо-западных границ страны, было убеждено, что страна превосходит Германию в военно-техническом отношении, что Красная Армия сможет разбить неприятеля. Довоенная пропаганда способствовала распространению «шапкозакидательских настроений». «Врага будем бить на его территории», — уверял своих читателей журнал «Большевик».

Печальный опыт финской кампании большинству населения СССР не был известен и всячески замалчивался. Поэтому не случайно Организационно-инструкторский отдел управления кадров ЦК ВКП(б) в информации «О ходе мобилизации и политических настроениях населения» подчеркивал высокий патриотический подъем населения. В течение 24–27 июня 1941 г. в ЦК ВКП(б) поступили сообщения 36 обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик о политических настроениях в связи с нападением фашистской Германии на СССР. Обкомы партии сообщали:

«Мобилизация проходит организованно, в соответствии с намеченными планами. Настроение у мобилизованных бодрое и уверенное. Случаи уклонения от мобилизации единичны… В военкоматы и в райкомы партии поступает большое количество заявлений о добровольном зачислении в ряды Красной Армии. Имеется много фактов, когда девушки просятся на фронт… Обкомы отмечают, что митинги на фабриках и заводах, в колхозах и в учреждениях проходят с большим патриотическим подъемом. Рабочие принимают решения с просьбой перейти на 10–11 часовой рабочий день»⁴.

Такие же настроения были характерны и для части ленинградцев. По мнению одного из секретарей РК ВКП(б) Ленинграда, «в начале войны партактив и большинство трудящихся недооценили врага, надеялись на быструю победу»⁵. Однако в Ленинграде о недавних военных неудачах в ходе зимней войны широкие слои населения знали куда больше, чем в целом по стране, и с меньшим оптимизмом смотрели в будущее.

Патриотические настроения, объединившие на время большую часть населения в первые недели войны, вскоре несколько ослабли, дав выход наружу тому широкому спектру чувств и мыслей, который был в довоенном Ленинграде. Эти гетерогенные настроения в условиях нарастающего кризиса развивались чрезвычайно быстро, проявившись не только в чудесах героизма и стойкости, но и в появлении антисемитизма, пораженчества, а также пассивном ожидании развязки, что «все само собой образуется». Сближение СССР с Англией и США в первые недели войны воспринималось населением с большой настороженностью и не являлось существенным фактором в развитии настроений — война с Германией представлялась своего рода дуэлью, в которой «демократии» в лучшем случае будут играть роль честных секундантов.

В городе первые дни войны характеризовались появлением огромных очередей в магазинах. Люди скупали сахар, соль, спички, пытались создать запас продовольствия. Сберкассы также оказались переполнены. Посетители стремились продать госзаем 1928 г. и заложить заем 3-й пятилетки, а также забрать свои сбережения⁶. Аналогичные настроения были зафиксированы практически повсеместно. В упоминавшейся выше сводке говорилось:

«В первые дни после начала военных действий в торговой сети усилился спрос на продукты питания и промтовары, в связи с чем в магазинах образовались очереди. Наибольший спрос наблюдался на сахар, соль, спички, мыло, муку, крупы. В некоторых областях имели место значительное количество случаев пьянки среди населения. Некоторые обкомы сообщают об отдельных случаях антисоветских высказываний и поджогов»⁷.

О росте обеспокоенности населения свидетельствовали и анонимные письма, поступавшие на имя А. Жданова. В одном из них, датированном 27 июня 1941 г., выражалось недоумение по поводу молчания Сталина:

Тов. Жданов!

Надо прямо сказать, что такое извещение как мы находимся на войне это серьезное положение, репродукторы кричат не выключайте радио, но тошно делается, люди гибнут где-то, а у нас музыка гремит, а в магазинах кошмар, население делает запасы, у кого есть деньги, конечно, лучше бы вместо музыки дали внушение людям, чтобы не создавали паники. Я считаю, что надо милиции просто напросто гонять очереди, а то получается полная паника, в очередях можно услышать всевозможную провокацию, уже болтают, что Россию продали, что Сталин уже скрылся. Желательно Сталина услышать по радио (выделено нами — Н. Л.) Он пред. Совнар. Комиссаров должен выступить с обращением к народу о нашем прод. положении и т. д., а получается масса в панике, а правительство молчит, музыка гремит точно торжество какое. Я считаю необходимым чаще передавать по радио положение на фронтах, т. к. это интересует весь народ, а главное ждем выступления т. Сталина, где он? На трибуне мы его никогда не видели в Ленинграде, он что, боится своего народа, пусть к репродуктору подойдет, чтобы народ слышал голос того, о ком так много поется.⁸

Несколько позже партийные информаторы и УНКВД с удовлетворением отмечали улучшение настроений в связи с выступлением Сталина по радио 3 июля 1941 г. Записи в дневниках рядовых ленинградцев также свидетельствовали об этом:

«Огромный подъем у населения вызвала речь Сталина — «очень хорошая, спокойная и не скрывающая опасного положения нашей дорогой Родины»».⁹

Наряду с этим отмечались отдельные случаи «нездоровых» настроений среди партийного актива. Например, 26 июня 1941 г. на бюро Кировского РК ВКП(б) был рассмотрен вопрос о распространении панических слухов секретарем парторганизации поликлиники № 23 М. Самойловым, которые нашли свое выражение в «сообщении в РК непроверенных сведений и неприятии мер к устранению панических настроений». М. Самойлову был объявлен строгий выговор с предупреждением¹⁰.

Первые недели войны характеризовались патриотическим подъемом ленинградцев, стремлением внести личный вклад в разгром врага. Успешно проведенные мобилизационные мероприятия в городе, формирование многотысячной армии народного ополчения — все это свидетельствовало о желании защищать свою страну и город от вероломного нападения Германии. Случаи уклонения от мобилизации и нежелание идти в народное ополчение носили в целом единичный характер, хотя в ряде организаций Ленинграда были отмечены факты уклонения половины лиц призывного возраста от мобилизации¹¹.

Документы партийных и правоохранительных органов почти не содержат свидетельств о каких-либо значительных негативных настроениях в связи с призывом в действующую армию, за исключением отдельных случаев проявления антисемитизма. Некоторые рабочие выражали радость по поводу призыва в армию евреев, занимавших «теплые» места на предприятиях (нормировщиков, кладовщиков и т. п.)¹² Отмечалось также, что в некоторых учреждениях в начале июля были проявления панических настроений среди части еврейского населения, что, вероятно, было связано в значительной степени с появлением в городе первых немецких листовок, носивших ярко выраженный антисемитский характер.

Негативные настроения стали появляться несколько позднее — в августе, когда немецкая армия стремительно приближалась к Ленинграду. По данным начальника штаба охраны войскового тыла Ленинградского фронта полковника Дреева, с начала военных действий и по 19 декабря 1941 г. частями и органами ОВТ ЛФ, городской, областной милицией, железнодорожной милицией дорожного-транспортного отдела Октябрьской и Ленинградской железных дорог в тылу Ленинградского и ранее Северного фронта были задержаны 4738 человек, уклонившихся от призыва и мобилизации, причем основная масса задержанных приходилась на август — начало октября 1941 г.^13[73]

В июне — июле 1941 г. практически все без исключения мероприятия военных и партийных органов в Ленинграде в течение первого месяца войны находили положительный отклик у населения. Информаторы райкомов сообщали, что общее настроение рабочих здоровое, паники во время воздушых тревог не было¹⁴. Тем не менее, партийные информаторы приводили примеры критики довоенных отношений СССР и Германии. В частности, рабочие говорили, что «не надо было давать немцам хлеб и нефть», т. к. сами голодали и плохо подготовились к войне и, как следствие, оказались застигнутыми врасплох¹⁵, что «зря кормили немцев — не русские люди нами управляют, а евреи, поэтому так и получилось»¹⁶. Уже в конце июня появились первые слухи о том, что «Красной Армии воевать нечем», что на фронте дела плохи и «Гитлера не удержать», что сам Гитлер обладает рядом выдающихся качеств¹⁷. Основные тревоги женщин Ленинграда были связаны с эвакуацией детей, которая далеко не всегда проводилась организованно.

Готовность стран Запада помочь СССР в войне с Германией в начальный период войны вызывала недоверие. 23 июня 1941 г. Остроумова-Лебедева отметила:

«…Утром была речь Черчилля. Англия обещает нам помогать деньгами и техникой. Мне, лично, их помощь кажется не очень существенной. Истощенный, утомленный народ. Да и многие примеры их помощи: Франция, Греция, Югославия… Неужели развязавшаяся война между нами и Гитлером вызвана коварной политикой Англии?… Неужели это есть результат… политики «коварного Альбиона»? Неужели это они натравили разъяренного дикого быка — Гитлера — на нашу страну?»¹⁸

По инерции народ с сомнениями относился и к подписанному с Великобританией соглашению о совместных действиях в войне против Германии¹⁹.

Неизвестность и настороженность, характерные для первых дней войны, постепенно переросли в неуверенность. Ухудшение положения на фронте, введение карточек в середине июля 1941 г., отсутствие достоверной информации о развитии ситуации под Ленинградом и в целом в стране — все это способствовало распространению сомнений относительно способности отстоять Ленинград. Вместе с тем, среди части гражданского населения все еще сохранялось заблуждение относительно мощи Красной Армии, особенно ее технической оснащенности. В городе распространялись слухи, что бои за Псков и Остров показали, что «наша авиация куда лучше немецкой, а танки — не хуже»²⁰.

В первой половине июля в городе получил распространение слух о том, что отступление Красной Армии связано с изменой маршала Тимошенко, «перешедшего к Гитлеру»²¹. Однако уже 30 июля информаторы одного из райкомов Ленинграда отмечали, что «при призыве старших возрастов женщины вели себя особенно неспокойно»²².

Напряжение в городе стремительно нарастало. Отсутствие вразумительной официальной информации о событиях на фронте привело к заметному ухудшению настроения и росту недоверия по отношению к власти. Июльские записи Остроумовой изобилуют констатациями, звучащими как упрек:

«…мы иногда по целым дням ничего не знаем»,

«…мы ничего не знаем. Доходят всякие слухи. Не всему можно верить, а официального ничего не сообщают»,

«….от нас все скрывают».

7 августа она высказалась очень определенно относительно уровня информированности своих соотечественников:

«Мы одни только [ничего] не знаем — граждане СССР, наиболее заинтересованные в этом, а весь мир знает…»²³

В конце августа Остроумова пришла к заключению, что «газеты так мало дают, что люди перестают ими интересоваться и читать. «Все равно ничего в ней не узнать!!», — так они говорят»²⁴. Информационный вакуум быстро стал заполняться слухами, носителями которых зачастую были беженцы, а также материалами немецкой пропаганды, главным образом листовок, которые уже в середине июля попали в город.