Глава XIV. Литвины на поле Куликовом

Перед смертью Ольгерд назначил своим преемником в соправители Кейстуту любимого сына Ягайло (Иогайло, в польской традиции Ягелло). Рогожский летописец сообщает: «Умирая приказа старейшему сыну своему Ягайлу, того бо возлюби паче всех сынов своих и того избра во всем братия его и княжения поручи»; подтверждает данное известие и Симеоновская летопись. Однако составители этих летописей опустили незначительную, казалось бы, деталь: Ягайло действительно был старшим сыном, но не от первого, а от третьего брака Ольгерда. Все пятеро сыновей Ольгерда от первого брака к моменту смерти отца были уже удельными князьями. Однако ни самые старшие — Вингольт-Андрей и Бутав-Дмитрий, которым было около пятидесяти лет, ни более молодые — Константин, киевский князь Владимир и Федор — по воле отца великокняжеский престол не получили. Старый повелитель не без оснований полагал, что только энергичный двадцатитрехлетний Ягайло сможет удержать гордых братьев в подчинении верховной власти и не даст государству распасться на удельные княжества. Рано Ягайло проявил себя и как бесстрашный воин — по некоторым сведениям, он успел поучаствовать в битве под Рудавой и в походах Ольгерда на Москву.

Такой выбор отца ущемлял права на престол старших братьев Ягайло, и нет ничего удивительного в том, что провозглашение его соправителем Кейстута вызвало их негодование. По сведениям П. Г. Чигринова, решение Ольгерда «не одобрялось другими его сыновьями, которые сразу после похорон отца демонстративно разъехались по своим уделам. Старший сын Ольгерда, князь полоцкий Андрей, при этом даже не попрощался с родственниками». Все дети Ольгерда от первого брака понимали, что их влияние на управление государством резко сократится, а на первый план выступят родные братья Ягайло. Поскольку все они, как и сам Ягайло, не только носили литовские имена, но и сохраняли верность язычеству, в литературе нередко можно встретить обобщенное название младших Ольгердовичей и поддерживающих их сил как «литовская партия».

Особенно сильное недовольство проявлял лишенный трона Вингольт-Андрей и следующий за ним по возрасту Бутав-Дмитрий. Князь Андрей всегда поддерживал Кейстута, неоднократно ходил с ним в походы против крестоносцев и, очевидно, рассчитывал на помощь дяди в вопросе престолонаследия. Но Кейстут, являвшийся самым опасным из возможных соперников Ягайло, был согласен с выбором своего великого брата. Тракайский князь признал Ягайло наследником трона, продлив, таким образом, соглашение, заключенное некогда между ним и Ольгердом. В ответ на свою поддержку, Кейстут ожидал от племянника безоговорочного признания прежнего статуса Тракайского княжества и активного содействия в борьбе против тевтонских рыцарей.

Без помощи Кейстута выступить открыто против Ягайло никто не решился, и в том же 1377 г. в рыцарском зале Виленского замка он был провозглашен великим литовским князем. Стараясь заручиться поддержкой старших братьев, Ягайло письменно подтвердил права на их владения, однако усмирить считавшего себя обойденным Вингольта-Андрея эта мера не помогла. В начале следующего года полоцкий князь прекратил борьбу с Ливонским орденом и вместе со своей дружиной и сыновьями бежал во Псков. Оттуда Вингольт-Андрей прибыл в Москву, где принес вассальную присягу князю Дмитрию, назвав его при этом «отцом и господином», хотя московский правитель годился ему в сыновья. К слову «отцом и любезным другом» Вингольт-Андрей величал не только Дмитрия Московского, но и магистра Ливонии, у которого также искал помощи против Ягайло. Не получив от «отцов» действенной поддержки, Андрей довольствовался положением псковского князя и вскоре оказал помощь Москве в победной для Дмитрия битве с татарами на р. Вожже.

Литовским соправителям было пока не до усмирения недовольства среди старших детей Ольгерда. В 1377 г. король Людовик Анжуйский двинулся во главе многочисленного польско-венгерского войска в очередной поход на Волынь. В условиях крайнего напряжения сил поздним летом или ранней осенью того же года князю Кейстуту пришлось выступить на защиту Волынских владений, но рыцари Людовика разгромили его войска. Польское ополчение взяло Холм и, соединившись с венграми, осадило Белз. Ливонский хронист Герман из Вартберга, описывая поход войск Людовика Анжуйского, свидетельствует, что после семинедельной осады, правивший в Белзе Юрий Наримунтович «уступил королю замок вместе с землею и людьми» и взамен их получил новые владения в Венгрии. В то время, когда король осаждал Белз, ему добровольно подчинился бывший вассал Казимира Великого Александр Кориатович и его брат Борис. «Также господа Александр и Борис, князья Подолья, вместе с 11 замками, отдались короне Венгерского королевства и вновь получили в феод от короны по приказу короля навечно с обязательством служить против всех без исключения», — писал об итогах этого похода сам Людовик Анжуйский. Подчинился польско-венгерскому повелителю и «Любарт… с женами, детьми и всеми домашними. Они предоставили себя его милости и поклялись ему в верности. Король возвратил им в Руси несколько замков, но взял, для безопасности, в заложники их сыновей».

Таким образом, Белзская и Холмская земли вновь были присоединены к Польше, а остальные волынские земли остались за Любартом, уступившим собственный сюзеренитет над Волынью королю Людовику. Вместе с Любартом ленную присягу королю Польши и Венгрии принес также Федор Ольгердович, владевший Ратно и другими землями на севере Волыни. Впрочем, уже в 1378 г. Любарт избавился от польской зависимости, и Великое княжество Литовское сохранило за собой Владимир, Луцк, Ратно, Корец, Острог, Четвертню и Несвич. Именно такой раздел бывшего Галицко-Волынского княжества утвердился в дальнейшем между Польским королевством и Великим княжеством Литовским.

Меж тем влияние короля Людовика на внутреннее положение в самом Польском королевстве продолжало сокращаться. Из-за постоянного отсутствия монарха в стране возрастало значение малопольской знати, а правившая от имени Людовика королева Елизавета и Владислав Опольский популярностью не пользовались. Недовольство поляков вызывали засилье венгров среди приближенных королевы и вынашиваемые Людовиком планы присоединения галицких земель к Венгрии. После того, как недовольство выплеснулось на улицы и краковское простонародье вырезало венгерских придворных, напуганная королева покинула страну. В 1378 г. Людовик передал наместничество в Польше Владиславу Опольскому, а в Галичину назначил своих наместников и ввел венгерские войска. Эти решения короля вызвали открытое возмущение великопольской знати и Людовику напомнили о закрепленном в Кошицком привилее обязательстве сохранить территориальную целостность государства. В знак примирения король сместил с наместничества Владислава Опольского, но венгерское присутствие в Галичине сохранил. Червоная Русь стала провинцией Венгерского королевства.

* * *

Одновременно с войной против Польши и Венгрии Великое княжество Литовское продолжало отражать набеги крестоносцев. В начале осени 1377 г. Винрих фон Книпроде при поддержке герцога Австрии разорил земли в Жемайтии, а с наступлением зимы рыцари вторглись в Черную Русь и окрестности Каунаса. В феврале следующего года Ливонский орден опустошил Упите, а тевтоны — земли Тракайского княжества. Кейстут активно сопротивлялся, разрушил замок Экерсберг в Пруссии, а в 1379 г. едва не взял Клайпедский замок.

Принадлежавшая Ягайло Виленская часть Великого княжества слабо проявляла себя в этой ожесточенной борьбе. «То, что было естественным и обязательным для Ольгерда и Кейстута, что являлось залогом их прочного положения, — пишет Э. Гудавичюс, — для Ягайло и его младших братьев, выросших в обособленном Вильнюсском княжестве и знакомых лишь с русским направлением литовской политики, казалось лишь экзотическими особенностями Тракайского княжества». И старый Кейстут, и юный Ягайло видели безуспешность прежней войны Ольгерда на два фронта, но каждый стремился решить эту проблему по-своему. Кейстут хотел, чтобы великий князь отказался от экспансии на восток и все силы направил против Ордена. Ягайло, напротив, был склонен оставить Тракайское княжество на произвол судьбы, чтобы обратить все силы против Московского княжества. По мнению Гудавичюса, в такой позиции великого князя «многое определяло и окружение Ягайло (его братья и мать Ульяна), которое шло еще дальше и мечтало прибрать к рукам Тракайское княжество, и тут удары тевтонцев были как нельзя кстати».

Конечно, различные политические устремления виленского и тракайского дворов проявлялись постепенно. Положение самого Ягайло на великокняжеском престоле было крайне неустойчивым. Молодой сын Ольгерда не мог противостоять авторитету и влиянию своего дяди Кейстута, которому было около 70 лет. Пользуясь тем, что Кейстут главенствовал во всех делах, боярская группировка Тракая начала борьбу за господствующее положение в государстве и при дворе. Отношения между литовскими соправителями стремительно портились, и Ягайло решил начать собственную политическую комбинацию. Во второй половине 1379 г. брат великого князя Скиргайло под предлогом скорого крещения посетил руководство Немецкого ордена, германского императора и короля Чехии Вацлава IV, а также короля Польши и Венгрии Людовика. Кейстут против поездки Скиргайло не возражал. Старый князь не подозревал, что за его спиной Виленский двор ищет контакты с крестоносцами.

Предпринимаемые Ягайло шаги показали великому магистру Ордена Винриху фон Книпроде, что единый прежде политический фронт Вильно и Тракая развалился. Крайне заинтересованные в подталкивании Великого княжества Литовского к междоусобной войне тевтоны умело этим воспользовались, построив свою дипломатическую игру на заинтересованности литовцев в мирной передышке на западе. Вскоре произошла встреча великого магистра с князьями Кейстутом и Ягайло. Сторонам удалось достичь соглашения, на основании которого в сентябре 1379 г. в Тракае был подписан договор об ограниченном перемирии. По условиям данного соглашения военные действия у границ христианских, то есть русинских, земель Великого княжества Литовского прекращались на десять лет. Для князя Кейстута такой договор был невыгоден, поскольку перемирие затрагивало лишь незначительную часть его владений. Однако, уступая Ягайло, Кейстут согласился поступиться своими интересами и поддержать тактическое улучшение отношений с Орденом. Очевидно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что по условиям соглашения Ягайло имел право оказывать помощь Тракайскому княжеству в зоне боевых действий против тевтонов.

По сообщению хроники Виганда из Марбурга, после подписания Тракайского договора послы Ордена отправились в Вильно, «где задержались на три дня и три ночи, сговариваясь о тайных делах с королем». В феврале и мае следующего года великий князь Ягайло заключил с Ливонским и Тевтонским орденами секретные договоры, в силу которых находившаяся под его властью часть Великого княжества Литовского выводилась из сферы военных действий с крестоносцами. Договор не мог считаться нарушенным даже в том случае, если Ягайло выведет свои войска против крестоносцев, но не вступит с рыцарями в бой. Также предусматривалось, что если крестоносцы по неведению уведут в плен жителей из подвластных Ягайло земель, то они подлежали возврату без выкупа, но для сохранения в тайне договоренности между Орденом и великим князем полагалось делать вид, что выкуп был заплачен.

Эти соглашения изменили характер дальнейшей войны между Великим княжеством и крестоносцами. Как отмечает Ф. М. Шабульдо, Ягайло фактически выдал крестоносцам владения Кейстута, чем создал серьезную опасность для единства и территориальной целостности Литовского государства. Взамен великий литовский князь получил возможность сосредоточить имевшиеся в его распоряжении силы на северо-востоке, где после перехода на сторону Москвы Вингольта-Андрея ситуация резко ухудшилась. Зимой 1379–1380 гг. московский князь Дмитрий совершил акт агрессии против Великого княжества Литовского. Его войска, в составе которых был и Вингольт-Андрей со своими людьми, прошли в глубь подвластной Вильно территории, взяли Брянск и разорили Стародубскую землю. При подходе московских войск к Трубчевску, княживший в городе Бутав-Дмитрий сражаться за свою вотчину не стал, и, как пишет летописец, «выиде из града с княгинею своею и з дътми и с бояры своими и приеха на Москву в ряд к князю великому Дмитрею Иванович, бив челом и рядися у него». Благосклонно принятый московским князем Бутав-Дмитрий получил для кормления Переяславль-Залесский. Как мы увидим далее, обладавшие большим военным опытом старшие Ольгердовичи, именуемые в российской историографии Андреем Полоцким и Дмитрием Брянским, оказали Московскому княжеству неоценимые услуги в предстоящем столкновении с Золотой Ордой.

Бегство в Москву и открытое выступление братьев против своей страны и государя не могли остаться безнаказанными. Ягайло лишил Вингольта-Андрея всех прав на прежние его владения и намеревался посадить князем в Полоцк своего брата Скиргайло. Однако полочане отказались принять язычника, посадили Скиргайло на коня задом наперед и с позором выгнали из города. Сведения о том, кто правил Полоцком в последующие годы расходятся, вероятнее всего, город перешел под непосредственное управление самого Ягайло. Утратил свои владения и Бутав-Дмитрий. Как отмечает Ф. М. Шабульдо, на территории принадлежавшего ему Чернигово-Северского княжества по распоряжению великого литовского князя в 1380 г. были образованы три самостоятельных удела: Черниговский, Стародубский и Новгород-Северский. Чернигов перешел под власть сохранившего верность Ягайло Константина Ольгердовича, Стародуб был передан внуку Гедимина Патрикию Наримунтовичу, а во главе Новгород-Северского удела поставлен Дмитрий-Корибут Ольгердович.

Однако для безопасности страны одного лишения взбунтовавшихся братьев их вотчин было явно недостаточно. После вооруженного нападения Московии на входящие в состав Великого княжества территории, агрессивная направленность действий князя Дмитрия стала совершенно очевидной. В поисках выхода Ягайло сблизился с правителем Золотой Орды Мамаем и согласился принять участие в подготавливаемом татарами походе на Москву. Инициатором этого похода выступил Мамай, так как после упоминавшегося разгрома татарского карательного отряда на р. Вожже князь Дмитрий перестал выплачивать Сараю «ордынщину». Мамай же в это время готовился к схватке с новым правителем заволжской части Орды — ханом Тохтамышем, и отказ Московского княжества платить дань сильно подорвал материальное и политическое положение татарского темника.

* * *

В феврале 1378 г. умер митрополит Алексий, но, вопреки прежнему решению патриарха, вопрос о единой митрополии Руси стал еще более запутанным. Из сохранившихся писем Киприяна известно, что в июне 1378 г. он приехал в Москву с целью утвердиться в северо-восточной части митрополии. Но князь Дмитрий не только не принял его, но, ограбив, заключил в тюрьму, где митрополит два дня испытывал всевозможные лишения, а затем с позором был изгнан. После унижения, которому его подвергли в Москве, Киприян отправился для защиты своих прав в Константинополь, а князь Дмитрий выдвинул новую кандидатуру на место митрополита — своего духовного отца и печатника Митяя. Летом 1379 г. Митяй отправился за утверждением в сане к патриарху, но, по словам летописца, «не случися ему быти митрополитом на Руси: не дошел до Царяграда, на море преставился в корабле». Его спутники, использовав незаполненную грамоту с печатью князя Дмитрия, сфабриковали послание к патриарху, где избранником московского повелителя был назван сопровождавший Митяя Пимен, архимандрит одного из переяславль-залесских монастырей.

К моменту появления московского посольства Киприян уже давно находился в Константинополе. Тут и начался странный спор между действующим митрополитом и самозваным претендентом из-за митрополии «всея Руси». Москвичи обвиняли Киприяна в незаконном присвоении сана Киевского митрополита, а тот, не сомневаясь в своих правах, настаивал на «предоставлении ему, вместе с Киевом, и Великой Руси». Напористость Пимена и его щедрые денежные «посулы» за счет занятых у итальянских и восточных купцов денег, делали свое дело. Увидев, что ситуация оборачивается против него, Киприян не стал дожидаться финала и выехал из Константинополя. После долгих «сомнений» в июне 1380 г. патриарх рукоположил Пимена митрополитом «Киевским и всея Руси», а за Киприяном закрепил сан митрополита «Малой Руси и Литвы», что только усилило неразбериху, так как отныне «Малая Русь» в каноническом плане ко всей Руси как бы уже и не относилась.

Отметим, что ожесточенный спор церковных иерархов из-за обладания саном Киевского митрополита не был обусловлен пустыми амбициями — Киев продолжал сохранять свое ведущее положение в православной Руси. Это еще раз подчеркнул состоявшийся в том же 1380 г. синод Константинопольской патриархии. Отметив, что Киев по-прежнему «есть соборная церковь и главный город всей Руси», а в соответствии с общецерковной традицией титул митрополита Руси должен начинаться с названия центра его митрополии, синод подтвердил установленный ранее императором Иоанном VI титул «митрополит Киевский и всея Руси». Было утверждено и избрание двух митрополитов Руси, при этом решение относительно Киприяна мотивировалось тем, что он прежде времени возвратился в Киев, а следовательно, «не находится на лицо, дабы мог быть совершенно осужден, по канонам». Ситуацию, возникшую в православии Руси после такого решения Константинопольской патриархии иначе, как парадоксальной назвать нельзя. В Киеве сидел митрополит «Малой Руси и Литвы», а Киевский митрополит должен был отправляться в Москву, где получивший известие о готовящемся нападении Мамая и Ягайло князь Дмитрий готовился к сражению, навсегда обессмертившему его имя. С отъездом из Константинополя новопоставленный митрополит сильно припозднился, поэтому прибыл в Московию уже после завершения событий, связанных с Куликовской битвой.

* * *

В своем повествовании мы не будем подробно останавливаться на событиях, предшествовавших Куликовскому сражению и его деталях. С одной стороны, все обстоятельства второй великой битвы с татарами XIV в. столь красочно отображены российской историографией в бесчисленном количестве книг и картин, что добавить нового ничего нельзя. С другой стороны, как мы уже отмечали, сражение на реке Непрядве прямого отношения к судьбе украинского народа не имело, и краткое изложение событий мы приводим только потому, что славянские выходцы из Великого княжества Литовского принимали в них самое непосредственное участие.

Известно, что первые сообщения о Куликовской битве ничем не выделяли это сражение в ряду других событий позднего Средневековья и были составлены из достаточно тусклых летописных штампов «бысть… брань крепка зело и сеча зла». Но спустя полстолетия после смерти князя Дмитрия оценка сражения на Непрядве стала меняться. Была написана «Задонщина», возникли краткая и развернутая версии «Повести о Куликовской битве», появились упоминания о славной победе в «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» и в «Житии Сергия Радонежского». Наконец, в стенах Троице-Сергиева монастыря было написано «Сказание о Мамаевом побоище». Причина таких изменений не требует долгих пояснений: московские князья обретали все больший внешнеполитический вес и нуждались в героической фигуре великого предка-победителя.

Большая часть из указанных выше источников является литературно-художественными произведениями, но именно они и сформировали ставшую канонической версию событий 1380 г. Очевидно, читатели хорошо помнят со школы о благословении князя Дмитрия и его войск Сергием Радонежским, о предшествующем сражению поединке монаха Пересвета и ордынского богатыря Темир-Мурзы, а также о том, что после ожесточенного натиска татары смяли левый фланг московского войска, зашли в тыл большого полка, но князь Владимир Серпуховской и воевода Боброк-Волынский неожиданной атакой из засады вызвали панику среди ордынцев, те обратились в бегство, и воины Дмитрия Донского одержали заслуженную победу.

Без рассказа о великом значении этого сражения для всех народов СССР был немыслим ни один учебник, ни одна научная работа по истории XIV столетия. В своем стремлении показать общий подъем всех народов Руси против татарского господства под знаменем московского князя, историки нередко выходили далеко за рамки сведений, изложенных в летописных источниках. Один из самых ярких примеров такого подхода, на наш взгляд, показал Ф. М. Шабульдо, утверждавший, что «в результате военно-дипломатических усилий Москвы» военные формирования Киевского княжества приняли участие в сражении с Мамаем. Ни одного князя, ни одного полка Киевской земли, якобы принимавших участие в сражении на Непрядве, Шабульдо при этом не называет, но позиция нейтралитета, которую занимал в 1380 г. киевский князь Владимир Ольгердович, превращается под пером этого автора в союз с Москвой и непосредственное участие киевлян в боевых действиях. С возглавляемой Донским «общерусской борьбой» с татарами Шабульдо связывает и гибель в бою с татарами в 1380 г. князя Александра Кориатовича, нимало не смущаясь расстоянием, разделявшим Подолье и низовья Дона и тем обстоятельством, что братья Кориатовичи были литовскими князьями и руководствовались исключительно собственными интересами.

Подобного рода «открытия» можно обнаружить и в трудах многих других авторов — слишком сильна была в российской и советской историографии традиция рассматривать историю взаимоотношений Москвы и Вильно исключительно с «московской колокольни». В этой связи нельзя не согласиться с мнением российского автора С. В. Думина, изложенным в книге «Другая Русь» (приносим извинения за слишком длинную цитату): «До сих пор немало историков убеждено, что население Южной и Западной Руси вполне разделяло московскую программу объединения и с нетерпением ожидало момента, когда власть литовская (чужеземная) сменится властью московской (родной и любимой). Одни и те же явления оценивались и оцениваются историками по-разному — в зависимости от того, в которой части Руси они происходили. Так, например, с точки зрения большинства авторов отъезды в Москву вассалов литовского великого князя должны были свидетельствовать, разумеется, о популярности идеи общерусского единства, отстаиваемой потомками Калиты. Бегство в Литву тверских, рязанских и прочих князей и бояр (в том числе родственников московской династии) считается, однако, явлением принципиально иным, доказывающим лишь сохранение феодальной оппозиции прогрессивной централизаторской политике тех же московских князей… Присоединение мелких княжеств к московским владениям (в более поздний исторический период — А. Р.) всегда считалось явлением глубоко прогрессивным. Рост владений Великого княжества Литовского историков, как правило, глубоко огорчает, поскольку тем самым отдалялось осуществление Москвой ее исторической миссии. И разумеется, московские князья предстают при этом «собирателями», а литовские князья — чужеземными завоевателями, разорителями, «находниками».

Справедливость слов Думина хорошо иллюстрирует пример с бывшим полоцким князем Вингольтом-Андреем и бывшим брянским князем Бутавом-Дмитрием Ольгердовичами, чей «отъезд» на московскую службу неизменно объясняется российской историографией проявлением пресловутого «общерусского единства». В свою очередь это дает возможность при описании Куликовской битвы именовать высшее руководство московских войск, в котором было три представителя литовской великокняжеской семьи, без каких-либо оговорок «русскими князьями». Но, как мы знаем, оба опальных литовских князя имели веские личные основания для эмиграции из своей страны. Точно так же, на западной границе ущемленные верховной властью Великого княжества литовские князья переходили на сторону Ордена, но эти случаи никто не объясняет проявлением «общенемецкого единства». Не случайно после внутриполитических изменений в Литве и устранения разногласий Вингольта-Андрея и Бутава-Дмитрия с властями Вильно, оба героя Куликовской битвы вернулись на родину и заняли в ее политической системе подобающее их высокому происхождению положение.

Перечислять все несуразности, которые можно встретить в различных работах относительно событий 1380 г. мы полагаем излишним. Обратим лучше внимание на те обстоятельства Куликовского сражения, которые до настоящего времени не получили должного объяснения. К таким обстоятельствам можно даже не относить привычные проблемы с определением численности сражавшихся войск и точного места битвы. Как мы не раз убеждались, эти два параметра отсутствуют у большинства сражений Средневековья и битва на Куликовом поле не является исключением из общего правила. Достаточно указать, что численность войска Дмитрия Донского, определяемая Никоновской летописью в 400 тысяч воинов, так же, как и сведения Б. А. Рыбакова о 150 тысячах московских и 300 тысячах ордынских воинов, современными нам авторами снижены соответственно до 30 и 35 тысяч. На предполагаемом же месте сражения у впадения Непрядвы в Дон, по словам И. Литвина, «…нет никаких ощутимых археологических находок, подтверждающих факт якобы происходившей здесь битвы. Четыре наконечника от стрел и штучные находки металлических изделий едва ли можно воспринимать всерьез». Нет там и захоронений павших воинов. Доводы же о том, что за прошедшие столетия их останки могли полностью истлеть, опровергаются массовыми захоронениями в самой Москве, в которых сохранилось множество останков погибших в 1382 г. москвичей.

* * *

Но обратимся к тем обстоятельствам, которые, по нашему мнению, еще ждут своего объяснения. Прежде всего, после ознакомления со множеством издаваемых в последнее время работ, остается неясным то, какую же цель преследовал князь Дмитрий, вступая в эту битву? Действительно ли его войска сражались за освобождение Московского княжества от татарского господства или оказывали помощь законному хану Тохтамышу в борьбе против Мамая, которого, по заявлению Л. Н. Гумилева, считать «ордынцем или даже союзником Орды никак нельзя. Он был мятежником»?

Интересно, что двойственное отношение к выступлению князя Дмитрия против татар первоначально продемонстрировала православная церковь в лице одного из ее митрополитов. По словам Н. И. Костомарова, «…в то время, когда приходилось Димитрию идти на войну, Москва оставалась без митрополита: и это обстоятельство лишало предпринимаемый поход обычного первосвятительского благословения; но Димитрий обратился за благословением к преподобному Сергию, хотя и был с ним в размолвке».

Уважаемый историк тут несколько лукавит. Митрополит, как мы знаем, в Москве в то время действительно отсутствовал, но это совсем не значит, что на Руси его не было совсем. Митрополит Киприян находился в то время в Киеве и, по сообщению Р. Скрынникова, «предал анафеме князя Дмитрия накануне его похода против Мамая». По словам этого автора на поле Куликово Дмитрий явился «проклятым князем» а потому духовным отцом Куликовской битвы считается Сергий Радонежский, а не действующий глава православной церкви. Вообще, Куликовская битва в глазах митрополита Киприяна была событием маловажным, что и нашло свое отражение в составленном под его руководством летописном своде 1408 г.

Для представителя Византии, имевшей давние тесные отношения с татарами, такая позиция вполне объяснима: империя предпочитала не вмешиваться во внутренние дела ордынцев. Очевидно зная, что Киприян благословения никак не даст, князь Дмитрий, согласно канонической версии событий и обратился к игумену Троицкого монастыря Сергию Радонежскому. Однако историкам известно, что между князем и игуменом существовал конфликт, о котором, кстати, упоминает и Н. И. Костомаров, а их примирение состоялось лишь через пять лет после Куликовской битвы. Поэтому благословление от Сергия Радонежского было якобы получено через его посланцев, а реально князь Дмитрий и его воины получили благословение от коломенского епископа Герасима. Итак, благословение от епископа и игумена, а от высшего церковного иерарха проклятие. Не в этом ли кроется причина запоздалой канонизации князя Дмитрия Донского, проведенной Русской православной церковью только в 1988 г.?

Странные обстоятельства открываются и при внимательном рассмотрении расположения войск князя Дмитрия на Куликовом поле. Известно, что расстановка полков в Куликовской битве производилась «поучением крепкого въеводы Дмитриеа Боброкова Волынца». Перед боем московские войска занимали позицию из нескольких линий обороны с выделением значительных резервных сил. В первой линии находился сторожевой полк, а во второй — передовой полк. Задачей этих полков было смягчить удар основных сил Мамая по главной, третьей линии войск князя Дмитрия, состоявшей из полков «правой и левой руки», а также большого полка в центре позиции. За большим полком располагался резервный отряд, а в Зеленой дубраве был укрыт «засадный» полк. Такое расположение резервов московского войска и вызывает особый интерес.

В одном из наиболее серьезных исследований донских событий, книге В. В. Каргалова «Конец ордынского ига» читаем: «Позади главных сил был оставлен сильный отряд другого Ольгердовича — князя Дмитрия, выполнявший роль частного резерва». Вроде бы ничего необычного: резерв и должен располагаться сзади основных сил, чтобы иметь возможность выдвинуться в любом направлении, где появляется опасность. Необычность такой диспозиции заключается в том, что состоявшие из литвинов войска Дмитрия Ольгердовича Брянского — это войска союзников-чужестранцев. Хорошо известно, что наемников и союзников командование всегда ставило перед своими силами или на фланге, но никак не сзади. Иметь в своем тылу чужаков, пусть даже союзников, крайне опасно, так как в критической ситуации, для устранения которой, собственно, и приберегается резерв, они могут покинуть поле боя, или даже ударить в спину. Получается, что в этом бою князь Дмитрий не располагал собственными войсками, которым доверял бы больше, чем иностранным литвинам?

Еще одна странность диспозиции войск Дмитрия Донского скрывается в расположении засадного полка, а по сути дела, второго резерва, которым командовали двоюродный брат великого князя Владимир Андреевич Серпуховской и воевода Дмитрий Боброк-Волынский. На любой схеме Куликовского сражения засадный полк располагается в Зеленой дубраве сзади и левее полка «левой руки». С такой позиции этот полк мог действовать только на левом фланге, а использовать его в качестве резерва в случае прорыва противника на противоположном конце боевого порядка было бы крайне затруднительно. Правда, помощь на правом фланге и не требовалась. Войска Андрея Ольгердовича, состоявшие, как и отряд Дмитрия Брянского, из тяжеловооруженной, облаченной в доспехи «кованной рати» литвинов, стойко удерживали свои позиции. Более того, бывший полоцкий князь не один раз направлял своих воинов на помощь в центр позиции, но видя, что скованный атаками татар «большой полк недвижусчийся», Андрей Ольгердович «не смеяше вдаль гнатися».

Известно, что, решив добиться победы завершающим мощным ударом, Мамай бросил в бой все свои резервы, и татарские конники прорвали оборону противника на участке полка «левой руки» и стали окружать большой полк сзади. Тут-то ордынцы и попали под удар с тыла засадного полка и фланговую атаку тяжеловооруженных воинов Дмитрия Ольгердовича. Столь удачное расположение резервов дает основание предположить, что руководители московского войска наперед знали, куда Мамай направит свои последние усилия. Однако узнать заранее планы врага, появившиеся только в ходе сражения, вряд ли реально. Поэтому невольно напрашивается мысль о том, что полк «левой руки» был выведен на позиции в явно ослабленном составе и заранее обрекался своим командованием на гибель, что давало возможность направить силу удара ордынской конницы по подготовленному заранее направлению.

Много неясностей в поведении во время сражения самого князя Дмитрия. Если верить «Сказанию о Мамаевом побоище» московский князь переоделся перед боем в доспехи простого воина, в качестве которого и сражался в одном из полков. Фактически это означало, что Дмитрий самоустранился от руководства сражением. Попытка того же Каргалова мотивировать поведение князя тем, что у него были опытные воеводы, ничего не объясняет. Место воеводы в бою, и самый опытный военачальник, находясь в гуще сражения, не в силах одновременно управлять еще и соседними полками или всем многотысячным войском. Но может быть, Куликовская битва составляла исключение из всех известных истории сражений и действительно не требовала единого командования, поскольку все действия войск были предопределены еще до начала битвы? Нет, во всех описаниях сражения мы встречаем драматичнейший эпизод определения момента ввода в бой засадного полка, установить который заранее было невозможно. К тому же, как пишет Каргалов, удар засадного полка был согласован с активизацией действий большого полка и полка «правой руки», что только подтверждает предположение о том, что руководитель сражения с московской стороны все-таки существовал. Судя по абсолютно выверенному вводу в бой засадного полка, этот полководец обладал незаурядным военным талантом, что и помогло ему блестяще выполнить свою задачу.

Поэтому, если придерживаться версии о том, что князь Дмитрий сражался в передовой линии, то следует признать и то, что в победе на Куликовом поле проявился полководческий гений совсем иного человека, имя которого осталось неназванным. Безусловно, можно предполагать, что общее руководство сражением осуществлял князь Дмитрий Кориатович, более известный как воевода Боброк-Волынский, поскольку именно он расставлял полки перед боем и принял безошибочное решение об атаке засадного полка. Об этом же может свидетельствовать и то положение, которое занял Боброк после битвы при дворе Дмитрия Донского. Повторяем, все это можно предполагать, но наши догадки так и останутся только догадками, поскольку официальная история имя этого незаурядного полководца так и не назвала. Лавры же победителя были возложены на олицетворявшего высшую государственную власть в тогдашнем Московском княжестве князя Дмитрия. Сделано это, на наш взгляд, совершенно обоснованно, поскольку в событиях 1380 г. Дмитрий Донской продемонстрировал собственные незаурядные качества. Только проявил их князь не в области военного искусства, а там, где и должен был проявить как политический руководитель: он первым из московских правителей отважился открыто выступить против татар, собрал полки и привел их на поле боя, а там вполне мог уступить руководство более искусному военачальнику.

* * *

Полагаем, что для нашего повествования немалый интерес представляют причины неявки на Куликовское поле войск великого литовского князя Ягайло. Собрав, по сведениям белорусского историка П. Г. Чигринова, восьмитысячное войско из литовцев и белорусов, князь Ягайло выступил на помощь Мамаю, но в Куликовской битве 8 сентября 1380 г. его армия участия не приняла. Простояв несколько дней в 20 километрах от места сражения, Ягайло повернул свои хоругви назад. Причины, по которым литовский князь не принял участия в Куликовской битве, неизвестны, что создает благоприятную почву для появления самых замысловатых версий. Наиболее простой является гипотеза о том, что войска Великого княжества Литовского опоздали к началу битвы. В то же время сторонники теории о славянско-православном единстве народов бывшей Руси уверяют, что Ягайло столкнулся с сильной православной оппозицией в рядах собственного войска, и решающую роль в его задержке сыграло нежелание православных белорусов «сражаться со своими братьями по крови и вере». Говорится также, что память белорусских воинов о победе над татарами на Синих Водах не позволила им «выступить на стороне недавнего врага против родственного народа», а потому «православные подданные Ягайло не желали сражаться с москвичами ради восстановления татарского ига на Руси».

Как правило, сторонники таких теорий даже не замечают, что начинают противоречить сами себе, сообщая далее, что войска Ягайло атаковали отдельные группы возвращавшихся с битвы воинов Донского и грабили московские обозы с ранеными. Получается, что в этом случае чувства к «родственному народу» ничуть не мешали православным литвинам применять оружие против своих «братьев по крови и вере». Так же неубедительно звучит и аргумент о нежелании воинов Ягайло способствовать «восстановлению татарского ига на Руси». Состоявшие в войске литовского князя предки белорусов такого ига никогда не ведали и уж никак не могли опасаться его установления в своих краях после победы их союзника Мамая. Ну а насколько они были озабочены судьбой москвичей, хорошо видно из эпизода с разграблением обозов с ранеными.

Самую экзотическую, на наш взгляд, версию опоздания войск Ягайло выдвигает Ф. М. Шабульдо. Заявив, что поход московских войск в юго-восточные земли Руси зимой 1379–1380 гг. повлек за собой ни много ни мало присоединение Чернигово-Северского и Киевского княжеств к Москве (!), автор далее утверждает, что медлительность Ягайло в период Куликовской битвы была обусловлена «необходимостью силой оружия восстанавливать контроль над Черниговщиной и землями бассейна верхней Оки». Если согласиться с этим мнением, то следует допустить, что состоявшие в войсках Ягайло предки белорусов силой оружия усмиряли предков украинцев, препятствовавших собственному повелителю выступить против московского князя. После столь «великих» открытий, невольно испытываешь сильное разочарование от последующих слов автора о том, что на самом-то деле «о военно-политических событиях, разыгравшихся на территории Киевского княжества летом 1380 г., ничего неизвестно. Источники на этот счет не содержат никаких прямых указаний».

Так или иначе, Ягайло воздержался от участия в битве, в которой с вражеской стороны должны были командовать два его сводных брата: Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, а также двоюродный брат Дмитрий Боброк-Волынский. Потерпевший поражение в этой битве Мамай спустя некоторое время был разбит на реке Калке ханом Тохтамышем, бежал в Крым, в генуэзскую факторию Кафу (ныне г. Феодосия), где и погиб при неясных обстоятельствах. Его потомки отправились в Литву и по названию полученных в кормление мест стали именоваться князьями Глинскими. При Сигизмунде I Глинские перешли на московскую службу. Из их рода происходила мать царя Ивана Грозного, который, таким образом, был по отцу потомком Дмитрия Донского, а по матери — Мамая. Так причудливо сводит порой судьба непримиримых врагов в их отдаленном потомстве.

* * *

Сразу после победы на поле Куликовом московская великокняжеская династия, по данным Шабульдо, «приступила к объединению под своей эгидой находившихся под властью Литвы восточнославянских земель». В доказательство автор ссылается на слова М. Стрыйковского: «Великий князь Дмитрий Московский вознесенный умысли такожде под Литвою языческой Витебского, Киевского и Полоцкого княжеств русских войной доходити и отправил к Ольгерду, великому князю литовскому, послы». Но то ли Мацей Стрыйковский что-то напутал, то ли покойный Ольгерд проигнорировал обращенное к нему из грядущего требование, однако никакого результата этот демарш Москвы, если он действительно имел место, не принес.

Самому московскому повелителю скоро стало не до великих замыслов: в августе 1382 г. на его земли обрушился хан Тохтамыш. Покончив с мятежным Мамаем и укрепив свою власть, повелитель Орды желал восстановить покорность своих славянских подданных и получать с них дань. Могли оказать свое воздействие и некоторые дополнительные обстоятельства. Вскоре после Куликовской битвы в Московии появился митрополит-«самовыдвиженец» Пимен, но князь Дмитрий отказался его признать. Пимен был взят под стражу и выслан в Чухлому. В Москву пригласили Киприяна, который и утвердился на тамошней митрополичьей кафедре весной 1381 г. По предположению Л. Н. Гумилева именно «это тонкое и умное деяние суздальские князья представили хану Тохтамышу как сговор Москвы с Литвой, союзницей его врага — Мамая».

О безжалостной карательной акции хана Тохтамыша, которую российские историки упорно называют набегом, известно достаточно хорошо, поскольку летописи уделили ей значительно больше внимания, чем Куликовской битве. Согласно сообщениям летописцев, князь Дмитрий «слышав, что сам царь идет на него со всею силою своею, не ста на бой, ни противу его поднял рукы… но поеха в свой град на Кострому». В отличие от историков последующих столетий, которые, начиная с Н. М. Карамзина, утверждают, что князь удалился в этот глухой край «желая собрать там более войска», летописец не счел нужным сослаться на подобные обстоятельства. Таким образом, отмечает Е. В. Пчелов, Дмитрий Донской заложил основы своеобразной «традиции»: с тех пор московские князья вплоть до Ивана Грозного при приближении ордынцев к Москве уезжали из города.

После отъезда великого князя высшую власть в городе представлял только митрополит Киприян, но и тот, ограбленный по пути москвичами, отбыл в Тверь. По описанию Карамзина, «…народ, оставленный государем и митрополитом, тратил время в шумных спорах и не имел доверенности в боярах. В сие время явился достойный воевода, юный князь литовский, именем Остей, внук Ольгердов». Этот князь и взял на себя организацию обороны Москвы и в течение трех дней успешно отбивал нападения татар. Затем, доверившись клятвам находившихся в лагере ордынцев суздальско-нижегородских князей Василия и Симеона о том, что «хан сдержит слово и не сделает ни малейшего зла москвитянам» Остей приказал открыть городские ворота. За свою доверчивость литовский князь тут же поплатился головой, а ворвавшийся в город неприятель «в остервенении своем убивал всех без разбора, граждан и монахов, жен и священников, юных девиц и дряхлых старцев». Погибло почти все население, Москва была полностью разорена. Набрав, по словам Н. М. Карамзина «несметное количество золота и серебра в казне великокняжеской, у бояр старейших, у купцов знаменитых, наследие их отцов и дедов, плод бережливости и трудов долговременных», татары оставили разрушенный город.

Неясным в этой трагической истории остается происхождение юного литовского князя Остея, сыгравшего выдающуюся роль в организации обороны Москвы. Казалось бы, установить его личность не составляет труда. Летопись четко говорит, что Остей был внуком Ольгерда, и явился в Москву вскоре после получения известия о приближении татар. Следовательно, Остей мог быть сыном Андрея Полоцкого, Дмитрия Брянского, а также их сестры Агриппины, выданной замуж за князя Бориса Городецкого. Все они к 1382 г. имели взрослых сыновей, находившихся в Московии, однако по имеющимся сведениям, никто из детей перечисленных Ольгердовичей не носил имя Остей и не погибал при обороне Москвы. Не сохранились данные о наличии сыновей с таким именем и у других отпрысков великого Ольгерда. Поэтому происхождение героя, непонятно откуда явившегося для спасения Москвы и нашедшего там свою смерть, остается неизвестным.

* * *

Далеко не лучшим образом в событиях 1382 г. выглядит сам Дмитрий Донской, в полной мере проявивший подмеченные Н. И. Костомаровым противоречия своего характера, «то смешение отваги с нерешительностью, храбрости с трусостью, ума с бестактностью, прямодушия с коварством, что выражается во всей его истории». В битве на Куликовом поле войска Москвы победили мятежного темника Мамая, но когда против князя Дмитрия выступил законный повелитель Золотой Орды, герой поля Куликова предпочел скрыться. Объявился Дмитрий в столице только после ухода татар и занялся похоронами погибших москвичей. Известно, что великий князь давал на восемьдесят погребенных тел по рублю, а всего ему пришлось заплатить 300 рублей. Этот расчет показывает, что в Москве погибло 24 000 человек, не считая сгоревших и утонувших.

Дошла очередь и до митрополита. По описанию Костомарова, «…Киприан был вызван из Твери. Он явился 7 октября; великий князь Димитрий укорял митрополита за малодушное бегство, хотя сам был виновен в этом более Киприана. Прежняя ненависть великого князя к этому митрополиту возобновилась не столько оттого, что Киприан бежал, как оттого, что он бежал именно в Тверь, к заклятому врагу Димитрия». Давнее «нелюбие» князя к «литвину» возобладало, и Киприян подвергся новому изгнанию. В Москву из заточения вызвали Пимена, который вступил в церковное управление, а Киприян осенью 1382 г. появился в Киеве, где был принят «со многою честию, и сретоша его далече от града со кресты князи, и вельможи, и народы многи с радостью и с честью многою». Таким образом, православие Руси вновь разделилось на две митрополии. Через несколько месяцев Пимен перестал удовлетворять московского князя, и он низложил митрополита «всея Руси». «Здесь, — отмечает Костомаров, — в первый раз является произвол великого московского князя в духовных делах. Он, как самовластный государь, считает себя вправе выбирать себе по нраву кандидатов в митрополиты, отправлять в заточение, возводить их на кафедру снова, когда захочет почтить своей милостью, и опять подвергает опале». Но, как мы видели из прежних действий князя Дмитрия по отношению к законно избранному митрополиту Киприяну, московский князь проявил произвол в духовных делах далеко не первый раз.

Поход Тохтамыша и сожжение Москвы в 1382 г. вернули Дмитрия Донского и всех его подданных в рабское подчинение Орде и на целый век отодвинули окончательное свержение северо-восточными княжествами Руси татарского ига. Все тот же Костомаров пишет: «Князья русские, напуганные страшной карой над Москвой, один за другим ездили в Орду кланяться хану. Надежда на свободу блеснула для русских на короткое время и была уничтожена малодушием Димитрия». Уплата дани Орде была восстановлена. Верный себе Л. Н. Гумилев в этой связи заявляет, что «выход, или дань, платить приходилось, но обременителен этот налог не был. Было подсчитано, что даже в тяжелом 1389 г. Дмитрий Донской заплатил 3 тыс. рублей дани, что при пересчете на число населенных пунктов составляло полтину с деревни. Гораздо больше денег тратили наши князья на взятки татарским эмирам, ибо интриги без взяток были обречены».

Неясно, каким образом Лев Николаевич сумел установить число населенных пунктов (ссылки на источник своих сведений он не дает) и рассчитать размер дани с одной деревни, но с тем, что северо-восточные князья тратили гораздо больше денег на взятки татарам, видимо, согласиться можно. Для украинской же истории важно то, что в результате погрома, учиненного ханом Тохтамышем, на протяжении всего следующего столетия Москва была не в состоянии претендовать на вошедшие в состав Литвы земли бывшей Киевской державы. Именно за эти сто лет народность Руси окончательно разделилась на два ареала, в одном из которых началось формирование белорусского и украинского этносов, а в другом — великорусского. В этой связи Э. Гудавичюс отмечает: «Это была историческая обида, нанесенная Литвою России, и историческая заслуга Литвы перед будущими украинской и белорусской народностями».