Алексей Гогуа Дикая азалия

В народе есть поверье, что цветы дикой азалии приносят несчастье.

В тот день они встретились необычайно рано…

Каждое утро на пересечении трех дорог встречались трое: девочка и два мальчика. Она приходила с северной стороны, а мальчики с восточной и с западной.

Всю ночь, не переставая, шел снег. И теперь казалось, будто за эту ночь вместе с легкими снежинками опустилась на землю сказочная страна. Пустынные, побитые дождями, израненные поля, изъезженные, слякотные дороги, облетевшие леса — все было занесено девственным и ничем еще не тронутым, чистым снегом. И чудилось, будто дымившие трубы были трубами тех заснеженных кораблей, на которых опустилась ночью эта волшебная страна. В домах весело и жарко пело пламя в печах, каминах и очагах. Из глаз разомлевших в тепле кошек смотрели сладкие сказки.

Нет, это была в самом деле совершенно незнакомая, чудесная страна!

И те, что встретились на пересечении трех дорог, зачарованно молчали. Поле, простиравшееся перед ними, было укрыто снегом, и ничто, кроме птичьих следов, не успело еще нарушить его нетронутую белизну. И даже на дорогах не видно было следов. В этой пустынной белизне глаза невольно искали какой-то сказочный столб, на котором были бы начертаны таинственные слова:

«На север пойдешь…

На юг пойдешь…

На восток пойдешь…

На запад…».

Но никаких столбов, никаких указателей… Словно в первый день творения — все было новое, непонятное, неоткрытое, нерешенное…

На дороге под снегом хлюпала под ногами незамерзшая грязь, и потому они пошли прямо по полю, утопая по колено в снегу. И было жалко нарушать его нетронутость. Троица эта чувствовала себя не совсем обычно: они и радовались белому чуду, но в то же время какая-то непонятная робость примешивалась к их восторгу. Души их сладко замирали, и им вдруг начинало казаться, что они превратились в невесомые снежинки, захваченные неумолимым течением снежной бесконечности. И снежная равнина становилась безбрежной, и чудилось им, что не в школу они идут, а в какую-то неведомую даль, где еще никогда не ступала нога человека. Но это проходило, и они опять опускались с небес на землю, ощущая тяжесть своих тел.

Мальчик, который приходил с восточной стороны, был худым и долговязым, а лицо его часто бывало бледным. Другой, который приходил с запада, ростом был пониже и казался всегда краснощеким крепышом. Он напористо шагал, разрушая ногами снежную первозданность, и его длинные, красные губы были плотно сомкнуты, будто он злился на кого-то. Долговязый его товарищ давно уже заметил это, и ему казалось, что эти сомкнутые губы сдерживали давно уже сложившиеся в сознании, переспелые фразы, которые могли бы ранить кого-то, когда человек разгневан, слова, пусть и бессмысленные, но похожие на свинцовую дробь, вылетевшую из ружья… И ему хотелось, когда он смотрел на молчаливого своего товарища, что-то как можно быстрее решить, не доводить это упорное молчание до бессмысленного «выстрела дробью», которая надолго завязнет у кого-то в сердце.

…Но до чего ж чудесен все-таки снег! Как давно его не было! Долговязому хотелось еще понять своей восторженной душой это великое чудо — снег, проникнуться его тайной, но, как ни старался он, у него ничего не получалось. И он, устав от этих поисков, чувствовал себя беспомощным.

А может, это снег и виноват во всем? Его ведь не измеришь, не взвесишь…

И все-таки как давно не выпадал снег! Хорошо, что он выпал и был таким чистым и глубоким.

Девочка была их сверстницей. Все трое оканчивали в этом году школу. Растает, сойдет этот белый снег, и взмокшая, набухшая земля зазеленеет травой, вспоенной талой водой. А когда бурная весна вспенит зеленую травку пестрым цветением, девочка наденет, как на праздник, свою летнюю школьную форму. Они и раньше, дожидаясь ее на пересечении трех дорог, издалека замечали нарядный белый фартук, похожий на белую бабочку среди цветущей зелени.

Но этой весной они кончат школу, и девочка навсегда, наверное, снимет свой белый фартук…

Это была очень хорошенькая и стройная девочка. Она шла теперь по снегу между двумя мальчиками, приподняв в безмерном удивлении свои брови-крылышки, и все ее существо ликовало при виде чудесного снега.

Долговязый то и дело посматривал на нее и углублялся в какие-то свои воспоминания. И вдруг ему начинало казаться, что он слышит в этом снежном просторе запах каких-то цветов. Он принюхивался и уже явственно различал запах цветов азалии. Запах был слабый и приятный.

«Какие могут быть цветы среди снега? — подумал он удивленно. — Это просто память путает меня».

— Ты помнишь, — спросил он своего товарища, — что с нами приключилось в детстве из-за цветов азалии?

А тот, словно боясь разомкнуть губы, сдерживавшие злые слова, еще крепче стиснул и посмотрел недоуменно: «Делать мне больше нечего! Может, ты себя и в колыбели помнишь, но при чем здесь я».

— Неужели забыл?

Тот взглянул на него с презрением и отвернулся.

— А я как сейчас помню…

И ему почудилось вдруг, что товарищ его так же и по жизни шел, как теперь по снегу, истоптав все позади себя, оставив за собой немое детство, похожую на слепую пещеру. Верно говорят, что для таких людей в жизни нет никаких загадок, что все пути у них заранее рассчитаны и они их бросают, как изношенные башмаки, никогда не вспоминая о прожитом.

Он подумал так о товарище, но ему все-таки стало больно оттого, что он плохо подумал о нем, и оттого еще больно, что он словно бы увидел сегодня перед собой совершенно другого человека.

Сам он бережно относился к тому, что миновало и было им прожито. Он помнил, например, сколько насмешек претерпел он от школьной своей подруги, сколько слов хороших и дерзких пришлось ему услышать от той, которая шагала теперь рядом с ним. Сама она уже, быть может, и не помнит, да и другие тоже забыли, но для него все эти слова живы и часто напоминают о себе… Он мог по желанию зажечь эти слова, как свечки, как тысячи свечек!

Ее белый дом виднеется еще издалека из-за большого густого сада. По ночам — и только по ночам! — этому мальчику, где бы он ни находился, часто казалось, будто какая-то таинственная и мрачная фигура, освещенная болезненным светом луны, просеянным в листьях сада, раздробленным и красноватым — будто фигура эта крадется к окошку, за которым девочка готовит уроки.

После такого видения его всю ночь мучили кошмары. Рано утром, вскочив с постели, он наспех обрызгивал лицо водой и, торопливо собравшись, бледный от бессонницы и тревожных предчувствий, спешил к тому месту, где пересекались три дороги и где они всегда встречались, всегда поджидали друг друга, приходя с разных сторон.

Увидев ее целехонькой и как всегда жизнерадостной, он с облегчением вздыхал и сразу же забывал обо всех своих ночных переживаниях и кошмарах, начиная тут же шутить и дурачиться. Он тоже любил насмешничать и порой доводил ее до того, что она шла на него с крепко сжатыми кулачками. Так уж случилось, что он видел ее лицо смеющимся и кротким только на расстоянии, Стоило ему приблизиться к ней, как лицо ее становилось надменным и она готова была ответить на любую его дерзость. Это лицо он знал лучше и оно было больше знакомо ему, хотя стоило ему разлучиться с ней на несколько дней, как он начинал скучать по этому ее лицу, не находя себе места.

А товарищ его, приходивший с западной стороны, становился между тем все красивее и лучше с каждым днем: кровь так и играла на его щеках, и он все больше следил за собой. Рано ложился и хорошо высыпался, чтобы девочка, увидев его утром, невольно бы любовалась его здоровьем и красотою. Старался не говорить лишнего, даже если сам первым заговаривал с ней, и не делать лишних движений, чтобы она не заподозрила его в суетливости.

Она тоже невольно привыкла взвешивать свои слова, когда говорила ему что-нибудь или шутила с ним.

Лицо, которое она обращала к мальчику, приходившему с запада, долговязый не любил. Ему даже казалось в такие минуты, что в ней не один, а два человека.

Он давно заметил, что лицо ее порой может быть совершенно чужим, словно бы это было и не ее лицо.

Странно, но таким чужим оно у нее становилось, когда кто-то хвалил его или когда он отвечал на трудный вопрос или делал то, чего кроме него никто не умел делать.

Но он утешал себя тем, что его и в самом деле слишком уж часто, где нужно и не нужно, хвалили. Он и сам вовсе не хотел этих похвал и порой просто не мог их вытерпеть… А ее это тоже, конечно, коробило…

И все-таки как быстро течет время! Кажется, только вчера она села за парту, а сегодня…

…Он опять видел перед собой преображенный снегом, непривычный и как бы отодвинутый горизонт. И тогда опять наступало мгновение, когда с замирающим сердцем начинал он ощущать себя невесомым, и его словно бы подхватывало время — эта невозвратимая бесконечность… В эти мгновения ему казались невыносимыми их ленивые, похрустывающие на снегу шаги.

А запах азалии почему-то в такие минуты усиливался. Он знал, что в морозном, чистом воздухе не может быть запаха цветов, но тем не менее слышал его.

И ему казалось это очень важным и многозначительным. Ему хотелось быть лучше и кому-то помочь, сделать что-то такое, чего никто никогда еще не делал, найти какие-то главные слова, которые могли бы выразить все, что он чувствовал в эти минуты.

Отчего бы это? Может, во всем виноват снег? Или, может быть, оттого, что он грустил сегодня и ни разу еще не пошутил, не подурачился, боясь нарушить снежное безмолвие?

— Что же это мы! — сказал он, останавливаясь. — Сколько снегу навалило, а мы боимся притронуться к нему!

И, словно впервые увидев снег, двое его спутников тоже остановились.

— Посмотрим, кто кого! — вскричал он и бросил портфель на снег. — Кто кого!

И снежки полетели в девочку.

— Ах, так? — воскликнула она с вызовом и тоже бросила свой портфель. — Думаешь, со мной легко справиться?! Как бы не так!

Лицо ее было в эти минуты таким, каким оно ему нравилось.

Ему стало хорошо, и он уже с азартом стал лепить снежки, хотя поначалу ему хотелось только лишь развеять свою грусть, а не играть.

— Кто кого?

Сначала он не очень-то увертывался от ее снежков и позволил догнать себя и осыпать снегом. Она была радостно возбуждена, смеялась, падала в снег и снова догоняла его, но быстро устала. Тогда он подскочил к ней и, хотя она сопротивлялась, накормил ее снегом.

— С утра надо подкрепиться! — запыхавшись от игры, крикнул он и отбежал от нее подальше.

Мальчик, приходивший с запада, топтался на месте, не зная, как себя вести. Его легко можно было бы увлечь игрой, бросив в него несколько снежков, но тот, который приходил с востока, решил иначе. Ему хотелось узнать, надолго ли хватит у него терпения. Тот ведь ничего просто так не будет делать, ему нужен повод, и притом основательный. Не играть же просто так в снежки!

Девочка отважно шла на своего обидчика, а обидчик, накормивший ее снегом, подпустил девочку совсем близко, видя ее покрасневшие от снега руки, ощущая запах ее волос и любуясь ее ловкостью.

У нее особенный смех… Никто никогда не смеялся так, как смеется она.

И все это только лишь для него, только он один слышал этот необыкновенный смех, принадлежавший ему, потому что сама она не догадывалась о чудесном своем смехе, а он никогда не забывал его. И все это будет вечно жить в нем, и если он вдруг когда-нибудь затоскует, то как волшебник вызовет этот смех, и смех зазвучит в его памяти, вернувшись из прошлого, засверкает зажженными свечами. Можно было лишить его очень многого, но этого никто не в силах у него отобрать.

— Нет, одна ты со мной не справишься! — крикнул он. — Нападайте вдвоем!

И товарищ его издал наконец-то воинственный какой-то клич.

Ему, наверное, было обидно от сознания, что о нем как будто бы забыли. В клич этот вплелись, возможно, те уготованные заранее слова, которые он держал под замком, но в пылу игры они ничего не расслышали, оглушенные бегом разгоряченной крови, грохочущей в ушах, как реки в горных теснинах.

— Вот это правильно! Вдвоем, вдвоем! Не понимаю, как это вы не догадались до сих пор! — кричал долговязый, желая еще больше раззадорить приятеля.

Он и сам не мог понять, почему именно сегодня ему хотелось дразнить его. «Во всяком случае, — думал он, — будет что вспомнить, когда растает снег, будет над чем посмеяться». Но сам при этом чувствовал, что уж очень хочется ему раздразнить, хотя и стыдно было признаться в этом.

А тот уже догонял его, летел за ним стрелой и чуть ли не со свистом, сжимая в руке крепкий, как кусок льда, снежок. Долговязый отступил и ловко увертывался от нападавшего, а порой и сам наступал. Девочка уже устала и не могла продолжать бой, согревая горячим дыханием свои озябшие и опухшие от снега, покрасневшие руки.

— Чего же вы? Я же говорю, вдвоем нападайте, вдвоем!

И долговязый, крикнув это, увидел, как товарищ его беззвучно разомкнул свои губы, словно бы давая выход той бессловесной ярости, которая мучила его, скопившись в нем дробью передержанных слов. Несколько раз он кидал в долговязого увесистые снежки, превращенные в его руках в круглые льдышки, но всякий раз промахивался и злился от этого еще больше.

Видимо, ему мешала ярость.

«А собственно говоря, почему он так злится: игра есть игра! Зачем же так злиться?!» — думал долговязый, увертываясь от снежков, которые, как маленькие ядра, жужжали рядом с его головой.

Но вот наконец, когда крепыш стал беситься от бесконечных своих промахов, мальчик, приходивший с восточной стороны, не стерпел и засмеялся. А его противник, услышав смех, стал даже спотыкаться и падать от дикой ярости.

«Что же он так злится? Это же игра! И почему не смеется она? Это же смешно, она должна смеяться… Это просто смешно, это же игра… Тут не может быть места обиде и злости…»

Но она не смеялась.

«Вообще-то это, может быть, к лучшему. А то он и вправду разозлится, услышав ее смех, воспримет это как кровную обиду… Он ведь очень обидчив».

И когда долговязый подумал об этом, он опять вдруг услышал запах азалии. Он замешкался на мгновенье, удивленный этим неожиданно долетевшим до него запахом, и вдруг ему показалось, что с дребезгом и тупой болью разбилось в его глазах стекло, сверкнув фонтанами искр, — это наконец попал в него разозленный противник.

«Уж очень он сильно сжимает снежки, — подумал мальчик. — Это уже не снежок, а какая-то льдышка, обкатанная в ладонях, получается».

А сам тем временем не мешкая кинул в приятеля снежок и отступил, крикнув со смехом:

— Ну что ж! Игра есть игра!

— Игра-мигра… — странно бормотал тот и, как раненый кабан, метался по снегу, стараясь еще раз попасть в противника своими тяжелыми маленькими ядрами-снежками.

Мальчик, приходивший с восточной стороны, был хоть и долговяз, но ловок, и его не отягощала злоба: ему ничего не стоило водить противника за нос, дразнить его, приводя в ярость, и морочить.

А в воздухе опять запахло азалией.

Это было похоже на чудо!

…В далеком детстве случилось это… Весна только-только начиналась, и все, что должно было зеленеть и цвести, стояло еще по-зимнему голым. Но день был погожий, солнце грело по-весеннему ласково. Они вдвоем пошли на лужайку играть. И увидели там множество самых разнообразных красивых бабочек, которые впервые показались этой весной, кружась высоко в воздухе. Мальчики с завистью смотрели на них: хотелось поймать и разглядеть эту удивительную красоту, но бабочки, увы, летали высоко и не опускались на землю. Тогда мальчики перешли на другой берег прозрачной, весело журчащей речушки и стали карабкаться по склону горы, залитому солнцем. Бабочек здесь было еще больше, и летали они здесь ниже…

Играя в снежки, они порядком удалились от того места, где стояла девочка, ожидая их.

— Ты слышишь запах азалии? — спросил долговязый и, откинув голову, принюхался к воздуху. — Ты знаешь, я не шучу, я и в самом деле слышу этот запах. Смешно, правда?

Ему показалось вдруг нелепым и неуместным игривое желание раздразнить друга. Какое-то доброе и светлое чувство любви разлилось в его сердце.

— Я не шучу, — повторил он, — я слышу запах азалии.

— Игра-мигра… — глухо пробормотал тот в ответ.

«Может, пора уже кончать? — подумал долговязый. — Надо бы сдаться ему. Он любит, когда сдаются. Его уже узнать трудно… Разозлился, дурачок…»

Они бегали по склону за бабочками, ослепленные их красотою. И вдруг наткнулись на большой куст. Он одиноко рос на склоне и, усыпанный цветами, казалось, горел желтым пламенем. И они, разинув рты от удивления, остановились перед ним.

— Это волшебные цветы, я их по сказкам знаю, они всесильны! — закричал он тогда.

И мальчики зарылись головами в цветы, вдыхая их аромат: цветы пахли, как спелая дыня. Они нарвали множество цветов, сколько мог унести каждый, и со всех ног бросились в деревню.

Он все явственнее чувствовал запах азалии, и запах ее действительно был похож на аромат спелой дыни.

Этот запах стал казаться ему даже приторным, так ясно он слышал его.

«Что он так злится, чудак! — думал долговязый. — Мне приходится увертываться от его снежков, потому что он их превращает в льдышки. Охота была ходить с синяками да шишками! А он злится, что я попадаю в него, а он промахивается… Но ведь я кидаюсь легкими снежками, а это совсем не больно…»

Запах азалии не исчезал, а наоборот, усиливался, словно бы согретый его горячим дыханием.

Они бежали по улице, стараясь быстрее принести цветы домой.

— Волшебные цветы! — кричали они. — Волшебные цветы!

Но вдруг они увидели людей, которые выходили из своих домов. Люди, особенно женщины, были строги и смотрели на мальчиков с явным осуждением. И мальчики, остановившись, услышали:

— Дикая азалия! Цветы дикой азалии… Им кто-то нарочно подсказал, кому-то захотелось, чтоб в наши дворы принесли несчастье… Бедные наши цыплята! — говорили люди, морщась, как от боли, при виде этих чудесных цветов.

Мальчики не знали и не догадывались тогда, что если принести ветку цветущей азалии в дом, где есть цыплята, то они все передохнут, как осенние мухи, — в селе верили в это…

— Цветы несчастья! — закричали люди. — Цветы несчастья!

Мальчики побежали. Все переполошилось в селе, словно на улицах появилась бешеная собака…

Теперь, вспоминая все это, долговязый замешкался, и сразу два крепких снежка один за другим попали в него: один под ухом, а другой, к счастью, в спину. Удар под ухо был так силен, что вместе с искрами брызнули слезы из глаз.

Но он нашел в себе силы отделаться шуткой.

— В этой игре правил нет, — крикнул он, превозмогая боль. — Игра есть игра!

Мальчик чувствовал, что давно уже пора заканчивать игру, но никак не мог найти предлог.

— Ну что ж! Играть так играть!

— Игра-мигра… — бормотал его противник, войдя в раж и злобно сопя.

— У тебя, наверное, нос заложен, а то бы ты обязательно слышал запах азалии. Я же не выдумываю…

— Игра-мигра, — бормотал тот, сжимая что есть силы снег в ладонях.

Мальчики бежали, а за ними гнались люди, стараясь отрезать им все пути. Он не боялся, что его побьют — боялся, что отнимут цветы, истопчут и бросят их в мусорную яму… Но товарищ его, обмирая со страху, почувствовал вдруг слабость в животе, и пришлось взять у него цветы и бежать дальше одному, потому что тот юркнул незаметно в кусты. Цветов теперь прибавилось, и бежать стало тяжелее. Бросить же цветы он ни за что не хотел; его уже догоняли. Люди окружили, его и, видя, что ему некуда деваться, приближались к нему в зловещем спокойствии.

— Цветок, цветок, ты ведь волшебный! — взмолился он, обращаясь к цветам. — Сделай так, чтобы они не поймали меня. Пронеси их мимо! Цветок, сделай это, пожалуйста.

В это время к нему подбежал один из тех бездельников, которые вечно подпирают деревенские плетни, и, указав на опрятный белый домик, непохожий на другие, сказал, что если он там не скроется сейчас же, люди переломают ему кости.

Взгляд долговязого мальчика как-то удивленно остановился на противнике: тот, нагнувшись за снегом, оставался в этом положении дольше обычного и, не спуская глаз с товарища, странно шарил в снегу руками, словно ловил в воде шуструю рыбку и наконец поймал ее, но не торопился вытянуть…

Девочка, стоявшая в стороне, видимо, почувствовала что-то и направилась к ним.

А долговязый уже не отступал и не бросался снежками. Воспоминания овладели им, и он уже не мог избавиться от них.

Не постучавшись, он ворвался в этот белый домик. Шум погони затих: раз азалия выбрала дом, она уже была не страшна для других…

«Волшебство… волшебство цветов!» — с восторгом думал мальчик.

Его встретила миловидная женщина с доброй улыбкой. Он протянул ей охапку цветов.

— Спасибо, — сказала она. — Какие чудесные цветы.

И тут он увидел, как глаза ее наполнились слезами.

— Боже, за что они так ненавидят меня! — сказала она, посмотрев в окно…

Он почувствовал вдруг, что ему надо бы отойти и поостеречься… Словно кто-то подсказал ему об опасности, которая его подстерегает. Но он не хотел верить в свои предчувствия, и это неверие как будто гипнотизировало его…

Та женщина, в домик которой он вбежал, была, кажется, учительницей, а лоботрясы, подпиравшие плетни, ненавидели ее за то, что она не давала им бездельничать. Вот они и решили сделать ей сюрприз.

— Ну ладно, хватит! Кончайте!

Это сказала девочка, подойдя к ним. Он посмотрел ей в лицо и удивился: оно сейчас было таким, каким всегда бывало, когда его хвалили… Оно было не просто бледным, а как добела раскаленное железо. Казалось, бледность ее светилась.

И в это мгновенье что-то мелькнуло у него перед глазами.

Тот, что приходил с запада, прыгнул на него барсом и размахнулся, словно хотел обнять и навалиться на него по-дружески, обхватив за шею. Но блеснула лезвием кинжала пойманная в снегу «рыбка».

Долговязый упал, уткнувшись лицом в снег, но сразу же пришёл в себя, хотя и не смог сразу встать. Что-то теплое и густое застлало ему глаза. Но, сделав усилие, он поднялся. Тогда к нему подбежала девочка.

— Платок, — сказала она тоном хирурга, делающего операцию, и рукой сама вынула из его кармана платок. Она провела платком несколько раз по глазам, по лбу и бровям и, сунув ему в руки мокрый и очень красный от крови платок, велела зажать рану рукой.

А «рыбак» подошел и как ни в чем не бывало посмотрел на товарища. Он еще не успел отрешиться от «игры».

— Случайность, говорят, и в галушках прячется, — сказал он, переводя дыхание.

— Я ж вам говорила, чтоб вы прекратили! — сказала девочка и с кулачками полезла на того, кто приходил с запада. — Вот тебе, вот тебе, вот!

А тот, довольный, словно бы неумело засмеялся, подставлял ей бок.

— Это верно, — сказал долговязый. — Случайность порой даже в снегу прячется. — И пристально посмотрел на своего противника, поймав его взгляд. Но тот был невозмутим, словно бы все еще бубнил свое невразумительное: «игра-мигра».

— Это ты, конечно, нечаянно, — сказала девочка. — А то бы… — И она, не договорив, опять ринулась на краснощекого крепыша. А тот игриво отпрыгнул в сторону.

И долговязый, зажимая рану рукой, увидел лицо девочки, обращенное к тому, приходившему с запада, и выражение лица было такое, какое нравилось ему.

— Тоже мне, придумал игру! — сказала она, обращаясь уже к долговязому. — Ладно, ничего! Мы с тобой как-нибудь вдвоем накормим его снегом хорошенько, — говорила она с какой-то сладкой улыбкой, сдерживая ее, словно бы острые уголки губ делали ей больно.

Только что она так же смотрела на того, который приходил с запада. Но тут же выражение это опять сменилось тем ненавистным, которое не нравилось ему, которое появлялось на ее лице тогда, когда его при всех хвалили.

— Зато никто из вас не слышал запаха азалии, — сказал вдруг мальчик, приходивший с восточной стороны, и какой-то дикий и безудержный смех вырвался из его груди, словно его вдруг стошнило этим смехом. А двое других, будто бы ожидая этого сигнала, тоже захохотали, хватаясь за животы, корчась, как от боли, топчась на месте, кружась и пританцовывая. Но так же неожиданно, словно по приказу, умолкли.

Те двое вытерли слезы, проступившие на глазах от смеха, а долговязый, зажимая платком рану, остался стоять со слезами на глазах.

— Идите в школу, а то опоздаете, — сказал он им. — И скажите, что я геройски истек кровью на поле битвы.

Они еще некоторое время не решались идти, а долговязый хотел было уже прикрикнуть на них: «Уйдите с глаз долой!» — но не крикнул и, отвернувшись, словно бы забыл о них, стал забрасывать пятна крови, алеющие на снегу. Он отнял руку с платком от виска — кровь больше не сочилась — и положил в карман намокший платок.

Когда они ушли, он отыскал глазами тот злополучный снежок и, нагнувшись, поднял его: это был грязный осколок камня величиной с гусиное яйцо. Он соскреб с камня примерзший к нему снег и зажал его в руке. Он не пошел по следам ушедших, не желая встречаться в таком виде с кем-нибудь из товарищей, а направился в снежный, еще никем не тронутый простор поля.

Проходя мимо развилки трех дорог, он пересек поле и вышел на это пересечение.

Три дороги сходились здесь: одна с севера, другая с запада, а третья с востока и на восток.

Здесь, на перепутье дорог, не было ни указателя, ни камня, на котором бы, как в сказке, было написано:

«На север пойдешь…

На юг…

На запад…

На восток пойдешь…»

Только лишь утренние их следы виднелись в заснеженном поле.

Он постоял немного, словно ожидая чего-то, потом, нагнувшись, разжал пальцы и положил камень на пересечении трех дорог. Вытер руки снегом и пошел по утренним своим следам, оставленным им, когда он спешил сюда.

С утра собиравшиеся снеговые тучи наконец сгустились, провисли над землей, и из них полетел снег, опять занося все следы. Он был густой и мохнатый. И мальчик, глядя на летящие снежинки, вдруг опять вспомнил бабочек той далекой весны, которые порхали над солнечными склонами…

И тут же в нос ему опять ударил запах азалии. На этот раз слабый к приятный.

«Запах азалии…» — грустно улыбнулся он.

Может быть, среди этого множества бабочек были и бабочки-однодневки. Бабочки, которым отпущен всего лишь один-единственный день для жизни. Кто может знать, сколько надо, чтобы один день сделать целой жизнью!

Бабочки, не живущие дольше одного дня…