10.4. 1 марта

На следующий день после ареста А.И. Желябова, 28 февраля 1881 г., в квартире Веры Фигнер у Вознесенского моста в Петербурге (ныне: просп. Майорова, 25/78, кв. 3) Исполнительный комитет «Народной воли» созвал экстренное заседание всех своих членов, которые оставались тогда на свободе (кроме откомандированных по делам Комитета из столицы). Собрались лишь 8 – 9 человек: В.Н. Фигнер, С.Л. Перовская, Н.Е. Суханов, М.Ф. Фроленко, М.Ф. Грачевский, Т.И. Лебедева, А.П. Корба, Г.П. Исаев и, возможно, М.В. Ланганс. Некоторые историки называют еще Л.А. Тихомирова, но это – ошибка. Сам Тихомиров свидетельствовал: «Я был в отъезде и приехал только 1 марта»[1434].

На заседании обсуждался один вопрос. Его поставила Перовская: если завтра, 1 марта, еще не будет заложена мина или царь не поедет по Малой Садовой, не действовать ли одними метательными снарядами? «Все присутствовавшие, – вспоминала Фигнер, – единогласно ответили: „Действовать! Завтра во что бы то ни стало действовать!“»[1435].

Руководство покушением взяла на себя Перовская. Она после ареста Желябова фактически возглавила «Народную волю». Впервые в истории русского освободительного движения на первый план вышла женщина. Кстати, Перовская была гражданской женой Желябова. Их любовь – сюжет, достойный высочайшей трагедии: оба они погибли вместе на виселице. «Она была сильна, как жизнь, и крепка, как смерть», – сказал о любви Желябова и Перовской советский писатель Илья Бражнин.

В руководстве цареубийством Перовская проявила необыкновенную выдержку, распорядительность и энергию. Всю ночь с 28 февраля на 1 марта она помогала Кибальчичу, Грачевскому и Суханову изготовить четыре метательные бомбы, секрет устройства которых так озадачит царских экспертов. Той же ночью была заложена мина под Малую Садовую улицу. Утром 1 марта Перовская расставила четырех бомбометальщиков (Тимофея Михайлова, Игнатия Гриневицкого, Ивана Емельянова и Николая Рысакова) на Малой Садовой, т.е. на обычном пути царя из Зимнего дворца в Михайловский манеж и обратно. Царь, однако, проехал в манеж и оттуда в Михайловский дворец другими улицами. Тогда Перовская, сообразив, что из Михайловского дворца в Зимний царь поедет не иначе, как по Инженерной улице и Екатерининскому каналу, перевела метальщиков на Екатерининский канал и закрыла царю обратный путь.

Около 2 часов 30 минут пополудни царская карета под охраной казачьего эскорта выехала с Инженерной улицы на Екатерининский канал. В том месте, где теперь стоит храм Спаса на крови, карету ждали три метальщика (Михайлов почувствовал себя неуверенно и ушел со своего поста). Первым бросил бомбу Рысаков. Бросил метко. Бомба разбила карету и ранила несколько казаков, но Александр II вылез из разбитой кареты цел и невредим. «Слава Богу, я уцелел!» – обрадовался он. Это были его последние слова. «Еще слава ли Богу?» – откликнулся Рысаков. В следующее мгновение Гриневицкий бросил свою бомбу оземь между собой и царем: бомба поразила обоих…[1436]

Таким образом смертный приговор Александру II от 26 августа 1879 г. был приведен в исполнение. Цареубийство, дерзко анонсированное народовольцами, дважды (19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г.) лишь чудом не удавшееся и, наконец, совершенное, как ужасался М.Н. Катков, в столице империи, «на публичном проезде, среди дня, в средоточии всех властей»[1437], повергло в транс правительственный лагерь. «Верхи» на время потеряли ориентацию и в первые дни действовали по принципу «Спасайся, кто может!» 3 марта председатель Комитета министров П.А. Валуев предложил новому царю Александру III назначить регента на случай, если его тоже убьют. Царь обиделся и десять дней делал вид, что не согласится на такое самоунижение, но 14 марта все-таки назначил регента (вел. кн. Владимира Александровича)[1438], а сам, будучи не в силах более превозмочь страх перед вездесущими террористами, сбежал из Петербурга в Гатчину.

Там, в Гатчине, «самодержец Всея Великия, Малыя и Белыя Руси» обрек себя на положение «военнопленного революции», как назвали его К. Маркс и Ф. Энгельс[1439]. Ничто, даже необходимость коронации, не могло заставить царя отлучиться из гатчинского бомбоубежища – два года он правил некоронованным. Генерал А.А. Киреев 7 апреля записывал в дневнике: «Царь сидит в Гатчине безвыездно, ничего не говорит, ничем о себе не заявляет»[1440]. Между тем аристократический Петербург был в панике. «Положение, как ни взгляни, страшное», – сокрушался официозный литератор Б.М. Маркевич[1441]. Кн. С.М. Воронцов и редактор газеты «Русь» И.С. Аксаков просили нового царя перенести столицу в Москву. Околодворцовые круги поговаривали «о том, что с нигилистами не справишься и что действительно уж пусть лучше будет по-ихнему, пусть дадут конституцию» («одна конституция может спасти ныне Россию!» – восклицал петербургский губернский предводитель дворянства, родственник царя, внук внебрачного сына Екатерины Великой А.Г. Бобринского, А.А. Бобринский)[1442]. «Наше правительство теряет голову», – писал в те дни адмирал И.А. Шестаков[1443]. К.П. Победоносцев и М.Н. Катков с прискорбием констатировали «маразм власти»[1444].

Действительно, такой паники в «верхах», как в 1881 г., когда вся страна была объявлена на осадном положении, придворная знать жила в пароксизме страха, министры лихорадочно искали рецепты «спасения» империи, один царь был убит, а другой бросил столицу и укрылся в предместном замке, где и прозябал, словно в одиночном заключении, – такого Россия не знала за все время правления династии Романовых ни раньше, ни позже, вплоть до 1905 г. Другое дело, что в 1861 г. царизм пошел на бóльшие уступки. Ведь в 1881 г., через 20 лет после отмены крепостного права, самодержавию в сущности нечего было уступать, кроме… самодержавия. Теперь ему приходилось, как заметил Ф. Энгельс, «уже подумывать о возможности капитуляции и об ее условиях»[1445]. Если в 1859 – 1861 гг. царизм решал задачу «уступить и остаться», то теперь оказался перед вопросом «быть или не быть».

Итак, одна из двух главных функций «красного» террора, а именно дезорганизация правительства, «Народной воле» удалась. Момент был удобен для того, чтобы ударить по самодержавию и если не свергнуть его, то для начала вырвать у «верхов» уступки, более выгодные «низам», чем ублюдочная «конституция» Лорис-Меликова. Но в этот выигрышный момент у народовольцев не оказалось сил, которые можно было бы бросить в бой. Вопреки их ожиданиям, народные массы не всколыхнулись.

Революционное брожение в «низах» после цареубийства стало сильнее. Рабочие и крестьяне начали сознавать неустойчивость власти и авторитета царя. Только за восемь месяцев 1881 г. (с 1 марта по 1 ноября) власти рассмотрели до 4 тыс. дел об «оскорблении величества», т.е. в три раза больше обычного[1446]. В архивах царского сыска хранятся сотни откликов на цареубийство крестьян Петербургской, Московской, Казанской, Нижегородской, Саратовской, Харьковской, Одесской, Минской и многих других губерний: «собаке – собачья смерть», «того государя убили и этого надо убить», «нехай убивают царей; одного убили, другого убьют, всех побьют, тогда будут цари из нашего брата», «во имя Отца убили отца, во имя Святого духа – чтоб не было Романовых и духа» и т.д.[1447] Но все это затронуло лишь ничтожно малую часть многомиллионных рабоче-крестьянских масс. Возбудить в них революционный подъем (что составляло вторую из двух главных функций «красного» террора) народовольцам не удалось. Крестьянское и рабочее движение в целом с 1880 г. уже шло на убыль. «Больше ничего не было – ни баррикад, ни революции», – с грустью вспоминала народоволка В.И. Дмитриева[1448].

Не проявила тогда должной активности и либеральная оппозиция. Одни ее корифеи, напуганные цареубийством, отпрянули вправо, как например, Б.Н. Чичерин, призвавший в записке на имя царя под названием «Задачи нового царствования» истреблять террористов (это «отребье человеческого рода»), не считаясь с законностью[1449]. Другие (Н.К. Михайловский, К.М. Станюкович, Г.И. Успенский), напротив, радовались тому, что «на этот раз (после цареубийства. – Н.Т.) на нас идет революция»[1450]. Большей частью либеральная общественность пассивно пребывала «в уверенности какого-то близкого переворота, в близости тем или иным путем конституции»[1451]. По подсчетам Д.Л. Мордовцева, в первые мартовские недели 1881 г. из 288 органов российской печати только 8 (3 – в Москве, 2 – в Петербурге, 3 – в провинции) занимали охранительно-реакционные позиции, а 280 – просили реформ[1452]. Но дальше верноподданнических просьб российские либералы даже в условиях послемартовского «маразма власти» не пошли.

ИК мог учесть в то время и реакцию международной общественности на содеянное им 1 марта. Эхо от взрывов на Екатерининском канале «града Петрова» прокатилось по всему миру. Русская политическая эмиграция почти единодушно приветствовала цареубийство. П.А. Кропоткин в № 2 своей газеты «La Révolté» от 18 марта 1881 г. заявил: «Теперь цари будут знать, что нельзя безнаказанно угнетать народ, нельзя безнаказанно попирать народные права <…>. Событие 1 марта – это огромный шаг к грядущей революции в России <…>»[1453]. В поддержку цареубийц выступили социалисты и Старого и Нового света – в частности, Луиза Мишель во Франции, Иоганн Мост в Англии, Захар Стоянов в Болгарии, Хоакин Миллер в США, Карл Маркс и Фридрих Энгельс[1454].

Тогда еще радикально настроенный и очень авторитетный во Франции публицист Анри Рошфор в газете «L’Intransigeant» расценил казнь Александра II как начало освобождения России: «Бомба Орсини[1455] <…> сделала для России то, что стрела Вильгельма Телля сделала для Швейцарии, эшафот Карла I – для Англии и эшафот Людовика XVI – для нас. Свобода всех народов процвела на крови угнетателей»[1456].

Даже правая, враждебная ко всем и всяческим революционерам, европейская пресса признавала их силу в России. Агент ИК в Лондоне Л.Н. Гартман 1 мая 1881 г. писал о влиятельных английских газетах «Standart», «Daily Telegraph» и «Globe»: «В них каждый день и по сей час – огромные корреспонденции из России, переданные по телеграфу (в 2 – 3 тысячи строк), и передовые статьи, выставляющие нигилистов и Исполнительный комитет чем-то всемогущим в России»[1457]. Император Германии Вильгельм I (дядя Александра III) и тот советовал своему племяннику откупиться от «нигилистов» конституцией – лишь, по возможности, самой куцей[1458]. Все это совокупно подтверждало, сколь выигрышным был момент после цареубийства для решающего удара по самодержавию.

Рядовые народовольцы в те мартовские дни были настроены по-боевому, готовились действовать и ждали сигнала из центра. Член ИК Ольга Любатович, находившаяся тогда в Минске, вспоминала, что местные революционеры расспрашивали ее: «Почему молчит Россия? Что делать? Не устроить ли какую-нибудь демонстрацию» или даже «вооруженное нападение»?[1459] В Москве точно так же, «со всех сторон требовали объяснений» у М.Н. Ошаниной, возглавлявшей тогда московскую организацию «Народной воли»: что будет дальше и «чем можно быть полезным?»[1460]. В Петербурге особенно возбуждены были распропагандированные рабочие. «Что нам теперь делать? Веди нас куда хочешь!» – обращались они к Софье Перовской[1461]. В ряде мест народовольцы действовали, не дожидаясь указаний ИК: в Москве[1462], Казани, Нижнем Новгороде, Перми разбрасывались революционные прокламации[1463]. Власти боялись, что с такими прокламациями народовольцы пойдут «в народ», ибо, как писал тогда Александру III К.П. Победоносцев, «народ возбужден, озлоблен, и если еще продлится неизвестность, можно ожидать бунтов и кровавой расправы»[1464].

Как же повел себя в этой взрывоопасной ситуации Исполнительный комитет? Он ограничился распространением прокламаций. Первая из них была напечатана уже 1 марта. В ней говорилось: «Напоминаем Александру III, что всякий насилователь воли народа есть народный враг и тиран. Смерть Александра II показала, какого возмездия достойна такая роль»[1465]. В следующие дни ИК выступил с прокламациями «Честным мирянам, православным крестьянам и всему народу русскому», «От рабочих, членов партии „Народная воля“», «Европейскому обществу», а 10 марта обнародовал историческое «Письмо Исполнительного комитета Александру III».

Обратиться к новому царю с письмом-ультиматумом ИК решил сразу же после цареубийства. Проекты письма подготовили Л.А. Тихомиров и М.Ф. Грачевский, На заседании 7 и 8 марта ИК их обсудил[1466]. За основу был принят проект Тихомирова, в который внесли ряд поправок – главным образом от Перовской и Суханова. Здесь же поручили Тихомирову ознакомить с текстом письма Н.К. Михайловского (как «внештатного» редактора «Народной воли»), который, по словам Тихомирова, «дал лестный отзыв о рукописи и сделал в ней лишь одну или две стилистические поправки». 10 марта окончательный вариант письма был утвержден на очередном заседании ИК[1467] и в тот же день напечатан. Один экземпляр его, отпечатанный на веленевой бумаге, народовольцы вложили в конверт с титлами Александра III и опустили в почтовый ящик у здания Городской Думы на Невском проспекте[1468]. Остальные распространялись и по России и за границей. Всего, по данным Календаря «Народной воли», «Письмо ИК Александру III» выдержало три издания общим тиражом в 13 тыс. экземпляров. Летом 1881 г. «полиция находила его повсеместно»[1469].

В этом обращении к новому царю[1470] ИК вновь заявил о своей готовности прекратить «вооруженную борьбу», как он это делал ранее, в прокламациях от 22 ноября 1879 г. и 7 февраля 1880 г., обращаясь к Александру II после очередных покушений на него[1471]. Повторил ИК и главное условие своего «разоружения» – отказ самодержца от власти в пользу Учредительного собрания. «Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в Вас сознания своих обязанностей, – гласит „Письмо ИК Александру III“. – Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от Вас». ИК убеждал царя в тщетности любых попыток искоренить революционное движение: «революционеров создают обстоятельства, всеобщее недовольство народа, стремление России к новым общественным формам. Весь народ истребить нельзя <…> Поэтому на смену истребленным постоянно выдвигаются из народа все в большем количестве новые личности, еще более озлобленные, еще более энергичные». ИК ставил царя перед дилеммой: «или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу (курсив мой – Н.Т.). В интересах родной страны, <…> во избежание тех страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, Исполнительный комитет обращается к Вашему Величеству с советом избрать второй путь».

К несчастью для России, Александр III, который даже «конституцию» Лорис-Меликова считал «фантастической» и «преступной»[1472], избрал первый путь, в конце которого ждала царизм расплата, точно предсказанная в «Письме ИК»: «страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России»[1473]…

Сдержанный, полный достоинства и силы тон «Письма ИК Александру III», а главное, его политический анализ и прогноз ситуации в России произвели большое впечатление не только на революционный лагерь[1474], но также и на российскую и зарубежную общественность. Ф. Энгельс говорил Г.А. Лопатину: «И я, и Маркс находим, что письмо Комитета к Александру III положительно прекрасно по своей политичности и спокойному тону. Оно доказывает, что в рядах революционеров находятся люди с государственным складом ума»[1475]. Даже консервативный «Таймс» не без уважения назвал «Письмо ИК» «самой смелой и страшной „петицией о правах“»[1476], уподобив его той «Петиции о правах», которую парламент Англии навязал королю Карлу I в преддверии революции 1640 – 1649 гг. Казалось, партия, обратившаяся к самодержцу с такой «петицией» и в таком тоне, очень сильна и способна на дела, адекватные ее слову. Но таких дел не последовало. Сами народовольцы упрекали тогда ИК в нерешительности. Однако, Комитет был, по-своему, прав, воздерживаясь от боевых акций. Еще в феврале 1881 г. он обсуждал возможность антиправительственного восстания и, посчитав свои силы, признал, что такой возможности пока нет[1477]. После 1 марта пассивность «низов» и либеральной оппозиции не прибавила ему оптимизма. Поэтому ИК и действовал в те дни осмотрительно, по ситуации.

Тем временем правительственный лагерь оправился от первомартовской контузии. С удвоенной энергией заработали все звенья царского сыска, в котором уже не было Клеточникова. Арестованный в момент цареубийства Николай Рысаков дал предательские показания, которые навели карателей на след вожаков «крамолы». Уже 2 марта была арестована хозяйка конспиративной квартиры ИК Геся Гельфман, 3 марта – бомбометальщик Тимофей Михайлов, а 10 марта на Невском проспекте возле памятника Екатерине II была схвачена Софья Перовская. 17 марта жандармы задержали и главного техника «Народной воли» Николая Кибальчича. В те же и следующие дни были арестованы члены ИК Михаил Фроленко, Григорий Исаев, Николай Суханов. ИК, уже потерявший ранее Желябова, Александра Михайлова, Квятковского, Ширяева, Морозова, Колодкевича, Баранникова, Зунделевича, Клеточникова, теперь – после череды новых арестов – был обескровлен и почти обезглавлен.

Таким образом цареубийство оказалось для «Народной воли» пирровой победой. «Революционеры исчерпали себя 1-ым марта»[1478]. Эту ленинскую сентенцию нельзя понимать буквально, но в принципе она верна. Конечно, «Народная воля» и после 1 марта сохранила часть сил, а затем пополняла их и, как мы увидим далее, еще долго продолжала борьбу. Но возместить и материальные (гибель «Великого ИК»), и моральные потери (крах расчетов на то, что цареубийство повлечет за собой взрыв революционной активности масс) она уже не могла.