7.3. Дезорганизаторская деятельность

Вопреки распространенному мнению, дезорганизаторская деятельность «Земли и воли» отнюдь не ограничивалась терактами (против властей, шпионов и предателей). Она строилась в согласии с программой общества, а «часть дезорганизаторская» программы в первых двух пунктах (из трех) предписывала «заведение связей» в войсках и правительственных учреждениях.

Военные связи «Земли и воли» еще не изучены, но, судя по совокупности имеющихся ныне данных, они были слабыми – особенно, в сравнении с будущей Военной организацией «Народной воли». Во всяком случае, некоторые землевольцы и лица, близкие к ним, в 1877 – 1879 гг. заводили революционные связи и в офицерской, и в солдатской среде. Так, одесский землеволец Г.И. Фомичев вел пропаганду среди солдат 60-го Замосцского полка, за что был судим дважды: 9 марта 1878 г. Одесский военно-окружной суд оправдал Фомичева по недостатку улик[862], а 5 августа 1879 г. тот же суд приговорил его к вечной каторге[863]. За пропаганду среди солдат одесского гарнизона 18 июля 1879 г. был казнен землеволец Арон Янкель Гобет – казнен неопознанным, под именем Анисима Федорова. На суде он заявил: «Я скрываю мою фамилию, потому что не хочу причинить огорчения моим родным и знакомым»[864]. В той же Одессе за пропаганду среди матросов были осуждены по делу «28-ми» боцман И.И. Логовенко (казнен), мичман А.А. Калюжный (10 лет каторги), матросы П.А. Никитин и М.Г. Скорняков (по 8 лет каторги) – все из кружка С.Я. Виттенберга, примыкавшего к «Земле и воле»[865].

С землевольцами был связан (переписывался с хозяйкой землевольческой явки в Петербурге А.Н. Малиновской) также подпоручик 86-го Вильманстрандского полка В.Д. Дубровин, который пытался создать офицерский кружок в г. Старая Русса. По агентурным данным, Дубровин «пользовался особенным расположением нижних чинов»[866], а петербургские офицеры выразили «сильное неудовольствие» его казнью[867] (13 апреля 1879 г. в Петропавловской крепости). То, что не удалось Дубровину, смогли осуществить морские офицеры во главе с мичманом В.П. Дружининым, которые в 1878 г. под влиянием «Земли и воли» создали офицерский кружок в Кронштадте[868].

Интерес «Земли и воли» к военной стороне ее революционного дела своеобразно отразился в том, что десятки народников (преимущественно землевольцев) отправились добровольцами на Балканы не только помочь братьям-славянам освободиться от турецкого ига, но и «познакомиться поближе с условиями борьбы мелких партизанских отрядов с регулярными войсками и приобретенные там познания употребить с пользою в минуту народного восстания на родине»[869]. В Сербии вместе с многими другими народниками сражались Д.А. Клеменц, Н.А. Грибоедов, А.А. Хотинский, И.Ф. Волошенко, С.Л. Геллер; в Герцеговине – С.М. Кравчинский, П.А. Енкуватов, И.М. Ходько, В.П. Лепешинский, О.М. Габель; в Черногории – А.И. Баранников[870]. С той же целью приобрести боевой опыт для грядущей революции более 200 (по подсчетам В.Я. Гросула) активных народников и примыкавших к ним молодых радикалов в качестве военнослужащих, врачей, медсестер приняли участие в русско-турецкой войне 1877 – 1878 гг.[871]

Что касается связей в правительственном лагере, то они у землевольцев были количественно минимальны (подкупленный писец Московской полицейской части в Петербурге А.И. Жданов[872] и засланный в III отделение с. Е.И.В. к. агент Н.В. Клеточников), но в качественном отношении случай с Клеточниковым принадлежит к числу самых выдающихся в истории не только российской, но и мировой контрразведки.

Засылкой своего агента в святая святых царского сыска «Земля и воля» всецело обязана конспиративному гению Александра Михайлова. Именно он разглядел в Клеточникове идеальный набор качеств, бесценных для любого чиновника (прилежание, сообразительность, феноменальная память, каллиграфический почерк), расположил его к себе и хитроумно, через посредство жандармских осведомителей, внедрил в III отделение, где Клеточников продержался как щит и громоотвод для революционного подполья 734 дня (с 25 января 1879 по 28 января 1881 г.), ежедневно обезвреживая всякого рода жандармские козни[873]. Так, в первый же месяц своей агентурной службы Клеточников узнал и сообщил Михайлову имя провокатора, который уже погубил «Северный союз русских рабочих» и выходил на след неуловимой типографии «Земли и воли»: Николай Рейнштейн! Михайлов тут же «составил смертный приговор Рейнштейну»[874]. Службу и само имя Клеточникова Михайлов окружил непроницаемой тайной, даже в Основном кружке «Земли и воли» «никому его не открывал, а вел все сношения с ним самолично и вообще берег его как зеницу ока, готовый лучше погибнуть сам, нежели допустить гибель драгоценного агента»[875]. Впрочем, большую часть (17 из 24-х месяцев) своей атужбы в III отделении и затем в Департаменте полиции Клеточников выполнял уже после раскола «Земли и воли» как член партии «Народная воля», где его продолжал опекать А.Д. Михайлов.

На практике главным из трех пунктов «части дезорганизаторской» землевольцев стал 3-й пункт: «систематическое истребление» деятелей и агентов правительства, «наиболее вредных» для оппозиции, т.е. индивидуальный террор. Вначале он не имел у «Земли и воли» ни системы, ни плана. Каждый террористический акт вытекал (иногда внезапно) из конкретной необходимости: либо освободить заключенных товарищей, либо обезвредить предателя, либо покарать кого-то из царских сатрапов. Большинство землевольцев в 1877 – 1878 гг. отвергало террор как систему, как особую форму политической борьбы, допуская его лишь в исключительных случаях как вынужденную меру самозащиты и возмездия, как своего рода «министерство юстиции революции»[876].

За весь 1877 г. «Земля и воля» совершила только один террористический акт: 19 июля в Петербурге А.К. Пресняков казнил предателя Николая Шарашкина (он же Финогенов), выдавшего жандармам М.А. Натансона. 1878 год начался с выстрела, который прозвучал на всю страну и повлек за собой неисчислимые последствия.

24 января 1878 г. 28-летняя учительница Вера Ивановна Засулич, формально еще не входившая тогда в состав «Земли и воли», проникла под видом просительницы в приемную к могущественному петербургскому градоначальнику Ф.Ф. Трепову[877] и в тот миг, когда Трепов, подойдя к ней, осведомился, о чем она просит, Засулич выхватила из-под мантильи вместо прошения револьвер и выстрелом в упор тяжело ранила Трепова. Градоначальник, как сказано в агентурном донесении, «с криком почти опрокинулся на пол»[878].

Засулич мстила Трепову за то, что по его приказу в петербургском Доме предварительного заключения был высечен розгами политический арестант, землеволец Алексей Степанович Емельянов (осужденный под фамилией Боголюбов, как участник Казанской демонстрации 6 декабря 1876 г.) – он всего лишь не успел, или не захотел, снять шапку перед градоначальником. То был первый в России случай телесного наказания политического узника и немудрено, что именно он спровоцировал первый в 70-е годы террористический акт против властей предержащих. «История с Треповым – новая иллюстрация старой поговорки: „Как аукнется, так и откликнется“», – сразу подметил И.С. Тургенев[879].

Вера Засулич предстала перед судом присяжных. Ее процесс стал событием мирового значения[880]. Председательствовал на суде самый выдающийся деятель русской дореволюционной прокуратуры А.Ф. Кони, а защищал подсудимую один из лучших адвокатов России П.А. Александров. На суде открылись столь вопиющие злоупотребления властью со стороны Трепова, что Александрову не составило труда внушить присяжным сакраментальную мысль: осудить Засулич – значит оправдать Трепова, а при потворстве треповым любой из них, присяжных, со временем может оказаться на месте «Боголюбова». В результате на все пункты обвинения Засулич присяжные ответили: «Нет, не виновна». Публика встретила аплодисментами слова Засулич: «Страшно поднять руку на человека, но я должна была это сделать»[881]. Присутствовал в суде Ф.М. Достоевский, уже заклеймивший революционеров в романе «Бесы», но «и тот признал, что наказание этой девушки неуместно, излишне. Следовало бы выразить, сказал он: „Иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз…“»[882].

Для властей оправдание Засулич стало шокирующей неожиданностью. Вопреки приговору суда, Александр II повелел вновь арестовать подсудимую, сразу после того как она вышла оправданною из судебного здания, но землевольцы сумели буквально вырвать ее из рук жандармов, укрыть в надежном месте, а затем переправить за границу. Реакция злобствовала против оправдания террористки. Кн. В.П. Мещерский воспринял его «будто в ужасном кошмарическом сне» как «наглое торжество крамолы»[883]. М.Н. Катков саркастически именовал процесс Засулич «делом петербургского градоначальника Трепова, судившегося по обвинению в наказании арестанта Боголюбова»[884], а К.П. Победоносцев без всякого сарказма втолковывал наследнику-цесаревичу (будущему Александру III): «Дело Трепова было делом самого правительства, и потому оно должно было отстоять Трепова во что бы то ни стало»[885].

Зато широчайшие круги русского общества приветствовали оправдание Засулич. Поначалу многие восприняли его как первоапрельскую шутку, поскольку суд заседал 31 марта и газеты сообщили о нем 1 апреля 1878 г., а затем почти вся Россия впала в «либеральное опьянение»[886]. «Казалось, – вспоминал В.Г. Короленко, – начинается какое-то слияние революционных течений с широкими стремлениями общества»[887]. Тот факт, что Трепов не был убит, смягчал естественное предубеждение людей против террора. Повсеместно нарастал подъем революционного духа, бил ключом боевой задор[888]. «Мы ликовали: начинается!» – свидетельствовал рабочий-революционер Петр Моисеенко[889].

Действительно, в течение следующих за выстрелом Засулич шести месяцев 1878 г. народники совершают террористические акты один за другим – в таком числе, какого не насчитать за все прежние годы революционной борьбы в России. Уже 30 января в Одессе Иван Ковальский с группой товарищей оказал вооруженное сопротивление отряду жандармов, который явился арестовать их. То был первый в истории русского освободительного движения случай коллективного вооруженного сопротивления при аресте[890]. 1 февраля в Ростове-на-Дону Иван Ивичевич и Людвиг Брандтнер убили шпиона Акима Никонова. 23 февраля в Киеве Валериан Осинский с двумя товарищами (Ивичевичем и Алексеем Медведевым) стреляли в местного прокурора М.М. Котляревского. Все пули застряли в роскошной шубе прокурора, Котляревский не был даже ранен, но от страха упал, и революционеры сочли, что дело сделано. Узнав истину, они расклеили по Киеву прокламацию, в которой говорилось: «Случай помешал гибели Котляревского. Но пусть помнит этот негодяй, что каждую минуту его ждет смерть, если он не оставит своей мерзкой деятельности»[891]. Один экземпляр прокламации был послан почтой самому Котляревскому[892].

Сразу после покушения на Котляревского дезорганизаторская группа «Земли и воли» обособилась от общества в самостоятельную организацию под названием «Исполнительный комитет Русской социально-революционной партии» (ИК РСРП). Вдохновителем, организатором и вождем этого первого из четырех знаменитых в истории народничества Исполнительных комитетов был Валериан Андреевич Осинский – сын генерала, яркая во всех отношениях личность, «Аполлон русской революции»[893], любимец «Земли и воли» и провозвестник «Народной воли», энтузиаст и корифей зарождавшегося в землевольчестве политического направления. Вокруг него объединились землевольцы и близкие к ним народники, в основном южане: Д.А. Лизогуб, М.Ф. Фроленко, Г.А. Попко, В.К. Дебогорий-Мокриевич, И.Ф. Волошенко, А.Ф. Медведев, В.А. Свириденко, Л.К. Брандтнер, А.Е. Сентянин, А.Я. Гобет, братья Иван и Игнат Ивичевичи, Владислав и Генрих Избицкие. Комитет изготовил даже свою печать – овал, в середине которого были вырезаны револьвер, кинжал и топор, скрестившиеся между собой.

По сути дела, первый ИК был совершенно фиктивной организацией, поскольку никакая РСРП его не избирала и ничьих решений, кроме своих собственных, он не исполнял. Его именем действовала узкая группа народников, которые стихийно занялись политическим террором, еще не выдвигая программного требования политических свобод. Валериан Осинский так определил смысл деятельности Комитета: «И естественное чувство самозащиты, и честь товарищей, и интересы революции – все зовет нас отвечать на насилие насилием»[894]. Кроме этой идеи всех членов ИК «объединял сам Осинский, не как член Комитета, а просто как личность. Ему верили, его слушались до известной степени»[895].

ИК Осинского продержался до середины 1879 г. и за это время осуществил ряд громких актов «красного» террора. 25 мая 1878 г. в Киеве Григорий Попко заколол кинжалом главаря местной жандармерии барона Г.Э. Гейкинга и благополучно скрылся. Через сутки, в ночь на 27 мая, Михаил Фроленко, устроившийся в Киевский тюремный замок надзирателем под фамилией Тихонов, вывел оттуда творцов «Чигиринского заговора» Я.В. Стефановича, Л.Г. Дейча, И.В. Бохановского, ожидавших суда с неизбежно смертным приговором, и сам ушел вместе с ними. Все это было сделано технически так искусно, что властям показалось, будто политические узники бежали сами, а надзирателя Тихонова убили (и спрятали его труп) скорее всего уголовники[896]. 24 июля в Одессе революционеры вступили в перестрелку с войсками, оцепившими здание военного суда, где в тот день был вынесен смертный приговор Ивану Ковальскому. Перестрелка всполошила судей. «Слышите, судьи, слышите? – обратился к ним Ковальский. – Это голос общественной совести. Я теперь спокойно могу умереть. За меня отомстят!»[897]

1879 год принес с собой новые акты «красного» террора. Самый громкий из них совершил Григорий Гольденберг – трагическая личность в народническом движении. 9 февраля в Харькове он подстерег местного генерал-губернатора кн. Д.Н. Кропоткина[898], вскочил на подножку кареты, в которой князь возвращался к себе с бала, у самого губернаторского дома и в упор застрелил его. После этого Гольденберг скрылся и только в ноябре 1879 г. был арестован. На дознании он проявил исключительную стойкость: наотрез отказавшись назвать кого-либо из «соучастников», смело мотивировал свое покушение («Ты имел несчастье родиться в монархической стране, где слово преследуется так, как нигде в мире, бей же их же оружием, иди и убей Кропоткина!»)[899].

Прокурор А.Ф. Добржинский, понаторевший на вымогательстве показаний у заключенных, понял, что такой узник не уступит силе, но может раскрыться перед коварством. В камеру к Гольденбергу был посажен провокатор Федор Курицын. Он повел с Гольденбергом «задушевные» беседы и помог Добржинскому подкупить твердокаменного террориста химерической идеей: открыть правительству истинные цели и кадры революционной партии, после чего, мол, правительство, увидев, сколь благородны и цели партии, и ее люди, перестанет преследовать такую партию. 9 марта 1880 г. Гольденберг написал обширное (80 страниц убористой рукописи) показание, а 6 апреля составил к нему приложение на 74 страницах с восторженной характеристикой всех упомянутых в показании (143-х!) здравствовавших к тому времени революционеров. Тут были и Александр Михайлов, и Желябов, и Перовская, и Плеханов, и Морозов – словом, вся революционная элита, и о каждом из 143-х сообщались биографические данные, обрисовывались их взгляды, личные качества, даже внешние приметы[900].

Вскоре после этого из разговора с арестованным А.И. Зунделевичем Гольденберг понял, что он натворил, и впал в отчаяние. Не выдержав мук совести, он 15 июля 1880 г. повесился в тюремной камере на полотенце. Что касается Курицына, то он на четверть века исчез с политического горизонта. О нем напоминало лишь новое ругательство: «Ах ты, Курицын сын!» Но в 1906 г. Л.Г. Дейч рассказал на страницах журнала «Былое», что Курицын жив-здоров и служит мелким чиновником в Ташкенте. Прочел об этом юный эсер Юлий Грюнберг, поехал в Ташкент и там убил Курицына[901].

Вернемся теперь в 1879 год. Еще до покушения Гольденберга на Кропоткина, 25 января, был арестован Валериан Осинский. Военный суд приговорил его к расстрелу, но Александр II потребовал заменить ему расстрел повешением (царь имел личные счеты с Осинским, поскольку еще в 1872 г. Валериан Андреевич был арестован за то, что не уступил дороги «Его Величеству» в петербургском Летнем саду). Казнили Осинского и двух его товарищей (Свириденко и Брандтнера) 14 мая 1879 г. в Киеве[902]. Казнь была проделана варварски. Троих вешали поочередно на одной веревке. Глаза, вопреки обычаю, им не завязывали, и Осинский в ожидании своей очереди вынужден был смотреть на предсмертные судороги близких ему людей. Очевидцы заметили, что голова его при этом за какие-то полчаса побелела, как снег. Но морально он остался тверд до последней минуты: гордо поднялся к виселице и, когда к нему подступил священник с распятием, энергичным жестом отстранил его, дав понять, что «так же мало признает небесного царя, как и царей земных»[903]. Когда палач накинул петлю на шею Осинскому, военный оркестр по знаку прокурора В.С. Стрельникова заиграл… «Камаринскую». С той поры в радикальной среде надолго получила хождение песня под названием «Казнь». Начиналась она словами:

Загремела труба,

Повалила толпа

В поле чистое,

В степь широкую,

а кончалась:

Вдруг в толпе раздалось:

«Валерьян! Валерьян» –

Голос матери,

Громко плачущей[904].

Казнь Осинского стала невосполнимой потерей для южного ИК. Его деятели заметно сникли и, один за другим, становились жертвами карательного террора. К середине 1879 г. ИК был почти поголовно уничтожен. Только за лето того года на Юге были казнены 11 революционеров-народников[905].

Тем временем вслед за южанами, хотя и менее активно, прибегали к террористическим актам «северяне», т.е. члены петербургского центра «Земли и воли». Весной 1878 г. по инициативе С.Л. Перовской группа землевольцев начала готовить освобождение героев процесса «193-х», осужденных на каторгу. Выяснилось, что их повезут не в Сибирь, а в центральные каторжные тюрьмы под Харьковом. Землевольцы решили напасть на конвой и отбить каторжан у жандармов. С этой целью в Харьков приехали Александр и Адриан Михайловы, А.А. Квятковский, А.И. Баранников, М.Ф. Фроленко и др., а из женщин – Софья Перовская (душа предприятия) и Мария Ошанина, всего – около 15 человек. В первую очередь попытались освободить И.Н. Мышкина, но жандармы успели провезти его незамеченным. Вслед за Мышкиным землевольцы просмотрели и С.Ф. Ковалика. Только в третий раз, когда жандармы везли в каторжный централ П.И. Войноральского, землевольцам удалось осуществить нападение.

Утром 1 июля Фроленко и Баранников в жандармских мундирах на линейке с Адрианом Михайловым в роли кучера и Квятковский верхом перехватили жандармскую тройку с Войноральским, но освободить Войноральского не удалось, главным образом потому, что жандармские лошади оказались более резвыми. Боясь попасть в Войноральского, революционеры стреляли не в жандармов, а в лошадей, но их револьверы («бульдоги») были так плохи, заряды так слабы, что пули только подхлестывали жандармскую тройку. Догнать ее было невозможно[906]. Тем не менее, этот дерзкий налет революционеров на жандармский конвой (впервые в России!) вызвал тревогу у царских властей – тревогу, которая перешла в смятение после нового и самого крупного из всех террористических актов «Земли и воли».

Дело в том, что Сергей Кравчинский вызвался казнить шефа жандармов Н.В. Мезенцова, который нес персональную ответственность за все репрессии против народников и, в частности, настоял перед царем на административной ссылке 80-ти человек из 90 оправданных судом по делу «193-х». Предложение Кравчинского было принято, и он начал готовиться к покушению. Трижды выходил он с кинжалом навстречу Мезенцову и каждый раз медлил: рука не поднималась на безоружного. 2 августа 1878 г. случилось событие, которое заставило Кравчинского действовать без промедления: в Одессе по приговору военного суда был расстрелян Иван Ковальский. То была первая после казни Д.В. Каракозова 12 лет назад политическая казнь в России. Среди народников она вызвала не столько скорбь, сколько гнев. «Действие ее, – вспоминал Н.А. Морозов, – было как неожиданный удар бича по моему лицу»[907]. Все землевольцы, а Кравчинский, наверное, больше других, испытали такое же чувство. У всех на устах были последние слова Ковальского: «За меня отомстят!» Месть не замедлила последовать. В роли мстителя выступил Кравчинский.

3 августа Петербург узнал о казни Ковальского, а 4-го, среди бела дня, на многолюдной Михайловской площади в центре столицы (перед царским Михайловским дворцом) Кравчинский преградил путь Мезенцову, который прогуливался вдоль площади в сопровождении жандармского полковника. Сразив шефа жандармов ударом кинжала, Кравчинский сел в пролетку, запряженную знаменитым рысаком «Варваром» и умчался[908]. Все это произошло так неожиданно и быстро, что полковник успел только хватить Кравчинского по плечу … зонтиком.

Убийство Мазенцова «повергло в ужас правительственные сферы»[909]. Военный министр Д.А. Милютин усмотрел в нем «сатанинский план тайного общества навести террор на всю администрацию. И план этот начинает удаваться!»[910] В чиновничьих кругах Петербурга надолго водворилась паника. По городу ползли слухи о том, что к 15 ноября революционеры готовят «Варфоломеевскую ночь» своим противникам[911]. Когда и.о. шефа жандармов Н.Д. Селиверстов доложил царю (20 августа), что он рассчитывает «устранить панику в столице» лишь «в течение нескольких месяцев», да и то «при помощи Божией», царь ответил: «Дай Бог!»[912].

Впечатление от убийства главного карателя империи было тем сильнее, что убийца не только бесследно исчез[913], но и подготовил за несколько дней брошюру с объяснением своего теракта, которая уже к 17 августа вышла в свет и распространилась по всей стране: жандармы находили ее в 32 губерниях от Архангельска до Симферополя и от Варшавы до Перми[914].

Кравчинский назвал свою брошюру «Смерть за смерть!», посвятил ее «святой памяти мученика Ивана Мартыновича Ковальского», перечислил в ней «свирепости» Мезенцова и провозгласил: «Мы создали над виновными и распорядителями тех свирепостей, которые совершаются над нами, свой суд, суд справедливый, как те идеи, которые мы защищаем, и страшный, как те условия, в которые нас поставило само правительство»[915]. И в брошюре, а затем и в программной статье 1-го номера центрального органа «Земли и воли» Кравчинский рассматривал террор как подсобное средство революционной борьбы: «террористы – это не более как охранительный отряд, назначение которого – оберегать работников (т.е. пропагандистов, агитаторов, организаторов. – Н.Т.) от предательских ударов врагов»[916]. Тогда, в середине 1878 г., большинство землевольцев разделяло такую точку зрения. Но с каждым новым террористическим актом внутри «Земли и воли» множилось число тех, для кого террор приобретал самостоятельное значение как способ расшатывания правящего режима, как средство политической борьбы с царизмом.

«Земля и воля» вступила в полосу кризиса.