5.2. В народ!

С наступлением весны 1874 г. народническая молодежь повсеместно («как по команде», – заметил А.А. Корнилов) устремилась в народ. Бакунисты, лавристы, бланкисты, их единомышленники и оппоненты группами и в одиночку отправлялись «по железным дорогам из центров в провинцию. У каждого молодого человека можно было найти в кармане или за голенищем фальшивый паспорт на имя какого-нибудь крестьянина или мещанина, а в узелке – поддевку или, вообще, крестьянскую одежду, если она уже не была на плечах пассажира, и несколько революционных книг и брошюр»[578].

Паспорт, котомка,

Дюжина с лишним «изданий»…

Крепкие ноги …

Множество планов, мечтаний, –

так описывал пропагандиста 1874 г. участник движения М.Д. Муравский[579].

Петербургские, т.е. наиболее многолюдные и сильные кружки пошли «в народ» преимущественно четырьмя путями: одни (включая Большое общество пропаганды) – на родину или в те места, где у них были какие-нибудь связи; другие (кружки Ковалика, Лермонтова) – в Поволжье, где предполагалась благоприятная почва для социальной агитации; третьи (например, кружок Каблица) – на Юг, в украинские губернии, вплоть до Крыма, тоже богатые освободительными, бунтарскими традициями; наконец, четвертые – в различные губернские города, чтобы предварительно вовлечь в движение местные силы народников. Что же касается провинциальных кружков, то они рассредоточились по своим или соседним губерниям.

В свое время Г.В. Плеханов объявил характерной чертой организации «хождения в народ» 1874 г. «отсутствие организации»[580]. Такой взгляд, бытующий в научной литературе[581], опровергнут усилиями ряда исследователей (в первую очередь, Б.С. Итенберга и Р.В. Филиппова). «Хождение» не было централизованным, но считать его неорганизованным нельзя. За четыре года (1869 – 1873), которые отделяют массовое «хождение в народ» от начала революционного подъема, сложились сотни народнических кружков. Все они готовили «хождение» теоретически, тактически, организационно – в тесном взаимодействии. Но так было до начала «хождения», а как только оно началось, его организация сразу и существенно ослабела. Мало того, что различные кружки, уходя «в народ», теряли друг друга из виду, но и члены отдельных кружков разбрелись по губерниям и уездам, действовали на собственный страх и риск, лишь эпизодически общаясь с другими участниками «хождения». Даже центральная группа представителей петербургских кружков самоликвидировалась вскоре после начала «хождения», ибо ее люди почувствовали себя не у дел и фактически сбежали из столицы «в народ»[582]. Функции группы были переданы члену Большого общества пропаганды А.Я. Ободовской, которая, естественно, не смогла координировать действия всех кружков, тем более что она была привлечена к дознанию по делу долгушинцев и в июле 1874 г. предана суду.

Все, кто шел «в народ», устраивались, как правило, по одному – по двое у родных и знакомых (чаще всего – в помещичьих усадьбах и в квартирах учителей, врачей и пр.), или же в специальных «пунктах» пропаганды, которые создавались повсюду, обычно под видом мастерских. Устроившись в том или ином пункте, народники либо вели пропаганду на месте (т.н. «оседлая» пропаганда), либо совершали отсюда пропагандистские рейды по соседним селам, волостям, уездам и даже губерниям (т.н. «летучая» или «кочевая» пропаганда). Почти в каждом кружке были энтузиасты и той и другой разновидности пропаганды, но «летучие» («бродячие») пропагандисты явно преобладали.

Разношерстный состав участников «хождения в народ» не помешал принципиальному единству их деятельности. Бакунисты, лавристы и прочие шли «в народ» без конкретных программ, но с различными тактическими идеями и с уверенностью в том, что народ, воображаемый ими, воспримет именно их идеи. Однако реальный, живой народ оказался гораздо менее восприимчив к социализму, чем того ожидали не только бакунисты, но и довольно многие их противники, что поневоле заставляло народников считаться с реальностью и на ходу менять способы действий. К тому же сказывалась и недостаточная организованность деятелей «хождения в народ». «Каждый действовал совершенно в одиночку, – вспоминал С.М. Кравчинский. – Ну а в одиночку возможно либо ничего не делать, либо вести только пропаганду. Поэтому даже т.н. „вспышечники“, в сущности, вовсе не бунтовали, а вели пропаганду»[583]. Таким образом лаврист и бакунист, которые перед началом «хождения в народ» различались, словно лед и пламень, «в народе» «походили друг на друга, как одно куриное яйцо на другое»[584]. Тем не менее, Большое общество пропаганды и на этот раз выгодно отличалось от других кружков наличием обстоятельной программы действий, которой следовали «в народе» почти все участники Общества.

Вопрос о характере пропаганды среди крестьян был решен в программной Записке П.А. Кропоткина вполне определенно. «Ходить по деревням, сеять на ходу мысль о необходимости восстания, производить мимолетное впечатление <…> мы считаем бесполезным. Всякое кратковременное впечатление в этом направлении не будет прочно: оно очень скоро изгладится, если та же мысль впоследствии не будет постоянно поддерживаться местными народными агитаторами <…> Поэтому мы считали бы более полезным оседлое влияние»[585].

Конкретно Записка рекомендовала создавать в каждой деревне кружки распропагандированных «лучших личностей», связывать их между собой и побуждать к тому, чтобы они, в свою очередь, вели пропаганду среди односельчан. Но здесь же предписано использовать «всякий способ» и для влияния на «общее расположение умов во всей массе»: «влияние на личности и влияние на массу должны идти одновременно, рука об руку»[586].

Наконец, в Записке особо подчеркнуто, что пропагандист должен уметь в любом случае правильно подойти к народу, что необходима гибкая и разнообразная пропаганда: «как вести дело с каждым человеком, какую струну затронуть, насколько откровенно высказывать свои конечные мысли, – все будет обуславливаться подготовкою того человека, того общества, с которым имеешь дело, и осторожностью, нужною в том или другом случае»[587]. В частности, как явствует из дополнения к Записке Кропоткина, «чайковцы» считали необходимым строить пропаганду среди крестьян каждой местности прежде всего на их конкретных нуждах. «Неразвитый крестьянин или рабочий не поймет общественных идей о социализме, равенстве и солидарности. Его не тронут за живое (особенно, в первое время) нужды и страдания его же собратьев, не тождественные с его собственными <…> Революционер может рассчитывать на успех только тогда, если будет выдвигать на первый план местные интересы»[588].

Судя по дополнению к Записке Кропоткина, «чайковцы» считали, что «непрактично в высшей степени задевать религиозные верования» крестьян и, «кроме того, непрактично задевание царя. Надо всячески обходить вопрос, обрушиваясь всей тяжестью на правительство и господ, – слова, которые на всей Руси каждому известны»[589].

Практическая деятельность «чайковцев» «в народе» развивалась, за редким исключением, в согласии с требованиями их программы. Они старались доходить до каждого крестьянина, завоевывать доверие каждого, а со временем отбирали из числа своих слушателей наиболее отзывчивых и надежных крестьян, объединяли их в особые кружки и побуждали к самостоятельным опытам пропаганды. Так, В.Н. Батюшкова организовала крестьянский кружок в с. Измалково Елецкого уезда Орловской губернии, М.В. Ланганс – в одном из сел Екатеринославской губернии, А.А. Франжоли создавал такие кружки в деревнях Херсонщины и Черниговщины. Видный земец 70-х годов, впоследствии председатель ЦК партии кадетов И.И. Петрункевич вспоминал о Франжоли: «После его неожиданного ареста в с. Фастовцы (Борзенского уезда Черниговской губернии. – Н.Т.) произошло среди населения возбуждение, и горячие головы предлагали идти отбивать своего учителя из рук жандармов»[590].

Первой же по значению и пропагандистской, и организаторской акцией «чайковцев» «в народе» стало т.н. Даниловское дело, т.е. деятельность среди крестьян, которую вела в апреле – мае 1874 г. группа петербургских и московских членов Общества (А.И. Иванчин-Писарев, Д.А. Клеменц, Н.А. Морозов, О.Г. Алексеева и др., всего – 9 человек) в с. Поталово Даниловского уезда Ярославской губернии. Морозов обоснованно считал это «дело» «самым крупным и самым успешным из всех бывших когда-либо предприятий революционной пропаганды среди крестьян за все время движения 70-х годов»[591].

Опорными пунктами пропаганды в Даниловском уезде были столярная мастерская и школа в Потапове, открытые еще в ноябре 1873 г. Иванчиным-Писаревым, и кузница в с. Коптеве, где обосновался Морозов. Здесь проводились чтения и беседы с крестьянами, устраивались народные гулянья (с участием до 500 человек и более), на которых «чайковцы» закрепляли старые и заводили новые связи, распространялись запрещенные книги и брошюры. Для продажи таких книг Иванчин-Писарев открыл лавки в с. Вятском и в г. Середе. «Книги раздавались, смотря по голове, кому даром, а кому не продавались и за деньги», – докладывал следователь Ф.Ф. Крахт прокурору[592]. Кроме того, «чайковцы» подготовили из крестьян десятки книгонош, которые разносили нелегальную литературу по всем деревням уезда. Главной же опорой пропагандистов в Даниловском уезде был созданный ими кружок из «десятка молодых парней», работавших в столярной мастерской и посвященных во все революционные тайны.

Пропаганда в Даниловском уезде шла в буквальном смысле слова весело. По данным следствия, в квартирах пропагандистов, на гуляньях и в школе разучивались и пелись антиправительственные, «возмутительного содержания», песни, в том числе «Тятька, эвон что народу собралось у кабака …»[593]

Стремясь закрепить и развить успех Даниловского дела, «чайковцы» занялись устройством типографии в Потапове, но местный поп, проведав о революционерах, донес на них полицейским властям. В результате Даниловское дело было ликвидировано.

Острым оружием пропаганды среди крестьян служила для «чайковцев», как и для других народников, нелегальная литература. «Чайковцы» использовали в деревне главным образом народные («ряженые», как их называли тогда) брошюры – и свои собственные («Чтой-то, братцы», «Сказку о четырех братьях», «Сказку о копейке»[594]), и других авторов («Хитрую механику» В.Е. Варзара, «Стеньку Разина» А.А. Навроцкого, «Дедушку Егора» М.К. Цебриковой). Такая литература, «ряженая» под сказки, притчи, легенды, вполне удовлетворяла запросы крестьянского люда и, как нельзя лучше, соответствовала форме пропаганды среди крестьян – максимально (до упрощенчества) непритязательной и доходчивой. Она указывала на безысходность крестьянской доли («Встанет солнце – мужик думает: где бы мне добыть копейку? Заходит солнце – мужик думает: где бы мне добыть копейку?»); призывала обездоленных сплачиваться воедино для борьбы с «лиходеями»-барами («Тогда всей землей, как один человек, поднимется вся Русь-матушка, и никакая сила вражья не устоит против нас!»); рисовала идеал будущего строя жизни («Народ может устроиться только сам, по своему разуму и по своей воле, без всякого начальства. Как умен ни будь человек, а нет того человека, чтобы он был умнее всего народа»[595])[596].

Итак, деятельность Большого общества пропаганды среди крестьян в страдное время массового «хождения в народ» имела целью лишь заложить основы социалистического воспитания и революционной организации крестьянства. Тактика Общества в деревне не была уникальной. Примерно так же (но менее последовательно из-за отсутствия конкретной программы взаимоотношений с крестьянами) действовали кружки лавристов. Правда, лавристы, в отличие от «чайковцев», не ставили вровень с пропагандой организацию крестьян.

Бакунисты же, составлявшие большинство участников «хождения», вели себя по-иному. Они устремились в деревню с намерением разжечь там пожар всенародного бунта и даже после того, как столкнулись с реальным настроением крестьянства и были вынуждены не бунтовать, а пропагандировать, их деятельность сохраняла более острый и менее рациональный характер по сравнению с «чайковцами». Бакунисты явно предпочитали «летучую» пропаганду и стремились, в отличие от «чайковцев», не к последовательному революционизированию крестьянской массы, а к тому, чтобы вызвать в ней «революционное брожение»[597]. Они делали именно то, что было осуждено в Записке Кропоткина: ходили по деревням, сеяли на ходу мысль о необходимости восстания, производили мимолетное впечатление и т.д., причем такой пропагандист «считал себя вполне удовлетворенным, если ему говорили: „начинайте, мы поддержим“»[598]. Естественно, что сторонники «летучей» пропаганды действовали больше устным, нежели печатным словом; им попросту негде и некогда было возиться с книгами.

Бунтарский ажиотаж и неуемную энергию бакунистов метко шаржировал И.С. Тургенев на страницах романа «Новь» в образе молодого пропагандиста Кислякова, который так описывал свою деятельность:

«по его словам, он в последний месяц обскакал 11 уездов, был в 9 городах, 29 селах, 53 деревнях, 1 хуторе и 8 заводах; 16 ночей провел в сенных сараях, одну в конюшне, одну даже в коровьем хлеве (тут он заметил в скобках с нотабене, что блоха его не берет); лазил по землянкам, по казармам рабочих, везде поучал, наставлял, книжки раздавал и на лету собирал сведения; иные записывал на месте, другие заносил себе в память по новейшим приемам мнемоники; написал 14 больших писем, 28 малых и 18 записок (из коих 4 карандашом, одну кровью, одну сажей, разведенной на воде); и все это он успевал сделать, потому что научился распределять время, принимая в руководство Квинтина Джонсона, Сверлицкого, Каррелиуса и других публицистов и статистиков <…> В одном из его писем находилось и социалистическое стихотворение, обращенное к одной девушке и начинавшееся словами:

Люби не меня – но идею!»[599].

Большинство участников «хождения в народ» совершенно не заботилось о тактической гибкости и разнообразии форм пропаганды, что так отличало «чайковцев». Многие народники просто не умели подойти к народу. Поэтому «хождение в народ» 1874 г. изобиловало курьезами, вроде того, который случился с Д.М. Рогачевым и С.М. Кравчинским во время их пробного рейда в деревню осенью 1873 г., еще до начала массового «хождения».

«Раз идем мы с товарищем по дороге, – рассказывал Кравчинский. – Нагоняет нас мужик на дровнях. Я стал толковать ему, что податей платить не следует, что чиновники грабят народ и что по писанию выходит, что надо бунтовать. Мужик стегнул коня, но и мы прибавили шагу. Он погнал лошадь трусцой, но и мы побежали вслед, и все время продолжал я ему втолковывать насчет податей и бунта. Наконец, мужик пустил коня вскачь, но лошаденка была дрянная, так что мы не отставали от саней и пропагандировали крестьянина, покуда совсем перехватило дыхание»[600].

При первых же попытках распропагандировать крестьян народники наталкивались на два непреодолимых препятствия в крестьянском сознании – на частнособственнический индивидуализм и царистские иллюзии. Характерный пример приводил О.В. Аптекман. Однажды, находясь, по его собственному признанию, «в ударю», он с воодушевлением развернул перед слушателями «картину будущего социального строя после народного восстания, когда сам народ сделается хозяином всех земель, лесов и вод». Оратор уже вообразил, что крестьяне, наэлектризованные его речью, готовы хоть сейчас к беззаветной революционной борьбе, как вдруг один из них торжествующе воскликнул: «Вот будет хорошо, когда землю-то поделим! Тогда я принайму двух работников, да как заживу-то!». «Весь мой социалистический пыл, – вспоминал Аптекман, – разлетелся, словно меня ушатом холодной воды окатили»[601].

Любые рассуждения народников о возможности всеобщего равенства крестьяне воспринимали либо как занимательную сказку о «царствии небесном», либо как пустословие. Рабочему-пропагандисту А.В. Васильеву, который начал разговор об этом, один из крестьян заявил: «Не ладно, брат, ты говоришь. Взгляни-ка на свою руку: на ней пять пальцев, и все неравные!» Против такого аргумента Васильев не знал, что возразить[602].

Что же касается царистских иллюзий, то они были столь же распространены, сколь живучи. Например, повсюду, где ходили толки о грядущем переделе земли (а толки эти шли по всем губерниям Центра и Юга России), крестьяне были убеждены, что «передел должен совершиться по воле царя»: «прикажет царь, приедут землемеры и поделят между всеми»[603]. Разубедить их в этом было почти невозможно.

Примеров взаимного непонимания между народниками и крестьянами было много. Надежды народников на возможность скорого крестьянского бунта рушились буквально с первых шагов «хождения в народ». Но революционный энтузиазм участников «хождения» был настолько велик, что они до последнего дня своего rendes-vous с народом не опускали рук и настойчиво продолжали начатую пропаганду. Более того, после самороспуска центральной группы петербургских кружков они пытались наладить координацию своих действий «в народе», устроив нечто вроде явочной квартиры всероссийского значения.

Такой квартирой-явкой стала башмачная мастерская в Саратове на Царицынской улице (ныне ул. Первомайская, 88), открытая 21 мая 1874 г.[604]. Для технического руководства мастерской был вызван И.И. Пельконен, возглавлявший ранее такие же мастерские Большого общества пропаганды в Москве. Материальные средства для нее представил один из главных деятелей «хождения в народ» и его, как мы теперь сказали бы спонсор, бывший мировой судья Порфирий Иванович Войноральский.

Это был незаконнорожденный сын княгини В.М. Кугушевой, принявший фамилию своего отца, надворного советника В.С. Ларионова, прочтенную наоборот и с прибавлением «ский» (Воноиралский, подправлено для благозвучия: Войноральский)[605]. Ветеран народничества, друг и одноклассник по Пензенской гимназии Н.А. Ишутина и Д.В. Каракозова, он участвовал еще в студенческом движении 1861 г. и до 1868 г. был в ссылке, на Севере. В 1873 – 1874 гг. Войноральский установил деловую связь с рядом самых крупных народнических кружков и, формально не входя ни в один из них, действовал вместе с ними: создавал новые кружки, мастерские, явки, снабжал народников деньгами, паспортами, литературой, налаживал между ними шифрованную переписку. На это он отдал все свое состояние, завещанное ему отцом и полученное от матери.

Саратовская мастерская Пельконена была не только явочной квартирой, где встречались и обменивались информацией участники различных кружков (кроме Войноральского, «чайковцы» Д.М. Рогачев, И.Ф. Селиванов, И.Ф. Рашевский, а также С.Ф. Ковалик, А.И. Фаресов, С.А. Лешерн-фон-Герцфельдт, Р.А. Ширмер, Н.И. Паевский, П.А. Ломоносов и др.). Здесь же размещался крупнейший в России передаточный склад нелегальной литературы. Именно сюда пересылалась из Москвы для распространения через Саратов, Самару и Пензу литература, отпечатанная в типографии Мышкина.

Ипполит Никитич Мышкин – этот, как назвал его В.Г. Короленко, «страстотерпец революции»[606] и ее трибун, сын солдата и крепостной крестьянки, выбившийся «в люди» к высотам образования, правительственный стенограф, – устроил с помощью «чайковцев» свою типографию в доме № 5 по Арбату. Открыв ее 4 мая, он успел в течение месяца напечатать тиражами по несколько тысяч экземпляров и распространить народническую переделку «Истории французского крестьянина» Э. Эркмана – А. Шатриана, двухтомник сочинений Ф. Лассаля, выдержки из журнала «Вперед!» и прокламацию «чайковца» Л.Э. Шишко «Чтой-то, братцы». Работа типографии была пресечена в связи с разгромом саратовской мастерской Пельконена.

Мастерская (она же явочная квартира и склад нелегальной литературы) действовала меньше двух недель. Ее хозяева и клиенты вели себя, как гласит обвинительный акт по делу «193-х», «странно и подозрительно» – никто из них никогда не был замечен пьян. Непьющих сапожников местные жандармы восприняли как нонсенс и 31 мая 1874 г. учинили в мастерской обыск. Их добычей, кроме пары дамских туфель – «единственного изделия мастерской», стали десятки книг «преступного содержания», фальшивые паспорта, конспиративные записки, адреса и т.д. – всего до 170 вещественных доказательств «крамолы». Именно разгром мастерской Пельконена убедил жандармские власти в существовании «революционного сообщества, имевшего разветвления в разных местностях империи», после чего и было начато «повсеместное расследование преступной деятельности обнаруженного сообщества»[607], т.е. фактически всероссийская облава против участников «хождения в народ».

Размах «хождения в народ» 1874 г. был для России беспрецедентным. По данным министерства юстиции, «хождение» захватило 37 губерний[608]. К ним надо прибавить 4 губернии, которые дополнительно названы в документах царского сыска, а также еще 10 губерний, где факт «хождения в народ», не раскрытый карателями, установили советские историки[609]. Итого, «хождением» 1874 г. были охвачены 51 губерния Российской империи! Общее число его активных участников простиралось «по меньшей мере <…> от двух до трех тысяч человек, причем вдвое или втрое больше этого сочувствовало и всячески помогало боевому авангарду»[610]. «Целый легион социалистов, – читаем в жандармском обзоре движения, – принялся за дело с такой энергией и самоотвержением, подобных которым не знает ни одна история тайного общества в Европе»[611].

Мы видели, что единственным оружием этого легиона было слово – устное и печатное. Оно не просто возбуждало, а главным образом просвещало крестьян. При всей «революционности» программы народников их «хождение» к крестьянам было мирным, пропагандистски-просветительным движением. Крестьяне же реагировали на него не опасно для самодержавия. Охотно слушая беседы народников о «хитрой механике» помещечье-буржуазной эксплуатации народа, они, в массе своей, оставались глухими к проповедям социализма и к призывам подниматься на борьбу. Были даже случаи, когда крестьяне выдавали слишком рьяных пропагандистов властям[612].

Цивилизованное правительство в такой ситуации сумело бы оценить и просветительный энтузиазм народников и крестьянский иммунитет к самой идее революции, а наказало бы, причем умеренно, лишь необузданных бунтарей, которых сами народники прозвали «вспышкопускателями». Вместо этого царизм обрушился на всех «ходебщиков в народ» (жандармская терминология) с жесточайшими репрессиями.

Разгром саратовской мастерской Пельконена навел карателей на след большого числа кружков, рассеянных по разным губерниям. Из Саратова началось систематическое вылавливание пропагандистов на всем пространстве Европейской России. Каратели хорошо воспользовались конспиративным простодушием народников, действовавших «самым наивным образом, без принятия каких бы то ни было предохранительных мер против обнаружения их полицией, как бы игнорируя существование полиции в России»[613]. 4 июля 1874 г. дознание «О пропаганде в империи», уже начатое повсеместно, Александр II повелел централизовать в руках начальника Московского ГЖУ И.Л. Слезкина и прокурора Саратовской судебной палаты С.С. Жихарева. Юридически ответственным распорядителем дознания стал именно Жихарев – этот, по мнению кн. В.П. Мещерского, «настоящий Баярд без страха и упрека» и «гениальный обличитель», а в оценке А.Ф. Кони, палач, «для которого десять Сахалинов, вместе взятых, не были бы достаточным наказанием за совершенное им в середине 70-х годов злодейство по отношению к молодому поколению»[614].

Действительно, под руководством Жихарева, Россию захлестнула такая волна арестов («следственный потоп», как выразился знаменитый криминалист Н.С. Таганцев[615]), какой история русского освободительного движения еще не знала. «Слушая названия городов и местечек, в которых хватают, я повергаюсь просто в изумление, – писал в октябре 1874 г. А.А. Кропоткин П.Л. Лаврову. – Буквально: надо знать географию России, чтобы понять, как велика масса арестов»[616]. Жандармский генерал В.Д. Новицкий, который осуществлял «проверку числа арестованных лиц», насчитал таковых за 1874 г. только по 26 губерниям больше 4 тыс.[617] (М.И. Венюков по всей стране – до 8 тыс.[618]). Отметив, что «неразысканными оказались всего 53 из числа тех, кого полиция желала иметь», М.Н. Покровский справедливо заключал: «Такого полного провала революционное движение в России ни разу не испытывало ни раньше, ни после»[619].

Царизм провел 30 судебных процессов над «ходебщиками в народ» 1874 г. Венцом царской расправы с ними стал процесс «193-х» – самый крупный из политических процессов за всю историю России.