8.1. Россия в осадном положении

Уже к началу 1878 г. внутреннее положение в России стало напряженным. Война с Турцией 1877 – 1878 гг. усугубила бедствия и недовольство трудящихся масс. Участились крестьянские волнения, слухи о переделе земли, рабочие забастовки (с конца февраля до 20 марта в Петербурге продолжалась небывало крупная стачка на Новой Бумагопрядильне с участием 2000 рабочих). В такой обстановке переход народников от пропаганды к террору крайне обеспокоил «верхи».

31 марта 1878 г., в тот день, когда суд присяжных неожиданно для правительства оправдал Веру Засулич, Александр II повелел созвать чрезвычайное Совещательное присутствие или, как оно стало именоваться позднее, «Особое совещание для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи». Этот орган был создан, как гласил журнал его заседаний, «ввиду постоянно усиливающегося социально-революционного движения, некоторые участники коего в последнее время обнаружили даже попытки к осуществлению крайних положений своей программы»[917]. Состоял он из министров, так или иначе ответственных за карательную политику (внутренних дел, юстиции, просвещения и военного), а также шефа жандармов и главноуправляющего II отделением[918] под председательством министра государственных имуществ П.А. Валуева и созывался лишь в экстренных случаях – как правило, после наиболее «устрашающих» актов «красного» террора. Второй раз это было 28 июля 1878 г., в ответ на действия ИК В.А. Осинского; третий – 15 марта 1879 г., сразу после покушения на шефа жандармов А.Р. Дрентельна; четвертый – 27 апреля т.г., вскоре после покушения А.К. Соловьева на царя.

Деятельность Особых совещаний подробно исследована П.А. Зайончковским[919]. Здесь важно подчеркнуть, что все они созывались для того, чтобы найти способ пресечения «красного» террора народников, именно в народническом движении усматривали главную опасность и все, как одно, заключали, что пресечь это движение обычными мерами невозможно, – нужны особые, экстраординарные меры. Исключительность самого института Особых совещаний (купно с его бесплодностью) побудила П.А. Валуева иронически величать его (в дневнике) «Comité du quasi-salut public»[920].

•

«Красный» террор народников воспринимался тогда в России как чуть ли не самая острая национальная проблема. «Дай Бог, чтобы я ошибался, – писал о нем 6 апреля 1878 г. Лев Толстой, – но мне кажется, что все вопросы восточные и все славяне и Константинополи – пустяки в сравнении с этим»[921]. Первоочередность проблемы «красного» террора отмечали и либеральные журналисты, уверявшие, что «пока не вырезана эта болячка, Россия не может двинуться вперед»[922], и наиболее здравомыслящие царские министры П.А. Валуев и Д.А. Милютин, которые уже к середине 1879 г. независимо друг от друга сочли, что под натиском революционного лагеря в правительстве «по частям все крушится и рушится»[923], и вообще «все государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху»[924].

В таких условиях силы крайней реакции, которые и не помышляли о каких бы то ни было уступках крамоле, естественно, ждали, а то и требовали от правительства именно экстраординарных мер против «красного» террора. «Правительство должно проснуться и встать, или оно погибнет», – внушал наследнику-цесаревичу 8 апреля 1878 г. его ментор К.П. Победоносцев[925]. «Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах?» – вопрошал со страниц «Московских ведомостей» и требовал (2 и 5 апреля 1879 г.) ни много, ни мало военной диктатуры («сосредоточения власти в одной сильной руке при полном согласии правительственных ведомств») М.Н. Катков[926].

Однако высшие власти, хотя и планировали много исключительных мер, не сразу и не все эти меры решались осуществить. Опыт 1878 – 1879 гг. показывал, что «красный» террор не только не пасует перед «белым» террором, но, напротив, усиливается в ответ на репрессии. Такой оборот дела вызывал в правящих сферах растерянность. Они не были вполне уверены в надежности исключительно палаческого способа правления и при случае воздерживались от крайних мер. Так, на Особом совещании 17 апреля 1878 г. (где, кстати, царь мрачно заметил: «Вот как приходится мне проводить день моего рождения») была отклонена идея А.Е. Тимашева объявить Петербург на военном положении[927], 15 марта 1879 г. – предложенная П.А. Шуваловым «высылка разом из столицы всех подозрительных людей»[928], а 2 апреля т.г. – проект П.А. Валуева устроить в ночь перед объявлением чрезвычайных мер одновременные аресты по всей стране, «чтобы по возможности разбить существующую организацию»[929].

При дворе и в правительстве заговорили о новых реформах. «Даже в высших сферах, – констатировал Д.А. Милютин, – толкуют о необходимости радикальных реформ, произносится даже слово „конституция“»[930]. Сам царь в июне 1879 г. не раз заговаривал с Валуевым о «конституционных толках», а затем передал «для прочтения и доклада» анонимное письмо, «в котором проводится мысль о необходимости и неизбежности конституции»[931]. Сочетать репрессии с послаблениями предлагали в своих проектах борьбы против крамолы министр путей сообщения К.Н. Посьет (1 июля 1878 г.)[932] и даже начальник сыскной полиции Г.Г. Кириллов (12 февраля т.г.)[933], а генерал Е.В. Богданович прямо утверждал, что «теория устрашения бессильна. Соловьев знал участь Каракозова и многих ему подобных, но страх казни не остановил святотатственную руку»[934].

Все это не могло не сказаться на позиции и решениях правительства. Вскоре после убийства Н.В. Мезенцова царизм позволил себе даже такой, уничижительный для него, шаг, как обращение за «единодушным содействием» ко «всем сословиям русского народа»[935]. Но, хотя в ответ на этот призыв изъявили готовность «вырвать с корнем зло» 14 губернских и 12 уездных земств[936], в целом ничего похожего на «единодушное содействие» со стороны «всех сословий» царизм не получил. В докладе об итогах Особого совещания 24 мая 1879 г. Валуев обратил «особое внимание» царя на «безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти» с крамолой[937]. Что же касается «необразованной части», то ее отношение к власти демонстрировали участившиеся именно в 1878 и, особенно, в 1879 г. волнения как рабочих, так и крестьян[938].

Таким образом царизм мог рассчитывать лишь на свою единственно надежную социальную опору, т.е. на помещиков, а помещики (за редким исключением) после 1861 г. больше не хотели идти ни на какие уступки. Поэтому при всех колебаниях в частностях карательной политики и несмотря на «конституционные толки» в устах отдельных министров и даже членов царской семьи (вроде вел. кн. Константина Николаевича), верх в правительстве неизменно брала партия крайней реакции, которая признавала только одно средство борьбы с крамолой – подавление.

Воротилы, либо ставленники, именно этой партии занимали в правительстве ключевые по отношению к внутренним делам посты, невзирая на все, нередкие в 70-е годы перемещения. Должность шефа жандармов после Мезенцова исправлял сначала генерал-лейтенант Н.Д. Селиверстов, бездушный и безжалостный сатрап, которого даже такой самодур, как начальник Киевского ГЖУ В.Д. Новицкий считал «полнейшим самодуром»[939], а с 15 сентября 1878 г. ее занял генерал-адъютант Александр Романович Дрентельн – личность заурядная умственно, но недюжинная чисто полицейски, хотя и сомнительная нравственно, судя по тому, что кн. В.П. Мещерский, – подхалим, доносчик, склочник, вконец лишенный чести и совести, – почитал Дрентельна как «идеал честного человека»[940]. Министром внутренних дел 19 февраля 1879 г., вместо А.Е. Тимашева, стал Лев Саввич Маков, столь же реакционный, как и его предшественник, но более молодой, напористый и добродетельный, что он и доказал, покончив с собой от угрызения совести после того, как обнаружились учиненные им хищения казенных денег. На посту министра юстиции 30 мая 1878 г. гр. К.И. Палена сменил Дмитрий Николаевич Набоков (дед писателя В.В. Набокова). Он был не воротилой, а ставленником реакции, ибо не имел ни черносотенной крайности убеждений, ни силы характера, но, в отличие от Палена, который плохо знал свое дело и вообще считал, что «есть только одна хорошая сторона в положении министра юстиции, это – очаровательный дом»[941], Набоков обладал необходимыми для министра юридическими познаниями. К тому же слабохарактерность Набокова позволяла воротилам реакции легко помыкать им как своим ставленником.

Гр. Д.А. Толстой, с 1866 до 1880 г. бессменно соединявший в своем лице министра просвещения и обер-прокурора Синода, и бессменный же председатель Особых совещаний, министр государственных имуществ, а с 25 декабря 1879 г. председатель Комитета министров (с 19 февраля 1880 г. – граф) П.А. Валуев в карательной политике были заодно с Дрентельном, Маковым и Набоковым. Лишь военный министр (с 30 августа 1878 г. – граф) Д.А. Милютин[942] в данном случае, что называется, выпадал из ансамбля по своей склонности не столько к репрессиям, сколько к реформам, однако и он тоже поддавался общеправительственному репрессивному курсу, хотя наедине с собой (в дневнике) и фрондировал против правительства.

Революционная борьба народников устрашила «верхи» не сама по себе, а на фоне тяжких народных бедствий, усугубленных последствиями войны, на фоне рабочих и крестьянских волнений и массовых слухов о переделе земли, что создавало в стране крайне напряженную обстановку. Поскольку же главным, самым опасным своим врагом, потенциальным застрельщиком возможной революции царизм считал «социально-революционную партию» народников, то именно против нее, в первую очередь, он нацеливал свою карательную политику. Более того, так как правящие верхи знали, что составляет эту партию «небольшое сравнительно число злоумышленников»[943], расчет подавить ее путем непрерывного усиления репрессий казался реальным. Поэтому в 1878 – 1879 гг. «белый» террор свирепел от месяца к месяцу.

За эти два года царизм, как никогда прежде, расширил и усилил свою низовую опору – полицию, и политическую и общую. 9 июня 1878 г. была организована целая армия конно-полицейских урядников (5 тыс. человек), между прочим и для «охранения общественной безопасности»[944], а 19 ноября того же года при общей полиции в каждой губернии учреждена специально для ловли «политических» сыскная часть с выделением на ее нужды 138 тыс. рублей ежегодно[945]. На усиление жандармского корпуса 8 августа 1878 г. Совет министров ассигновал дополнительно (сверх «высочайше разрешенного» перед тем кредита в 100 тыс. рублей) еще 300 тыс. рублей[946]. Кроме того, в девяти городах, которые власть признала «особо важными центрами деятельности агитаторов» (Одесса, Киев, Харьков, Казань, Саратов, Нижний Новгород, Самара, Ростов-на-Дону, Николаев), 19 ноября 1878 г. полиция была подкреплена субсидией в 9795 рублей единовременно и по 267.400 рублей ежегодно[947].

Сильная по тому времени численно и материально полиция к тому же имела и большую юридическую силу. «Исчисляют, – сообщала 5 мая 1881 г. либеральная газета „Порядок“, – что в наших кодексах существуют, по крайней мере, пять тысяч статей, возлагающих на полицию самые разносторонние обязанности». Если это и преувеличение, то не удивительное для тогдашней России.

Тьма тех обязанностей, которые возлагались на полицию, открывала простор для злоупотреблений обысками и арестами. В конце 70-х годов, когда полиция обыскивала подозрительных с такой целеустремленностью, как будто «„потрясение основ“ спрятано у кого-нибудь в кармане»[948], подобные злоупотребления были настолько обыденными, что самый факт обыденности как бы придавал им законную силу. Во всяком случае, правительству и в голову не приходило наказывать любые злоупотребления и, тем более, пресекать их. «Полицейские, – писал об этом ЦО „Земли и воли“, – получили от его величества безденежно индульгенцию на все грехи, которые им заблагорассудится совершить против публики»[949].

Досадуя на уклонение «публики» от содействия карателям, царизм подозревал в неблагонадежности и карал «все русское общество „без различия званий и состояний“»[950]. Поэтому никто в России (если он сам не был карателем) тогда не чувствовал себя в безопасности от неожиданного обыска или ареста. «Едва ли, – свидетельствовал С.М. Кравчинский, – хоть одна семья из среды интеллигенции, отправляясь на покой, не дрожит при мысли, что еще до утра ее могут поднять с постели царские каратели»[951]. Полицейский произвол особенно усиливался, когда царизм мстил за какое-нибудь покушение. Так, после апрельских 1879 г. выстрелов А.К. Соловьева в царя Литовский замок в Петербурге был переполнен арестованными не столько на основании каких-то улик, сколько по одному подозрению. Ложась спать на тюремном полу, эти люди мрачно шутили: «Сегодня мы хоть поспим спокойно – здесь мы в полной безопасности!»[952]

Этот град арестов тем более терроризировал (главным же образом возмущал и озлоблял[953]) людей, что за арестом часто следовала административная ссылка, причем в иных случаях, как это было, например, с народником М.Ф. Грачевским[954], адвокатом А.А. Ольхиным[955], будущим писателем В.Г. Короленко[956], без объяснения причин. Усугубили административный произвол высочайше утвержденные 1 сентября 1878 г. Временные правила. Они дали чинам Корпуса жандармов, а в их отсутствие – полицмейстерам и уездным исправникам, право не только арестовывать всех «подозреваемых в совершении государственных преступлений или в прикосновенности к ним» (подозреваемых в прикосновенности!), но и определять любому из них в качестве исправительной меры административную ссылку – все это «без участия чинов прокурорского надзора» (этим последним надо лишь сообщать о том или ином аресте «для сведения»)[957]. Мало того, чтобы отягчить ссылку, 8 августа 1878 г. на заседании Совета министров под председательством царя всех, подлежащих административной ссылке, было «высочайше повелено ссылать преимущественно в Восточную Сибирь»[958]. В общем, страну захлестнула «какая-то оргия доносов, сыска, обысков, арестов и высылок»[959]. Царский министр адм. И.А. Шестаков, и тот признавал: «Явно, осязательно все убедились, что новые судебные уставы – просто фарс, что полиция может довести каждого до отчаяния»[960].

Столь необузданный разгул преследований, конечно, затруднял деятельность «сообщества» революционеров, но сбивал с толку и самих карателей, ибо они изо дня в день убеждались в том, что бесчисленные обыски и аресты, как правило, чинятся вслепую и не только не приводят к раскрытию «сообщества», но и редко ведут к захвату его отдельных членов. Более того, по мнению карательных верхов, такие облавы давали даже «повод предполагать, что повели к сокрытию следов преступности заподозренных лиц преждевременным возбуждением осторожности в их соучастниках»[961]. Поэтому царизм все настойчивее применял, наряду с мерами общего устрашения и подавления, средства особые, специально предназначенные для того, чтобы выявить и обезвредить революционный центр. Главными из этих средств были шпионаж и провокация.

Никогда прежде царизм не отряжал против революционного подполья столько шпионов, сколько их роилось вокруг «Земли и воли» 70-х годов. Судя по разоблачениям, которые печатали органы «Земли и воли» и затем «Народной воли», царизм вовлекал тогда в агентурную службу широкий круг лиц от малограмотных филеров до таких персон, как, например, гофмаршал двора Борис Александровский-Черкасский и чиновник особых поручений при правительстве Болеслав Гильхен, редактор «Петербургской газеты» Иван Баталин и судебный следователь Петр Рачковский (будущее светило царского сыска)[962]. Иные провокаторы-семидесятники причинили революционерам большой урон. Это, в первую очередь, – упомянутые ранее Федор Курицын, выдавший ряд лиц из Южного ИК во главе с В.А. Осинским, и Николай Рейнштейн, который провалил явки «Северного союза русских рабочих» и напал на след неуловимой типографии «Земли и воли».

Однако в целом до начала 80-х годов правительственный шпионаж не был особенно удачливым. Явно отставала его организация. Царизм не имел в достатке ни опыта, ни людей с талантами шпионов и провокаторов. Поэтому он полагался больше на число и усердие агентов, чем на их способности, что нередко оборачивалось ему же во вред, ибо усердные, но бесталанные шпионы дезориентировали его ложными сведениями. Провокатор В.А. Швецов, к примеру (из самых «толковых»), 22 июля 1879 г. сообщил в III отделение, что русский революционный центр состоит из 17 лиц, среди которых – М.Е. Салтыков-Щедрин, адвокат Г.В. Бардовский, редактор журнала «Домашняя библиотека» Эм. Хан, жена главного военного прокурора империи А.П. Философова, а также «Петров, поручик» и «некто Илья». Донос был курьезным, а доверие к нему начальника сыскной части III отделения генерала Г.Г. Кириллова – тем более. Получив донос Швецова, Кириллов «с сияющим лицом объявил, что теперь он не только шефу (жандармов. – Н.Т.), но и самому государю императору готов подтвердить, что революционный центр пробит, и что не пройдет и двух месяцев, как все революционеры будут переловлены»[963].

За границей до начала 80-х годов царизм вообще не имел постоянной агентуры и проявлял абсолютную неразборчивость в выборе агентов, радуясь любому случаю заполучить лишнего осведомителя, как бы сомнителен он ни был. В мае 1879 г. шеф жандармов А.Р. Дрентельн жаловался царю на «шантаж, столь часто употребляемый различными предлагателями агентурных услуг»[964], после чего царь велел принять услуги очередного «предлагателя» – бельгийца Майна. Этот аферист обязался раскрыть связи революционного подполья «как в Петербурге, так и в провинции», выманил у III отделения 40 тыс. франков и с ними как в воду канул[965].

Были у царизма за границей и удачливые агенты. Один из них (парижский), по кличке «Жозеф», в октябре 1878 г. в Берне проник в дом, где жили тогда Вера Засулич и Анна Макаревич, и скопировал, а частью выкрал их корреспонденцию. В последующие месяцы, по май 1879 г., он присылал в III отделение копии или даже оригиналы писем с важными сведениями[966]. 10 мая 1879 г. Дрентельн доложил царю, что из переписки эмигрантов, перехваченной «Жозефом», удалось, наконец, выяснить, кто убил Н.В. Мезенцова (Сергей Кравчинский)[967].

Но отдельные удачи как внутренней, так и заграничной агентуры только оттеняли общую слабость разведывательной службы царизма в конце 70-х годов. Слабость же эта лишний раз объясняет, почему «белый» террор был тогда «слепым» и терзал не столько организацию революционеров, сколько нейтральную «публику». То была, по выражению В.Г. Короленко, «изуверская реакция»[968]. Ответом на нее стали выстрелы А.К. Соловьева в Александра II, а вслед за этими выстрелами наступил апогей «белого» террора 70-х годов.

Царизм был разъярен и обескуражен дерзким покушением Соловьева[969], мстил за него и в то же время боялся его повторения, даже восстания. «Как будто самый воздух пропитан зловещими ожиданиями чего-то тревожного», – записывал в те дни гр. Д.А. Милютин. Петербургский гарнизон был поставлен под ружье: «в разных местах города секретно расположены части войск, полки удержаны в казармах»[970].

Из Петербурга военно-карательный психоз перекинулся на всю страну. 5 апреля 1879 г., спустя три дня после выстрелов Соловьева, Россия была расчленена на шесть сатрапий (временных военных генерал-губернаторств), во главе которых встали временщики с диктаторскими полномочиями, сразу «шесть Аракчеевых». В дополнение к самодержцу всея Руси воцарились еще петербургский, московский, киевский, харьковский, одесский и варшавский самодержцы, которые соперничали друг с другом в деспотизме и жестокости. О петербургском «аракчееве» И.В. Гурко Ф.М. Достоевский рассказывал, что ему «ничего не значит сказать: „я сошлю, повешу сотню студентов“»[971]. Киевский «аракчеев» М.И. Чертков в апреле – августе 1879 г. ежемесячно подписывал по нескольку смертных приговоров, а когда (27 июня т.г.) знаменитый адвокат Л.А. Куперник обратился к нему с письмом об опасности злоупотреблений казнями, Чертков велел ответить через полицмейстера: «Я у него, Куперника, советов не спрашиваю и в них не нуждаюсь»[972]. Еще большей жестокостью отличался одесский «аракчеев» Э.И. Тотлебен (герой обороны Севастополя 1854 – 1855 гг. и осады Плевны в 1877 г.). Осенью 1879 г. он представил царю «Записку о положении края», в которой хвастался «значительным уничтожением» крамолы, перечислив при этом действительно крупные цифры повешенных, осужденных на каторгу, высланных[973]. За это 5 октября т.г. Тотлебену был высочайше пожалован титул графа.

Впрочем, московский (кн. В.А. Долгоруков) и варшавский (гр. П.Е. Коцебу) «аракчеевы» были под стать Гурко, Черткову и Тотлебену. Лишь харьковский генерал-губернатор гр. М.Т. Лорис-Меликов не столько из гуманных, сколько из политических соображений довольствовался сравнительно умеренными репрессиями.

В целом масштабы репрессий против крамолы при «шести Аракчеевых» превзошли все, что Россия испытала в этом отношении прежде, даже при Муравьеве-Вешателе. Еще более массовыми стали и без того частые обыски, аресты и высылка (вплоть до Восточной Сибири) всех подозрительных. По официальным данным, с апреля 1879 по июнь 1880 г. генерал-губернаторы выслали за «неблагонадежность» без суда 575 человек[974]. Эта цифра явно занижена. С.М. Кравчинский, ссылаясь на документы, им добытые, утверждал, что с апреля 1879 до марта 1881 г. только из трех южных сатрапий (Киев, Харьков, Одесса) были административно высланы 1767 «неблагонадежных»[975]. Больше всех высылал Тотлебен: «подозрительных» тогда «вагонами отправляли из Одессы»[976]. Газета «Порядок» 2 февраля 1881 г. сообщила, что в целом по стране только в Сибирь ежегодно ссылаются до 10 тыс. человек – и политических, и главным образом уголовных.

Повсеместно царил лютый жандармский произвол, который «аракчеевы» Александра II не только санкционировали, но и поощряли карательными инструкциями самого различного свойства (Тотлебен, например, повелел каждого приезжающего в Ялту и Симферополь – морем или сухим путем – обыскивать). Вообще, чрезвычайные узаконения все новых и новых функций полиции – крупные и мелкие, гласные и секретные – следовали тогда изо дня в день. Всего за 1879 г. царизм, по подсчетам М.И. Хейфеца, сочинил, преимущественно стараниями шести «аракчеевых», 445 законодательных актов административно-полицейского назначения[977]. Это – своего рода всероссийский рекорд.

С середины 1878 г., когда народники все более решительно стали отвечать на «белый» террор правительства «красным» террором, царизм взялся за радикальное «исправление» судебных уставов 1864 г. Все еще рассчитывая одолеть крамолу одними репрессиями, он придумал военизировать свою карательную систему. 9 августа 1878 г. был принят закон «О временном подчинении дел о государственных преступлениях и о некоторых преступлениях против должностных лиц ведению военного суда, установленного для военного времени»[978]. Смысл этого закона – не столько устрашить самих революционеров, сколько облегчить карателям нещадную расправу с ними. С.М. Кравчинский имел все основания заявить, что военные суды «являются лишь узаконенными поставщиками палача; их обязанности строго ограничены обеспечением жертв для эшафота и каторги»[979].

Закон 9 августа 1878 г. передавал военным судам не все политические дела, а лишь тех из них, которые были связаны с «вооруженным сопротивлением властям». Но 5 апреля 1879 г. Александр II специальным указом дал право своим «шести Аракчеевым» предавать военному суду, «когда они признают это необходимым», обвиняемых в любом государственном преступлении[980]. Теперь военные суды стали решать даже такие дела, в которых не было и намека на насилие (например, о распространении или даже «имении у себя» запрещенных изданий).

Порядок прохождения политических дел через военные суды был устрашающе прост. Любой генерал-губернатор мог предавать обвиняемых суду без предварительного следствия; военный прокурор был обязан изготовить обвинительный акт «в течение суток», а суд – начать разбирательство дела «немедленно и не позже как на следующий день»; приговор надлежало объявить в течение 24 часов от начала суда[981].

Таким образом, главной чертой военно-судебного разбирательства оказывалась чисто воинская оперативность, неминуемо сопряженная здесь с крайней бесцеремонностью. Вся карательная политика царизма, включая судопроизводство, переводилась с нормального на чрезвычайный лад.

О том, как накалена была в 1879 г. обстановка в России, красноречиво свидетельствуют компетентные современники. «Вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении», – записывает в дневник 3 декабря 1879 г. военный министр гр. Д.А. Милютин[982]. «Все мечутся в страхе», – вторит ему морской министр адм. И.А. Шестаков[983]. «Почва зыблется, зданию угрожает падение», – заключает председатель Комитета министров П.А. Валуев[984]. Наследник престола, будущий Александр III, и тот признал на заседании Государственного совета, что в 1879 г. империя оказалась «в положении, почти невозможном»[985].

Действительно, режим «шести Аракчеевых» со всей очевидностью засвидетельствовал кризис самодержавия, подспудно нараставший с весны 1878 г. И в 1878, и в 1879 гг. налицо была, собственно, одна сторона кризиса – невиданный ранее шквал репрессий. Что же касается уступок, реформ, то эта, другая сторона всякого кризиса «верхов» пока исчерпывалась лишь конституционными толками и неофициальными проектами (К.Н. Посьета, Г.Г. Кириллова, Е.В. Богдановича), да разногласиями в действиях правительства, которые кн. Д.И. Святополк-Мирский определил как «административные прыжки в разные стороны»[986]. Иначе говоря, царизм в 1878 – 1879 гг. считал себя еще достаточно сильным и способным искоренить крамолу путем наращивания репрессий, не прибегая к реформам.

В такой ситуации «Земля и воля» оказалась перед выбором: либо самоликвидироваться по примеру «Земли и воли» 60-х годов, либо вступить в открытую политическую борьбу с правительством. К лету 1879 г. выбор был сделан. Еще не выйдя из недр «Земли и воли», инициаторы ее политического крыла в ответ на карательный шабаш военных генерал-губернаторов объявили: «Мы принимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и в конце концов взорвем правительство, сколько бы жертв ни погибло с нашей стороны»[987].