2. Первая сессия (ноябрь 1922 — январь 1923 года)

Лозаннская конференция официально открылась 20 ноября 1922 года. Великобританию представляли Керзон и Румбольд, Францию — Баррер и Бомпар, Италию — Гаррони и Монтанья, Грецию — Венизелос и Какламанос, Турцию — Исмет-паша и Риза Нур-бей. Своих делегатов прислали также Югославия, Румыния и Япония. Болгария и Советская Россия были приглашены только для участия в рассмотрения вопросов о Проливах. В советскую делегацию, которую возглавлял Чичерин, входили также представители Украины и Грузии. США прислали группу наблюдателей во главе с Чайльдом.

На конференции предполагалось обсудить все проблемы, связанные с Восточным вопросом. Они, однако, имели разное значение для Лондона и Парижа. Если для Керзона важнее всего была судьба Проливов и Мосула, то для французских представителей на первом месте стояли финансовые и экономические стороны дела, а также вопрос о режиме капитуляций. Подробное изучение заседаний конференции не входит в задачу настоящего исследования, поэтому мы ограничимся рассмотрением только тех моментов, которые связаны с англо-французскими отношениями, кратко обрисовав все остальные вопросы.

Проливы, капитуляции, меньшинства

На первых заседаниях конференции предстояло утвердить ее регламент. Керзон предложил разделить работу по трем комиссиям: территориальной и военной, которую возглавил он сам, финансовой во главе с Баррером и юридической (по проблемам капитуляций и меньшинств) во главе с Гаррони. Поскольку главы делегаций должны были присутствовать при обсуждении всех важнейших вопросов, Керзон предложил, чтобы финансовая и юридическая комиссии собрались уже после разрешения всех основных проблем в территориальной комиссии. Эти предложения не встретили возражений. В дальнейшем территориальная комиссия провела 26 заседаний, финансовая — 6, юридическая — только 5. Таким путем Керзон обеспечил себе председательское кресло на большей части заседаний конференции и возможность дирижировать всем ее ходом[1069].

После утверждения регламента конференция приступила к территориальным вопросам. Керзон как председатель соответствующего комитета решил начать с вопроса о Фракии, в котором он мог рассчитывать на поддержку всех остальных участников. Исмет-паша в соответствии с Национальным обетом потребовал границы 1913 года и плебисцита в Западной Фракии. Такая перспектива не устраивала ни одно из балканских государств, в том числе и Болгарию. Все однозначно высказались против любой возможности возвращения Турции земель, потерянных ею в результате Балканских войн. Югославский делегат Ничич заявил, что плебисцит «может поставить под угрозу мир на Балканах». Эту позицию поддержали также Франция и Италия. Керзон, таким образом, смог продемонстрировать солидарность союзников и Балканских стран[1070]. Аналогичная ситуация повторилась и в вопросе об Эгейских островах. Греция, разгромленная на суше, все еще чувствовала себя вполне уверенно на море, где располагала достаточно сильным флотом. Турки, которые требовали не только Имброс и Тенедос, но и Самофракию, встретили единодушный отпор остальных участников конференции.

Лишь наглядно продемонстрировав единство союзников в этих сравнительно второстепенных вопросах, Керзон счел возможным перейти к одной из главных тем повестки дня — проблеме Проливов. Первое заседание по этому вопросу состоялось 4 декабря. Керзон, по своему обыкновению, попросил Исмет-пашу высказать турецкую точку зрения на проблему, и тот попросту прочитал соответствующую статью Национального обета, которая сводилась к тому, что при условии гарантии безопасности Константинополя Турция готова рассматривать любые предложения по режиму Проливов. На просьбу Керзона разъяснить, что под этим имеется в виду, Исмет ответил, что он предпочел бы сначала выслушать мнения представителей других государств. Тогда Керзон предоставил слово Чичерину, который изложил точку зрения советской делегации. Она сводилась к тому, что Проливы должны быть всегда открыты для торговых судов всех стран без различия флага и всегда закрыты для военных кораблей всех стран, кроме Турции, которая должна иметь право укреплять их по своему усмотрению. Такой порядок, по мнению Чичерина, более всего соответствовал бы интересам всех черноморских стран и самой Турции. Однако Дука, представитель другой черноморской страны — Румынии — выступил за интернационализацию Проливов и открытие их для военных кораблей всех стран. Керзон упрекнул Чичерина в узурпации права говорить от имени Турции, делегация которой еще не представила своей развернутой программы, и в желании превратить Черное море в «русское озеро» под турецкой охраной. Исмет поспешил зажить, что именно русская программа более всего соответствует взглядам Турции. Тогда Керзон спросил его, можно ли считать турецкий взгляд идентичным русскому? Исмет после некоторого колебания ответил отрицательно и пожелал выслушать предложения союзников. Это было большой победой Керзона и поражением Чичерина. Керзону удалось вбить клин между Россией и Турцией[1071]. 6 декабря он представил союзный план решения проблемы Проливов (открытие их в мирное и военное время для всех торговых и военных судов без различия флага, кроме стран, воюющих с Турцией). Через два дня Исмет представил свой проект, допускавший пропуск небольшого числа военных кораблей для охраны торговых судов.

Французские делегаты долгое время молча выслушивали все споры вокруг данной проблемы. Баррер выступил только 6 декабря: «Я позволю себе здесь утверждать, что Франция, столь глубоко привязанная к принципу свободы, желает, чтобы он был обеспечен для разных наций и чтобы они имели право без угрозы для него защищать свои законные интересы. Она считает, что это право можно согласовать с интересами всех прибрежных стран Черного моря и в особенности с интересами той из них, которая имеет суверенитет над двумя берегами Проливов. Предложения, которые были вам изложены от имени союзников моим выдающимся (eminenf) коллегой лордом Керзоном, полностью отвечают этим взглядам. Они включают полную свободу торгового мореплавания, которому они гарантируют защиту при помощи права прохода в необходимых количествах военным кораблям с целью обеспечения при случае этой защиты. Можно предвидеть возражения, которые поднимет Турция, владеющая берегами Проливов, по поводу возможных злоупотреблений этим правом прохода. Интересы прибрежных стран охраняются ограничениями, наложенными на использование этого права. В этих условиях оно не может представлять для прибрежных стран ни угрозы, ни покушения на их суверенитет. Оно содержит, напротив, прекрасную гарантию против политики гегемонии, которая угрожает безопасности некоторых прибрежных стран и в особенности Турции»[1072]. Иными словами, Баррер во всем был согласен с Керзоном и пытался убедить турецких делегатов принять его предложения «по-дружески», тем более что они будут выгодны самим туркам, так как оградят их от угрозы иностранной гегемонии в Черном море (явный намек на Россию). Баррер должен был следовать политике «единого фронта» и вместе с тем пытался не испортить отношения с турками накануне обсуждения экономических и финансовых вопросов.

Вопрос о Проливах был передан на рассмотрение комитета экспертов, в котором советские представители не участвовали. К 18 декабря он представил проект конвенции о Проливах, разработанный на основе англо-французских предложений. Чичерин заявил, что не подпишет эту конвенцию, так как считает, что она направлена против России[1073]. Бомпар и Гаррони убедили Керзона несколько изменить представленный проект в пользу турок[1074]. В дальнейшем все споры вокруг Проливов сводились к словесным дуэлям между Керзоном и Чичериным. Исмет-паша довольно охотно шел на уступки (туманная формулировка Национального обета давала ему такую возможность), чтобы иметь возможность твердо настаивать на своем мнении в других вопросах. В итоге Россия осталась единственной страной, которая оказалась недовольной решением этой проблемы. Проект конвенции, разработанный комиссией экспертов, в дальнейшем подвергался лишь незначительным редакционным изменениям.

Вопрос о капитуляциях впервые рассматривался 2 декабря на заседании конференции под председательством Гаррони. Исмет-паша настаивал на полной отмене всех капитуляционных обязательств и заявлял о готовности турецкого правительства уладить вопрос о статусе иностранцев на основе взаимности и следования общепринятым нормам международного права. Керзон и Гаррони соглашались на отмену термина «капитуляции» и замену их строго оговоренной системой гарантий. По существу, они предлагали лишь реформу и унификацию капитуляционной системы. Французский делегат Баррер поддержал эти предложения, стараясь доказать выгодность системы капитуляций (хотя бы в форме гарантий) для привлечения иностранного капитала в Турцию[1075]. Самую непримиримую позицию занял американский наблюдатель Чайльд, потребовавший сохранения всех капитуляций в неприкосновенности. В отличие от проблемы Проливов в этом вопросе турки проявили настойчивость и не шли ни на какие уступки. Решение этого вопроса затянулось до самого окончания конференции.

Не менее принципиальными турки оказались и при обсуждении вопроса о положении национальных меньшинств. Они рассматривали любые попытки установления международного контроля в этой области как покушение на национальный суверенитет. Идея Чайльда, поддержанная Керзоном, о создании в Турции «национального очага» для армян была с порога отвергнута турецкой делегацией[1076]. Турки соглашались только на те. условия, которые уже были зафиксированы в договорах с рядом стран Центральной и Восточной Европы. Баррер снова попытался угодить всем, заявив 12 декабря, что «Франции всегда удавалось сочетать усилия, прилагавшиеся ею в течение веков в целях улучшения положения всех народов Востока, с дружественным отношением к оттоманскому правительству» и присоединился к предложениям Керзона[1077]. Вопрос о меньшинствах был для союзников скорее вопросом престижа, а не реальной политики. Союзникам пришлось пойти на уступки Исмету и согласиться с тем, что христиане в Турции не будут иметь больших прав, чем, например, венгры в Чехословакии. Особо сложную проблему представляли малоазиатские греки. Исмет настаивал на обязательном обмене населением между Турцией и Грецией по религиозному признаку. На это пришлось в конце концов согласиться и Венизелосу. Никакие гарантии мусульманским меньшинствам (в первую очередь курдам) вообще не обсуждались.

Франция пытается «стричь купоны»

Как видим, во всех перечисленных выше моментах Англия и Франция демонстрировали редкое единство точек зрения. Однако Баррер всегда старался не испортить отношения с турками, преподнося предложения Антанты как максимально выгодные для самой Турции (открытые Проливы — для защиты от иностранной гегемонии на Черном море, фактическое сохранение капитуляций — для привлечения иностранного капитала и пр.). Барреру необходима была и поддержка англичан, и доброжелательное отношение со стороны турок, когда дело дойдет до экономических и финансовых вопросов. Керзона раздражало такое подчеркнуто обходительное отношение к туркам (и лично к Исмету) со стороны Баррера и Гаррони. Гарольд Никольсон цитирует запись в дневнике «члена команды» Керзона на Лозаннской конференции (вероятнее всего — в своем собственном) от 22 декабря: «Сегодня Керзон в странном, почти истерическом расположении духа. Вчера у него был разговор с Исметом, Баррером и Гаррони. Двое последних льстят Исмету, называя его "Превосходительством" в каждой фразе, выкрикивая[1078] "ami et cher collegue". У Керзона это вызывает досаду и отвращение»[1079].

Соответствующую комиссию на конференции возглавлял сам Баррер. Ей предстояло рассмотреть несколько групп вопросов об Оттоманском государственном долге, военных издержках, репарациях, транспорте, таможне и торговом режиме. Было создано несколько подкомиссий. Главнейшая из них занималась финансовыми вопросами под председательством второго французского представителя Бомпара.

Вопрос о «купонах» имел для такого государства-рантье, как Франция, первостепенное значение. Главнейшей причиной резко отрицательного отношения Франции к Советской России был отказ последней возвращать дореволюционные долги. После России именно Турция была крупнейшим должником Франции, и поэтому, потеряв свои деньги в одном месте, французские рантье не могли себе позволить того же и в другом. Неудивительно, что и дипломат, которого французское правительство направило представлять свои интересы в Лозанне (Баррер), был тесно связан с банковским капиталом. На него как на компетентного специалиста и в дипломатии, и в финансах французские банкиры возлагали свои надежды. Они рассчитывали, что три года заигрывания и уступок будут наконец вознаграждены примирительным отношением турок к проблеме долгов.

Турецкий государственный долг состоял к моменту конференции из трех частей: довоенного долга, долга военного времени (обязательства по отношению к Германии и Австро-Венгрии, отказавшихся от своих прав в пользу стран Антанты), а также послевоенного долга (издержки на содержание оккупационных войск, а также неоплаченные проценты по довоенным долгам).

Довоенный долг Турции, по вычислениям экспертов, составлял 140 миллионов турецких фунтов (лир). Он состоял из долга по Мухарремскому декрету (то есть долгов на 1881 год, находившихся в ведении Администрации Оттоманского долга, — 47,5 млн. т. ф.), займов вне декрета в Германии и Франции, а также различных более мелких займов. Значительная доля доходов турецкого бюджета служила обеспечением этого долга. Военные долги состояли из займов и военных поставок, предоставленных Турции германским и австро-венгерским правительствами, а также из семи эмиссий бумажных денег, обеспеченных германским и австро-венгерским золотом и германскими казначейскими обязательствами. Согласно статьям 259 Версальского и 21 °Cен-Жерменского договоров все права на турецкие долги Германии и Австро-Венгрии переходили к союзным державам. Послевоенный долг Турции составлял, по данным Баррера, 25 млн. турецких фунтов. Порядок консолидации и оплаты этих долгов Турции и предстояло теперь определить.

Довольно быстро было достигнуто соглашение, что внешний долг Османской империи должен быть поделен между новой Турцией и государствами, образованными на территории Османской империи, а также странами, приобретшими ту или иную часть ее территории. Разногласия возникли по поводу того, с какого момента проводить такое разделение — с 1914 года (предложение союзников) или с 1918-го (турецкое предложение). Суть этого спора сводилась к тому, будет ли оплачивать военные долги одна только Турция или также и отделившиеся от нее арабские страны. Было также неясно, с какого момента Турция должна оплачивать оккупационные издержки союзников — с Мудросского перемирия или с перемирия в Мудании (на последнем варианте настаивали турки). Турецкая сторона имела свои контрпретензии к союзникам — оплата убытков, понесенных турецкими гражданами в результате союзной оккупации, и выплата Грецией репараций за нанесенный в ходе греко-турецкой войны ущерб (4 млн. т. ф.). Достичь согласия по этим вопросам не удавалось, так как ни Исмет-паша, ни Баррер не собирались сдавать своих позиций. Определенный прогресс был достигнут только в отношении оккупационных издержек (причитавшихся в отличие от прочих долгов в основном Англии). Они были сначала сокращены вдвое, а потом и вовсе списаны (точнее, зачтены в счет вывезенного союзниками из Берлина и Вены турецкого золота, а также крейсера «Гебен», удержанного Англией). По остальным пунктам достичь согласия не удавалось[1080].

И снова Мосул

Пока Баррер прилагал все усилия, чтобы заставить турок платить по счетам, Керзон, добившись от них серьезных уступок в вопросе о Проливах, готовился к открытому сражению за другой принципиально важный для Великобритании пункт будущего мирного договора — о принадлежности нефтеносного района Мосула, населенного в основном курдами и отчасти арабами с небольшими вкраплениями христианских элементов (главным образом ассирийцев). Франция еще в 1919 году отказалась от своих «прав» на этот район, так что теперь вопрос о Мосуле становился, по существу, двусторонним вопросом между Турцией, включавшей регион в свои «национальные границы», и Великобритании, желавшей присоединить его к подмандатному Ираку.

В самом начале конференции этот вопрос по просьбе Исмет-паши был отложен и фактически перенесен на уровень двусторонних англо-турецких переговоров и обмена письменными меморандумами, что не принесло, однако, ощутимых результатов[1081]. В начале работы конференции турки придавали Мосулу очень большое значение. Керзон в письме Кроу, исполнявшему в его отсутствие обязанности министра иностранных дел, рассказывал о своем разговоре со вторым турецким делегатом Ризой Нур-беем, который уверял Керзона, что турки готовы пойти на любые уступки, если англичане уступят им Мосул. Неизвестно, имел ли Риза Нур достаточные полномочия, чтобы делать столь далекоидущие заявления[1082]. 12 декабря Исмет заявил Керзону, что не вернется в Анкару без Мосула. Керзона, разумеется, такой подход устроить не мог. Во время следующей встречи Керзон предостерег турок от «враждебных движений» на границе с Ираком. Фактически это была угроза. Присутствовавшие здесь же Бомпар и Гаррони поддержали Керзона. Но и в этот раз Керзону ничего не удалось добиться[1083].

После нескольких бесплодных попыток в этом роде Керзон решил вынести вопрос о южной границе Турции на пленарное заседание территориальной комиссии. 21 января Чичерин писал по этому поводу Литвинову, исполнявшему в Москве обязанности наркома иностранных дел: «Вся Лозанна была поражена известием о том, что Керзон предложил Исмет-паше поставить вопрос о южной границе Турции перед конференцией во вторник. Керзон при этом говорит о сирийской границе, как будто при этом ссылаясь на Исмет-пашу. В своем ответе Исмет-паша принимает предложение Керзона, но говорит, что инициатива постановки вопроса о сирийской границе исходит не от него. В кулуарах турки говорят, что Керзон, очевидно, хотел вбить клин между турками и французами упоминанием о сирийской границе. Действительно, в меджлисе многие весьма бурно требовали возвращения Александретты туркам. Теперь Исмет-паша требует уточнения пункта франко-турецкого соглашения об особом административном режиме для Александретты. Под этим соусом будет проводиться какая-нибудь английская интрига, ибо там кончается нефтепровод. Вся английская печать трубит в самых громких тонах о необходимости ускорения конца конференции. Письмо Керзона истолковывается в том смысле, что он хочет резко ускорить решение главнейших вопросов»[1084]. Очевидно, суть всей интриги заключалась в стремлении Керзона заинтересовать французов в успешном решении Мосульского вопроса, искусственно объединив его с вопросом об Александретте.

В самом английском правительстве не было единства по проблеме Мосула. Перспектива прекращения конференции из-за этой проблемы была очень непопулярна в обществе и прессе. Бонар Лoy, который лично вел с французами переговоры по вопросу о репарациях, настаивая даже на более жестких позициях, чем Ллойд Джордж[1085], был готов на любые уступки туркам, в том числе и в вопросе о Мосуле, лишь бы не дать Франции играть на англо-турецких противоречиях. 27 декабря он распорядился, чтобы Форин Оффис выяснил, присоединятся ли французы к Великобритании, если придется применить силу для навязывания туркам союзнических условий мира. В случае несогласия французов Бонар Лоу был готов к отступлению. Кроу, прежде чем отправить соответствующее письмо Пуанкаре, осведомился о мнении Керзона. Тот, очевидно, понимая всю серьезность положения, посоветовал не беспокоить лишний раз Пуанкаре, который уже дал Барреру инструкции вести дела в полном согласии с союзниками[1086]. Керзон, видимо, считал, что столь откровенный запрос убедит главу французского правительства в слабости английских позиций и нарушит все его дипломатические комбинации в Лозанне. Глава Форин Оффиса явно опасался утраты контроля над поведением союзников. Баррер уже предлагал послать в Анкару генерала Пелле, который смог бы от имени союзников уладить там все разногласия по финансовым вопросам. Керзон и Гаррони отказались от этого, поскольку такие действия лишь убедили бы турок в слабости Антанты. Бомпар также провел несколько секретных встреч с турецкими делегатами, не принесших, однако, никаких результатов, но сильно обеспокоивших Керзона. 30 декабря он писал Кроу, что французы собираются «частным образом» договориться с турками по финансовым вопросам[1087].

Мысль о возможном дипломатическом отступлении перед турками с оставлением им Мосула премьер-министр высказывал Керзону и 31 декабря, во время встречи с ним в Париже, куда Бонар Лoy приехал, чтобы попытаться отговорить Пуанкаре от оккупации Рура[1088]. 2 января 1923 года Керзон вернулся в Лозанну, а 8 января получил от Бонар Лоу послание, где, в частности, говорилось: «Я снова должен повторить, что есть два обстоятельства, которые представляются жизненно важными. Первое состоит в том, что мы не должны вступать в войну из-за Мосула; второе — в том, что если французы не присоединятся к нам, а мы знаем, что так и случится, мы не будем бороться с турками одни за то, что осталось от Севрского договора». Премьер-министру вторила печать. Daily Express писала, что «Мосул не стоит костей одного английского солдата. Наши интересы в Мосуле несущественны»[1089].

Подобные настроения, широко распространенные в Англии, с готовностью подхватывались и по другую сторону Ла-Манша. В эти дни в Лозанну прибыл генерал Таунсхенд. По возвращении оттуда он дал интервью французской газете Le Temps. Вопреки мнению министра иностранных дел своей страны британский генерал утверждал, что «Мосул находится в Анатолии, а не в Месопотамии. Он находился в момент перемирия в руках Турции, а не Англии. Урегулирование с Турцией является сейчас наиболее неотложной проблемой, которую английское правительство должно разрешить, поскольку от нее зависит всеобщий мир. Относитесь к туркам с доверием, как к джентльменам, и вам не придется об этом жалеть. Нет ни одного турка, который не уважал бы глубоко Англию. Но турки хотят, чтобы и их, в свою очередь, тоже уважали»[1090]. В следующем номере та же газета откровенно признавала, что «два фактора оказывают сегодня влияние на ход ближневосточной мирной конференции и заставляют ее останавливаться в нерешительности — это ход конференции в Париже и решения Национального собрания в Анкаре»[1091]. Несколькими днями позже, уже после неудачи Парижской конференции по репарациям (2–4 января), она призывала к большей самостоятельности французской внешней политики: «Среди интересов, которые Франция имеет на Востоке, некоторые близки интересам Англии. В других вопросах, напротив, у Англии есть интересы, которые не имеют ничего общего с французскими. Там, где наши интересы совпадают, нет никаких препятствий к тому, чтобы их и далее защищать совместно. Но там, где интересы Англии ни в чем не соприкасаются с интересами Франции, нет никакого смысла в том, чтобы Франция вставала на английскую сторону»[1092]. Еще через несколько дней французская газета писала, что «в любом случае мы можем с гордостью думать, что Франция никогда не обещала участвовать в ссоре, вызванной притязаниями другой державы»[1093] (имелись в виду притязания Англии на Мосул).

Отзвуки англо-французских противоречий докатились и до Константинополя. 7 января Гендерсон, английский поверенный в делах, писал в Форин Оффис, что турки считают «единый фронт» союзников разрушенным, что вселяет в них больший оптимизм относительно перспектив Лозаннской конференции[1094]. После провала конференции по репарациям французы в какой-то момент готовы были пойти на мир с турками любой ценой. Бомпар объяснял Керзону, что Пуанкаре был готов к безусловному отступлению по любому из пунктов, на которых союзники еще в ноябре договорились жестко настаивать, и снова предлагал послать в Анкару генерала Пелле. Керзон резко возражал против любых подобных предложений[1095].

Пленарное заседание территориальной комиссии по вопросу о Мосуле состоялось только 23 января. К этому моменту в результате провала Парижской конференции по репарациям и ввода франко-бельгийских войск в Рур англо-французские отношения снова испортились, и само существование Антанты снова было поставлено под вопрос. Со стороны Керзона было в определенной степени рискованно передавать вопрос о Мосуле на обсуждение всей конференции, так как существовала опасность, что Франция, оставленная один на один с Германией, попытается отплатить Англии той же монетой и вернуться к старой политике попустительства туркам. Но Керзон прекрасно понимал, насколько важна для Франции английская поддержка в вопросе о турецких долгах и о капитуляциях.

Большая часть заседания ушла на чтение турецкой декларации по мосульскому вопросу и на ответ Керзона на нее. И Исмет, и Керзон сыпали множеством этнических, экономических и стратегических аргументов, призывая на помощь едва ли не все достижения гуманитарных и естественных наук того времени. Однако все их речи лишь отражали и без того уже очевидный факт: «Позиции сторон ясны и полярны, то есть несовместимы в принципе: турки требуют Мосул, англичане не хотят его отдавать»[1096]. В качестве возможного решения проблемы Керзон предлагал арбитраж Лиги Наций. Исмет не соглашался и предлагал плебисцит. Керзон настаивал на своем и между прочим сказал: «После войны я очень много занимался плебисцитами по границам и твердо решил никогда больше не связываться еще с одним». По мнению Керзона, плебисцит на территории с неграмотным и этнически пестрым населением, значительная часть которого вела кочевой образ жизни, был совершенно невозможен. В заключение Керзон добавил, что если турки пойдут на разрыв из-за Мосула, то он поставит вопрос перед Лигой Наций, которая в случае угрозы войны должна, согласно своему Уставу, «принять меры, способные действительным образом оградить мир Наций» (ст. 11). Никакого соглашения, однако, в этот день достигнуто не было[1097].

Керзон провоцирует разрыв

Керзон понимал, что из-за Мосула, который уже находился в британских руках, турки войну не начнут и так или иначе вынуждены будут уступить. Между тем Мосул оставался единственной неразрешенной проблемой, принципиально важной для Великобритании. В то же время споры вокруг капитуляций и финансовых вопросов не двигались с мертвой точки. Керзон поэтому решил пойти ва-банк, приступив к разработке прелиминарного мирного договора, который мог быть предложен туркам в порядке ультиматума для подписания или отклонения. Такие действия Керзона мало совпадали с намерениями его союзников. Г. Никольсон хорошо уловил суть ситуации: «Когда дело дошло до нанесения на бумагу пунктов, которые уже были согласованы, и тех, которые еще были предметом споров, оказалось, что специфически британские desiderata (или, в общем, те вопросы, которые обсуждались на конференции под председательством Керзона) почти все были согласованы, в то время как финансовые, экономические и капитуляционные вопросы, в которых французы и итальянцы были заинтересованы больше нас, все еще были предметом острых противоречий. Наши союзники, таким образом, столкнулись с пугающим пониманием того, что хотя они приехали в Лозанну, полагая, что Турция рассматривала Великобританию как своего врага, а Францию и Италию как своих друзей, именно этот враг достиг выполнения своих желаний, а эти друзья совершенно не сумели добиться каких-либо уступок от турок. Теперь стало понятно, что вопрос стоял не столько о том, что Франция и Италия могут бросить Великобританию, а о соблазне для Керзона оставить своих союзников. Оставался только Мосул. Если бы британцы пришли к сепаратному соглашению с турками по этому вопросу, французы действительно оказались бы в опасной ситуации. Керзон хорошо знал, что они это понимают»[1098]. Керзон давно уже готовил «ультимативный» проект мирного договора, однако подозревал, что Бомпар и Гаррони повернут дело так, чтобы намекнуть туркам на возможность дальнейших уступок. Об этом он еще 22 января писал Кроу[1099]. Тактику Бомпара, сменившего заболевшего Баррера[1100], он описывал следующим образом: «Заседания комиссий и подкомиссий, за которые он отвечает, отменяются или откладываются под разными предлогами… Тем временем французы и турки, которые живут в одном отеле, братаются fraternize)»[1101].

24 января Керзон прямо заявил Бомпару и Гаррони, что только чувство союзнической солидарности удерживает его от заключения сепаратного мира с турками, и предложил вручить им 31 января подготовленный под его руководством проект мирного договора[1102]. Договор должен был быть подписан до 4 февраля. В случае отказа конференция должна быть прервана. По этому поводу Керзон писал в Форин Оффис: «Договор, который, таким образом, будет представлен, будет содержать по крайней мере 20 условий, затрагивающих Францию и Италию в равной, если не в большей степени с нами, которые турки, насколько можно судить из их протестов, откажутся принять. Мосульский вопрос появится только в форме условия, по которому установление этой части турецкой границы будет передано Лиге Наций. Таким образом, я думаю сдержать мое обещание премьер-министру, что если мы и споткнемся, то не об этот камень в первую очередь и не одни. Что касается турок, то я считаю немедленное или скорое подписание практически невозможным. Но совершенно точно, что до следующей среды французы и итальянцы будут всячески убеждать их, чтобы предотвратить однозначный отказ». О возможном возобновлении военных действий Керзон думал, что «все указывает на то, что этого не произойдет, поскольку французы сделают все возможное (will strain every nerve), чтобы успокоить их (турок — А.Ф.), зная, что франко-британский конфликт на Востоке будет означать исчезновение последних остатков нашего терпения в Руре». Свежая греческая армия к западу от Марицы была еще одной гарантией против турок[1103]. Таким образом, поставив французов и итальянцев в ситуацию цейтнота, Керзон хотел использовать их для того, чтобы заставить турок подписать мирный договор на британских условиях. Именно так он представлял себе «единый фронт» союзников. Без его согласия французы не могли изменять текст готового договора в пользу Турции, следовательно, всякая возможность сепаратного франко-турецкого соглашения исключалась.

Бомпару оставалось только согласиться с планом Керзона и доложить об этом в Париж. 30 января, за день до вручения туркам проекта договора, Пуанкаре заявил информационному агентству Havas, что французское правительство рассматривает предложенный проект не как окончательный документ, а как базу для дальнейших переговоров[1104]. В британском Форин Оффисе еще 29 января были получены сведения от Гендерсона, что Пуанкаре направил Мустафе Кемалю личную телеграмму аналогичного содержания[1105]. Такой шаг Пуанкаре представлял собой открытый разрыв с политикой Англии на Востоке. Теперь дипломатический конфликт между союзниками в Европе из-за проблем репараций и Рура дополнялся несогласием и в Азии. И хотя Пуанкаре после телефонного разговора с Бомпаром заявил, что прежнее сообщение было неправомочно, оно уже произвело свой эффект. Весь мир, в том числе и турки, понял, что «единый фронт» союзников на самом деле фикция.

В тот же день (30 января) Le Temps разразилась большой передовой статьей, озаглавленный «Против войны на Востоке». В ней, в частности, говорилось: «Франция сошлась в жестокой схватке с Германией. Руководители Германии рассчитывают на всеобщий конфликт, в котором Россия выступит на их стороне. Подобное столь нелепое построение помогает вдохновлять саботаж в Руре и сопротивление в остальном Рейхе. А война на Востоке не сможет оставить Россию безучастной. Немцы это знают, как и все остальные. Увидев, что военные действия на Востоке возобновились, немецкая публика неизбежно подумает, что пожар будет разгораться и что тем или иным образом он вызовет ослабление Франции и вмешательство России. Кого волнует, что такие предположения химеричны? Немецкие реакционеры извлекут из них выгоду для своей пропаганды в соответствии с рецептами, которые им хорошо известны… Будут ли говорить, что Англия заинтересована в возобновлении войны на Востоке и что Франция для того, чтобы получить поддержку от англичан на Рейне, должна их вдохновлять сражаться возле Проливов? Мы не знаем, грешат ли эти рассуждения наивностью или макиавеллизмом, но мы уверены, что они противоречат истине»[1106]. Иными словами, французская газета хотела представить срыв конференции как результат англо-турецких разногласий из-за Мосула, тогда как Франция не могла возобновлять войну на Востоке, чтобы не ослаблять своих позиций в отношениях с Германией. Такая война лишь подстегнула бы Германию к дальнейшему сопротивлению и саботажу.

И Исмет, и Кемаль, читавшие французскую прессу, были, разумеется, осведомлены о подобных настроениях в обществе и во французских правящих кругах. Поэтому не приходится удивляться, что, когда 31 января союзные представители вручили Исмету проект мирного договора, он сначала попросил 8 дней на «частные переговоры», а затем отверг его как противоречивший Национальному обету. Статьи этого документа, касавшиеся режима Проливов, границ Турции и национальных меньшинств, представляли собой плод договоренности между союзниками и турками. Те статьи, которые касались финансовых вопросов и капитуляций, представляли собой лишь англо-французские требования, отклоненные турками. Статья о турецко-иракской границе предлагала передать вопрос на рассмотрение Лиги Наций. Нетрудно догадаться, что именно экономические, финансовые и капитуляционные положения договора вызвали наибольшее недовольство турок. Исмет заявил, что их осуществление поставило бы Турцию в положение «экономического рабства»[1107]. В самый день вручения договора туркам во время перерыва в заседании состоялось англо-франко-итальянское совещание, полное, по выражению Керзона, «яростных раздоров и даже взаимных обвинений». Бомпар и Гаррони вопреки прежней договоренности с Керзоном хотели дать Исмету возможность и дальше обсуждать спорные вопросы, меняя отдельные статьи договора. Керзон категорически отказался. Он не верил, что турки готовы возобновить войну, и писал в Лондон, что «враги, с которыми мне приходится бороться до победы, находятся не в Анкаре, а в Париже и в Риме»[1108].

4 февраля было назначено как окончательный срок для ответа со стороны турок. На протяжении этих четырех дней шли активные консультации между участниками конференции. Союзники пошли на некоторые новые незначительные уступки. Англичане, например, согласились передать мосульский вопрос в Лигу Наций только в случае неудачи прямых переговоров с турками на протяжении 6 месяцев. 5 февраля Исмет направил союзникам свои контрпредложения. Они состояли в том, чтобы подписать мирный договор, включавший уже согласованные требования, оставив все остальное для дальнейших переговоров. Из союзников от такого варианта могла выиграть только Англия, уже добившаяся своих основных целей. Но Керзон потребовал подписания или отказа от подписания договора в том виде, в каком он был представлен Исмету[1109]. Глава турецкой делегации отказался подписать мир. Тогда Керзон покинул зал заседаний и дал распоряжение своей делегации готовиться к отъезду. Бомпар в своем письме Пуанкаре так излагал дальнейшие события: «В то время как британская делегация делала последние приготовления к отъезду, я и г. Монтанья отправились к Исмет-паше, чтобы еще раз объяснить ему всю серьезность ситуации, которую создавал его отказ. Он не хотел ничего слушать, наши попытки примирения оказались тщетными»[1110]. В последний момент Пуанкаре, очевидно, желая развязать себе руки в отношении Рура, по телефону распорядился о принятии турецкого предложения о выделении из договора экономических условий. Монтанья и Гаррони пытались найти компромиссную формулу решения капитуляционной проблемы[1111]. Но британская делегация уже покинула Лозанну, и работа конференции была прервана без подписания мирного договора. Раздосадованный Пуанкаре сообщил итальянскому послу неизвестно откуда взятые сведения, что Великобритания еще до разрыва переговоров начала готовиться к войне с Турцией и что английские войска, предназначенные для этой цели, уже отбыли из Египта[1112].

О причинах отказа Турции подписать договор Мустафа Кемаль впоследствии говорил: «Этот проект содержал условия, которые по своему смыслу и духу находились в противоречии с принципом нашей независимости. Неприемлемыми были главным образом постановления юридического, финансового и экономического характера»[1113], то есть те, в которых более всего была заинтересована Франция. Турецкая пресса обвиняла в срыве переговоров Францию, а не Великобританию[1114]. Таким образом, намерение Керзона спровоцировать разрыв, свалив всю вину на французов и итальянцев, полностью осуществилось.

Единственным положительным результатом конференции стала подписанная 30 января греко-турецкая конвенция об обязательном обмене населением по религиозному принципу. Еще одно важное соглашение, относившееся к Восточному вопросу, было достигнуто вне рамок конференции. Италия, чувствовавшая себя обделенной при послевоенном разделе территорий и привилегий между странами Антанты, особое значение придавала сохранению за ней экономических преимуществ, закрепленных в Трехстороннем соглашении 1920 года. Итало-турецкий договор, подписанный в Лондоне в марте 1921 года, был отвергнут ВНСТ вместе с аналогичным договором с Францией. Однако в отличие от французов, итальянцы не смогли выработать новое соглашение с Анкарой, и их позиции на Востоке оставались в подвешенном состоянии. В самом начале Лозаннской конференции известный итальянский финансист Б. Ногара предложил союзникам проект соглашения, которое могло заменить Трехсторонний пакт. По этому документу должен был быть создан международный синдикат из заинтересованных финансовых групп, призванный координировать экономическую деятельность трех союзных держав в Турции[1115]. По сути, речь шла о создании гигантской монополии по эксплуатации турецкой экономики в интересах союзников, которая лишила бы Анкару возможности выбора между конкурирующими предложениями инвестиций. Англичане отказались участвовать в этом предприятии, но в Париже оно вызвало интерес. После интенсивных закулисных переговоров 3 февраля 1923 года было заключено франко-итальянское соглашение о создании такого синдиката, закрепленное в форме обмена нотами между Пуанкаре и итальянским послом в Париже Р. Авеццаной. В ведение нового синдиката (холдинга) передавались концессии на железные дороги, портовые сооружения, месторождения угля и нефти на территории Турции[1116]. Особое письмо Пуанкаре изымало из действия этого соглашения киликийский участок Багдадской железной дороги (статус которого был определен в Анкарском договоре 1921 года) и нефтяные месторождения Мосула (их принадлежность к Ираку для французов и итальянцев, таким образом, была вовсе не очевидна). Практическая значимость этого соглашения, однако, всецело зависела от хода дальнейших переговоров с Турцией.