1. Предварительные переговоры (декабрь 1919 — январь 1920 года)

Начало консультаций. Соглашение Гринвуда — Беранже

Переговоры между Ллойд Джорджем и Клемансо по основным параметрам будущего «турецкого» договора начались 11 декабря в Лондоне. К этому моменту Франция в значительной степени была лишена свободы маневра. В Киликии она приобрела общего с Англией врага в лице турецкого национализма. В Европе позиции Франции были сильно ослаблены отказом США ратифицировать Версальский договор и произошедшим из-за этого аннулированием гарантийного пакта. Для проведения в жизнь других положений Версаля, в частности разоружения Германии, Клемансо нуждался в поддержке Англии. Но в то же время твердая позиция по Германскому вопросу после победы на парламентских выборах в ноябре 1919 года правого Национального блока стала необходимым условием выживания любого французского правительства. Германия медлила с ратификацией договора, и лондонские переговоры были изначально организованы для согласования текста ноты союзников германскому правительству по этому поводу. Но на первый план быстро вышел Восточный вопрос.

Основные предложения Клемансо сводились к следующему: сохранение султана в Константинополе для управления Турцией через него, отказ от системы мандатов в Анатолии, вывод греческих войск из Малой Азии с целью побудить итальянцев также покинуть Турцию. Осуществление этого плана сделало бы французские войска в Киликии единственной иностранной военной силой в анатолийской Турции. При сохранении султана в Константинополе контроль над его правительством осуществлялся бы главным образом с помощью финансовых рычагов, которые также в основном находились во французских руках.

Ллойд Джордж и Керзон без возражений согласились на отказ от мандатов в Анатолии. Таким образом, союзники договорились о том, что судьба Анатолии будет решаться непосредственно на переговорах между странами Антанты без участия Лиги Наций. Но англичане твердо выступили за то, чтобы лишить Турцию Константинополя. По выражению Керзона, «кто контролирует Константинополь, контролирует Проливы», что особенно важно ввиду того, что будущая политика Турции станет националистической, в духе политики Мустафы Кемаля. Сохранение за турками Константинополя «приведет к неприятностям в Тунисе и Алжире, так же как и в Индии» (это было единственное упоминание о Кемале на протяжении переговоров). Ллойд Джордж добавил, что не забыл выступления индийской делегации в Париже, но, поскольку его главной целью остается спокойствие в Европе, он настаивает, чтобы она была избавлена от присутствия турок. В качестве компромисса со сторонниками халифата Ллойд Джордж предложил устроить в Константинополе нечто вроде мусульманского Ватикана, предоставив халифу небольшую резиденцию в городе (дворец Йилдыз), в то время как его основной столицей должна была стать Конья или Бруса. Сам же Константинополь вместе с зоной Проливов должен быть превращен в новое свободное государство под международным контролем.

Клемансо, бывший убежденным атеистом и антиклерикалом, заявил, что «с него хватит и одного Папы на Западе, чтобы заводить еще одного на Востоке». В остальном же он готов был согласиться с британским планом только для того, чтобы «избежать трений между союзниками», хотя он и не был убежден в его правоте. Константинополь вместе с Проливами должен был быть поставлен под контроль «межсоюзного европейского органа». Таким образом, Клемансо почти без борьбы отказался от предложения оставить султана в Константинополе. Он объяснил свою уступчивость: «При условии, что оба правительства договорятся об общей политике в Европе, вопросы Константинополя и Брусы будет решить легче. В противном случае трудности могут принять такой оборот, который может привести к ссоре между двумя странами, чего он хотел бы избежать любой ценой». Под «общей политикой в Европе» Клемансо, без сомнения, понимал в первую очередь Германский вопрос. Турецкое правительство, по мнению Клемансо, где бы оно ни находилось, должно было быть поставлено под европейский контроль, в первую очередь финансовый, что к тому же помогло бы предупреждать акты насилия против христианского населения. На отзыве греков из Смирны Клемансо также не настаивал, а лишь предложил, чтобы им был предоставлен некий официальный статус. В конечном итоге было решено поручить выработку основных положений договора Керзону от имени Великобритании и политическому секретарю МИД Ф. Бертело от имени Франции[489].

Одновременно в Париже были возобновлены переговоры по нефтяной проблеме. Как и в начале года, Великобританию на них представлял Джон Кадмэн, а Францию — Анри Беранже. Проблема транспортной связи между Месопотамией и Средиземным морем по-прежнему оставалась важнейшей для обеспечения британских «имперских коммуникаций», но после соглашения по Сирии эти коммуникации неизбежно должны были пересекать территорию французского мандата. Поэтому англо- французское соглашение в этой области было крайне необходимо для обеих сторон. Переговоры завершились 21 декабря, когда был согласован текст нового соглашения (Гринвуда — Беранже), которое должно было заменить отмененное после «сирийской» ссоры Клемансо и Ллойд Джорджа соглашение Лонга — Беранже. Согласно новому документу, Великобритания предоставляла Франции 25 % акций будущей нефтедобывающей компании. Франция же обязывалась оказать Великобритании помощь в строительстве не только двух нефтепроводов, но и двух железных дорог из Месопотамии к Средиземному морю. Кадмэн рассматривал включение в договор пункта о железных дорогах (чего не было в первом соглашении) как свой большой успех. Другое его достижение заключалось в отказе Франции от притязаний на долю в разработке персидской нефти[490].

После того как был принципиально решен вопрос о Сирии, в повестку дня англо-французских отношений снова вернулась палестинская проблема. Для Франции она четко разделялась на две части — будущее ее традиционного «католического протектората» и определение границ между английской и французской подмандатными территориями, иными словами, между Сирией и Ливаном, с одной стороны, и Палестиной — с другой. Последний вопрос был тесно связан с отношением Франции к сионистскому движению. Французское «общественное мнение» давно беспокоилось из-за возможного ущемления «старинных прав» Франции в Палестине в условиях британского мандата и активной деятельности сионистов.

По вопросу о границе существовало три точки зрения. Французы хотели провести ее по линии соглашения Сайкса — Пико, начинавшейся севернее Акры, затем поворачивавшей на юг до Тивериадского озера и далее следовавшей по течению реки Ярмук (левый приток Иордана с устьем южнее Тивериадского озера). Сионистская «программа максимум», представленная Вейцманом на Парижской конференции, доводила северную границу Палестины почти до Сидона (Сайды), а восточную проводила так, что долина реки Ярмук (включавшая и Голанские высоты)[491], оказывалась в Палестине вместе с широкой полосой восточного берега Иордана. Англичан совершенно не устраивала «линия Сайкса — Пико», но определиться с собственными требованиями они смогли не сразу. Ллойд Джордж, чьи познания в географии были предметом многочисленных анекдотов, всякий раз повторял по этому поводу, что Палестина должна занимать свою «историческую» («библейскую») территорию — «от Дана до Беершебы»[492]. Именно так он обозначил ее в сентябрьской «памятной записке»[493]. Но в начале XX века на Ближнем Востоке не было населенного пункта под названием Дан. Местонахождение древнееврейского городка с таким названием, упомянутого в Библии, точно известно не было. Приблизительно его местонахождением считали окрестности города Банияс в верховьях Иордана. Но Банияс расположен довольно далеко от моря, и поэтому формула «от Дана до Беершебы» никак не облегчала определение границы, даже если бы французы на нее согласились. А они поначалу отказались и от этого. Клемансо в сентябре специально оговорил, что замена английских войск на французские в северной и западной оккупационных зонах вовсе не означает принятие им сопутствующих английских требований, в том числе и территориальных.

В итоге в основу британских предложений по вопросу о границах был положен меморандум, подготовленный 17 ноября полковником Р. Майнерцхагеном — главным политическим офицером Генерального штаба британских войск в Сирии и Палестине. Мейнерцхаген был горячим сторонником сионизма, поэтому его предложения основаны почти исключительно на экономических потребностях еврейского «национального очага» в плане обеспечения водой для ирригации и производства электроэнергии. «Линия Мейнерцхагена», по сути, мало отличалась от требований самих сионистов: граница должна была проходить по северному берегу реки Литани, затем вместе с рекой поворачивать на север до широты Сайды и Дамаска, затем пересекать хребет Антиливан и спускаться на юг по восточному берегу Иордана в 25–30 километрах от Хиджазской магистрали[494]. Палестина должна была включать города Сафед (Цфат) и Тир (Сур) с округой, южную часть долины Бекаа, большую часть области Хауран (долина реки Ярмук, в том числе Голанские высоты) и широкую полосу к востоку от Иордана. «Линия Мейнерцхагена» проходила значительно севернее древнего Дана, но в дальнейшем именно она была использована англичанами как основа для переговоров. По сути, это был еще один пересмотр условий соглашения Сайкса — Пико в пользу Великобритании.

Согласование первого проекта договора

Переговоры между Керзоном и Бертело по турецкой проблеме происходили в Лондоне в конце декабря. Основой для дискуссии послужила нота, составленная Бертело, и письменные замечания к ней, составленные британской делегацией. Основные положения французского документа состояли в следующем: на допускать принципа мандатов или сфер влияния в неарабской Турции (англичане предлагали предоставить такую сферу Италии, чтобы добиться вывода ее войск из Анатолии); международная охрана Проливов, освобождение армян, «арабского и сирийского населения» от турецкого господства (с этим англичане соглашались); контроль над Проливами со стороны Франции, Великобритании и Италии с возможным участием Греции и Румынии (англичане не исключали участия США и России, а также Германии, Болгарии и Турции, когда последние войдут в Лигу Наций); председательство в Наблюдательном совете должно принадлежать поочередно Франции и Англии (англичане добавляли еще и США); Проливы должны быть нейтрализованы, и на их берегах должно быть создано небольшое новое государство «под гарантией» великих держав (англичане соглашались с этим, но предлагали ограничить территорию нового государства в Азии Исмидским полуостровом и демилитаризовать остальной азиатский берег). Новое государство, находясь под контролем Великобритании и Франции, должно было пользоваться внутренней автономией (на это британская делегация соглашалась, внося некоторые уточнения), турецкое правительство должно было покинуть Константинополь и переехать в Конью или Брусу. В Азии должно существовать турецкое государство под строгим финансовым и политическим контролем великих держав через реформированную Администрацию Оттоманского долга (англичане высказывались за еще более полный контроль над всеми турецкими министерствами). Французы предлагали вывести греческие войска из Малой Азии и сохранить Смирну за Турцией, обязав ее уважать права греков. Это объяснялось тем, что Малая Азия представляет собой для тех же греков обширное поле деятельности. Англичане настойчиво возражали против этого, так как «Верховный Совет в определенной степени связан с продолжением греческой оккупации. В любом случае оккупация уже продолжается в течение такого периода, что эвакуация греческих войск на данной стадии не может рассматриваться в отрыве от ее возможных политических последствий не только для теперешнего греческого правительства, но и для турецкого националистического движения». Зона Смирны, по мнению англичан, должна быть либо передана Греции, либо объявлена автономной при фактическом управлении администрации из местных греков. В последнем случае аналогичная система mutatis mutandis должна быть установлена в Адрианополе, переходящем под власть Греции[495]. Англичане и французы соглашались с тем, что права меньшинств должны быть защищены особым соглашением. В вопросе о границах единой Армении между союзниками не было единодушия. Французы предлагали не включать в ее пределы Эрзурум и Трабзон, но присоединить к ней все спорные территории с Азербайджаном (Нагорный Карабах и Зангезур). С последними пунктами англичане соглашались, но настаивали на включение Эрзурума в армянское государство по стратегическим соображениям. Выход к морю для Армении они предлагали обеспечить, создав в Батуме некое новое свободное государство[496].

На трех заседаниях 22 и 23 декабря Керзон и Бертело составили предварительные условия мира с Турцией, причем во всех спорных вопросах Бертело без долгих колебаний соглашался с британской точкой зрения. На территории бывшей Османской империи помимо подмандатных арабских государств должны были возникнуть: новое государство в Константинополе и Проливах, управляемое великими державами; автономная греческая зона в Смирне; независимое армянское государство, включавшее Эрзурум; и, наконец, небольшое турецкое государство в Азии, подконтрольное великим державам. Керзон, однако, возражал против предложения Бертело осуществлять этот контроль через финансовую комиссию, в ведении которой должен был находиться весь турецкий бюджет. Вопрос о Курдистане был отложен до разрешения проблем, связанных с арабскими странами и Мосулом[497]. Характерно, что, когда возник вопрос о том, кто же заставит турок принять подобные условия, Бертело заявил, что турецкое национальное движение во главе с Кемалем — не что иное, как «блеф», и что простой демонстрации силы будет достаточно, чтобы доказать это. Керзон не разделял его оптимизма, но счел, что заставить турок принять мир вполне возможно при условии единства союзников между собой[498].

На заседании 23 декабря обсуждался вопрос о границах английских и французских подмандатных владений. Англичане требовали низовья рек Литани и Ярмук, французы не хотели отступать от «линии Сайкса — Пико». Англичане вслед за сионистами настаивали на необходимости использования для нужд Палестины водных ресурсов названных рек, на стороне французов были юридические аргументы — соглашение 1916 года. «Линия Мейнерцхагена» была представлена англичанами как «более или менее идеальная с экономической и сионистской точки зрения», но в виде уступки был предложен компромиссный вариант — почти та же линия, но проходящая по течению, а не по правому берегу Литании и слегка сокращенная на северо-востоке (теперь она проходила к югу от города Хасбейя). Французов и это не устроило. Англичане предлагали передать вопрос на арбитраж президента США В.Вильсона, но французы и здесь отказали. Выявилось фундаментальное расхождение в британском и французском отношении к сионизму: Бертело соглашался снабжать сирийской и ливанской водой только уже существующие еврейские поселения, а Керзон говорил о будущей широкой еврейской иммиграции. Обсуждение пограничного вопроса было отложено до конференции глав правительств[499].

Одновременно в Париже шли и другие переговоры — между эмиром Фейсалом и французским МИД, который представлял тот же Бертело. Эмиру приходилось шаг за шагом сдавать свои позиции и соглашаться на французские условия, поскольку единственной альтернативой была война с Францией без всякой внешней поддержки. Однако, по признанию самого Клемансо, соглашение с эмиром было важно и для Франции, даже если бы оно не соблюдалось. Только такой документ мог дать Франции формальные основания для силового вмешательства во внутренних районах Сирии, прежде всего в Дамаске[500]. В результате переговоров было выработано предварительное соглашение об основах отношений Франции и Сирии в рамках мандата, подписи под которым Фейсал и Клемансо поставили 6 января 1920 года.

По этому соглашению Франция признавала право «жителей, говорящих на арабском языке, проживающих на сирийской территории», на самоуправление в качестве «независимой нации» и гарантировала независимость Сирии от внешней агрессии. Взамен сирийское правительство обещало обращаться только к Франции за советниками, инструкторами и техническими специалистами. При этом финансовый советник должен был участвовать в составлении бюджета и управлять сирийской долей Оттоманского долга, а советник по общественным работам — управлять железными дорогами страны. Франция имела приоритет на получение концессий и размещение займов, а также обязалась помочь Сирии в организации армии, жандармерии и полиции. Сирия могла иметь дипломатического представителя только во Франции, в других странах ее интересы представляли французские посольства. Сирия признавала независимость и территориальную целостность Ливана под французским мандатом. Столицей Сирии объявлялся Дамаск, официальным языком — арабский. Резиденцией французского верховного комиссара становился Алеппо. Французский язык должен был изучаться как «обязательный и привилегированный». Ввиду предварительного характера соглашения его условия должны были держаться в секрете[501]. Очевидно, что они были полностью продиктованы Францией. Договор фактически превращал Сирию во французский протекторат и открывал огромные возможности для вмешательства в ее внутренние дела. Поставив свою подпись, эмир отбыл в Дамаск. Стоит отметить, что генералу Гуро даже такое соглашение показалось слишком либеральным, поскольку «молодцы» («gaillards») из Дамаска, окружавшие Фейсала, могли интерпретировать его «в пользу арабской независимости против французского влияния»[502].

Новые обстоятельства

С таким багажом пришли союзники к началу непосредственных переговоров между главами правительств по выработке условий мира с Турцией. Однако ряд обстоятельств существенно осложнил эту процедуру. В этот момент в самих странах Антанты не было единства во мнении относительно дальнейших действий.

Разногласия в английском правительстве по турецкому вопросу проявлялись, в первую очередь, в соперничестве между министерствами. Наиболее воинственную позицию занимал Форин Оффис во главе с Керзоном. В начале января 1920 года он выступил с меморандумом по вопросу о Константинополе, где настаивал на изгнании турецкого султана из Константинополя, который, будучи столицей Османской империи, являлся центром интриг и коррупции[503]. Главным оппонентом Керзона был Эдвин Монтегю, министр по делам Индии, чье ведомство всегда занимало последовательно туркофильскую позицию, ссылаясь на сочувствие индийских мусульман судьбе турецкого султана-халифа. По мнению Монтегю и его сторонников в англо-индийском правительстве, «халифатское движение» могло привести к сближению на антианглийской платформе индуистских и мусульманских политиков в Индии, раскол между которыми был одним из необходимых условий британского господства в стране[504]. В Индии еще с 1918 года действовал Халифатский комитет[505]. Британские власти опасались, что лидеры этого движения могут перейти от слов к действиям вплоть до открытого восстания под лозунгами джихада. В свою очередь, Военное министерство в рамках политики демобилизации больше всего заботилось о сокращении английского военного присутствия на Востоке. Именно по его инициативе английские войска покинули Закавказье и оставили Анатолийскую железную дорогу. Эти разногласия в известной мере отражали и различные настроения в английском обществе, в котором были сильны как сочувствие к грекам и армянам, так и опасения за лояльность огромного числа мусульманских подданных империи (особенно в Индии), а также желание скорейшей демобилизации и сокращения военных расходов. 6 января британский кабинет, к великому раздражению Керзона и Ллойд Джорджа, внял аргументам Монтегю и Черчилля и высказался за сохранение султана в Константинополе[506], поставив Керзона и Ллойд Джорджа в весьма неловкое положение перед французами, которых они сами едва убедили изгнать турок из Европы. Впрочем, Керзона и Монтегю разделяли не цели, а выбранные средства. Оба министра по-своему заботились о престиже Британской империи в мусульманском мире, который один из них намеревался поддерживать демонстрацией силы, а другой — путем «умиротворения» мусульманского общественного мнения. Оба опасались распространения большевистского влияния на Востоке и оба не желали, чтобы другая держава, в частности Франция, использовала в своих интересах затруднения Великобритании.

23 января британский кабинет отказался утвердить соглашение Гринвуда — Беранже по нефтяным вопросам, аргументируя это тем, что «прибыль от эксплуатации нефтяных месторождений Месопотамии должна идти на пользу государства, а не акционерных компаний»[507]. Такая постановка вопроса устраняла от участия в нефтедобыче компанию Royal Dutch Shell, в лояльности голландских акционеров которой британское правительство, вероятно, не было абсолютно уверено, а также создавала препятствие для проникновения в Месопотамию американских нефтяных трестов. Урегулирование этого вопроса с Францией, таким образом, вновь откладывалось.

17—20 января 1920 года в Париже сменилось правительство, и на смену Клемансо пришел бывший социалист Мильеран, взявший на себя и обязанности министра иностранных дел. Мильеран в значительно большей степени, чем его предшественник, склонен был прислушиваться к мнению французской «колониальной партии». Правда, во Франции наибольшие страсти возбуждала по-прежнему германская проблема, и передовицы газет почти каждый день пестрели гневными статьями по поводу неисполнения немцами условий мира (речь шла о невыполненных поставках угля, разоружении и т. п.). Восточный вопрос занимал подчиненное положение, но Мильеран, говоря о Турции, заявлял 5 февраля в палате депутатов: «Наши моральные и материальные интересы в этой части света значительны. Они восходят к временам крестовых походов. Французское правительство не имеет права их забывать»[508]. Он не конкретизировал, как именно он собирается защищать эти интересы. Общественное мнение Франции в этот период еще следовало антитурецкой риторике, порожденной войной. В книге «Англия, Франция и проблема Константинополя» публицист С.Ж. Белло писал: «Турок никогда не собирался подчиняться какому-нибудь закону, а его единственное удовольствие состоит в том, чтобы составлять новые законы (legiferer) только для удовлетворения своей огромной жажды власти. Именно по этой причине подчинение законам и сохранение законов суть вещи невозможные в турецкой стране… Изгнание турок с европейских территорий (то есть из Константинополя и Западной Фракии — А.Ф.) находится в очевидной гармонии с интересами западных народов и человечества в целом»[509]. Но и туркофильские настроения уже пробивали себе дорогу. Влиятельнейшая газета Le Temps уверяла своих читателей, что единодушное желание французского общества состоит в том, чтобы оставить турок в Константинополе и сохранить «независимую и жизнеспособную» Турцию. Уже в середине января на ее страницах прозвучала мысль о возможности использовать турецких националистов в интересах Франции: «Не может ли этот турецкий национализм с его армией послужить для восстановления нормальной жизни в Турции, страны, кредиторами которой мы являемся? Не сможет ли это мусульманское чувство (ce sentiment musulman), которое является традиционалистским, стать нашим союзником против большевизма, врага как традиций, так и патриотизма?»[510]. В этой короткой цитате хорошо отражены основные задачи правящего класса Франции на Востоке: гарантировать получение доходов на вложенные капиталы и не допустить усиления там влияния Советской России и «большевизма». В дальнейшем борьба за влияние на кемалистов между Советской Россией и Францией, отношения между которыми были тогда крайне напряженными[511], стала одной из важнейших составляющих Восточного вопроса. Кемалисты же получили возможность использовать эту борьбу к своей выгоде.

В Константинополе тем временем собрался турецкий парламент (меджлис), который оказался под полным контролем сторонников Кемаля. В конце января меджлис принял составленный на основе резолюций Эрзурумского и Сивасского конгрессов так называемый Национальный обет, ставший основным программным документом турецкого освободительного движения. Согласно ему, судьба арабских земель, оккупированных союзниками до 30 октября 1918 года, должна была определяться «соответственно свободной воле местного населения». Судьба Карса, Ардагана и Батума, в конце войны присоединенных к Турции и занятых затем англичанами, должна была определяться путем плебисцита. То же касалось и Западной Фракии, еще в 1913 году уступленной Болгарии и теперь оккупированной Грецией. Безопасность Стамбула объявлялась неприкосновенной. Эти три условия позднее было принято истолковывать как «принцип этнических границ», хотя такого выражения в Национальном обете нет. В документе провозглашалась готовность заключить соглашение об открытии Проливов «для мировой торговли и международных отношений». Права меньшинств гарантировались на тех же основаниях, что и в странах Европы. Отвергалась возможность любых юридических и финансовых ограничений независимости Турции, и только при этом условии возможно было урегулирование проблемы внешнего долга[512]. Таким образом, первостепенную роль для кемалистов играли территориальные вопросы и обеспечение неограниченного национального суверенитета. Пункт о Проливах был сформулирован достаточно туманно, чтобы допускать различные толкования. В Национальном обете, как и в других документах кемалистского движения, не была четко обозначена линия южной границы будущей Турции. Как мы уже отмечали, демаркационная линия не была оговорена и в Мудросском перемирии, на которое турецкие националисты обычно ссылались. Пожалуй, наиболее четко эта линия была обозначена М. Кемаль-пашой в речи перед нотаблями города Анкары еще 31 декабря 1919 года. Она определялась следующим образом: «Граница эта включает в свои пределы те территории, которые действительно находились во власти нашей армии в день заключения перемирия. Она начинается с пункта побережья к югу от залива Александретта, проходит затем через Антиохию, потом через Алеппо и через железнодорожную станцию Катма и доходит до Евфрата к югу от пункта Джераблус. Оттуда она спускается к Дейр Зор, затем идет на восток, включая в наши пределы Мосул, Киркук и Сулейманию. Эта граница не только фактически отстаивалась нашими вооруженными силами, но также включает в пределы нашей территории области, населенные турками или курдами. К югу от этой линии находятся наши единоверцы, говорящие на арабском языке. Мы признаем все части нашей территории, находящиеся внутри этой границы, единым целым, ни одна часть которого не может быть отчуждена»[513]. Хотя Национальный обет был опубликован и по-французски, страны Антанты предпочли его просто не замечать. Донесения из Константинополя сообщали, что уже не союзники, а националисты контролируют правительство (что было явным преувеличением), но в европейских столицах все еще мало беспокоились по этому поводу.

Как уже отмечалось, замена британских оккупационных войск на французские в «синей» зоне создала особенно сложное положение на севере этой зоны — в Киликии и Южной Анатолии, которые были ареной затяжного этнического конфликта между местными армянами, с одной стороны, и мусульманами (турками и курдами) — с другой. Армянские притязания на Киликию не были секретом для местных мусульман, и Франция, старавшаяся демонстрировать свой нейтралитет, даже вопреки собственному желанию воспринималась ими как сторонница армян. В Адане — административном центре Киликии — скопилось большое количество армянских беженцев, часть из которых постепенно возвращалась во внутренние районы страны. Армянские политические деятели поддерживали контакт с французским верховным комиссаром полковником Э. Бремоном, а Армянский легион был хоть и сильно сокращен, но все же не распущен[514]. Наиболее взрывоопасная ситуация сложилась на востоке оккупированной территории, вокруг городов Мараш, Урфа и Айнтаб. До осени 1919 года эти места не входили во французскую Северную зону, а напрямую контролировались английскими войсками. Приход французов на смену англичанам здесь воспринимался особенно болезненно. В конце января в Мараше вспыхнуло восстание, которое носило одновременно антифранцузский и антиармянский характер[515]. Восстание было поддержано турецкими националистами и сопровождалось значительными жертвами среди местных армян. Таким образом, начавшиеся еще в ноябре стычки французов с турками переросли в полномасштабную партизанскую войну, на которую Франции пришлось тратить значительные средства. Поскольку местные армяне воспринимались турками как главная опора французов, восстание сопровождалось турецко-армянским межэтническим конфликтом. После трех недель боев французы 10 февраля оставили Мараш, бросив на произвол судьбы большую часть армянского населения города. После этого даже армяне перестали считать их своими заступниками[516]. Унизительное поражение под Марашем серьезно поколебало престиж Франции на Востоке и вместе с тем способствовало росту авторитета турецких националистов во главе с Кемалем.

Одна из причин тяжелого положения, в которое попали французы в Киликии, заключалась в нерешенности сирийского вопроса. Большая часть французских войск была сконцентрирована на сирийском побережье, а железная дорога в сторону Киликии (линия Райяк — Алеппо) контролировалась отрядами Фейсала. В самой Сирии также было неспокойно. Вернувшись в Дамаск, Фейсал застал Сирию в состоянии крайнего националистического возбуждения, вызванного уходом англичан и прибытием все новых и новых французских подкреплений. Радикально настроенные арабские лидеры готовы были сражаться против французского нашествия. Арабские отряды уже совершали нападения на французские войска на границе оккупационных зон. Чтобы не утратить окончательно своего авторитета, Фейсал должен был «плыть по течению». В этой ситуации не могло быть и речи о принятии заключенного в Париже соглашения. Даже намека на договоренность Фейсала с французами оказалось достаточно, чтобы некоторые националисты стали обвинять эмира или в предательстве, или в слабости[517]. Таким образом, внутренние районы Сирии по-прежнему оставались вне французского контроля.

Итак, в начале 1920 года Франция оказалась втянутой в затяжную и дорогостоящую, по большей части партизанскую войну в Киликии, что не могло не отразиться на принятии решений в Париже. Правда, поначалу там еще недооценивали опасность. 1 февраля Мильеран, заверяя генерала Гуро в скором прибытии подкреплений, не склонен был принимать всерьез турецкую угрозу в Киликии, считая, что цель Кемаля ограничивается оказанием давления на Антанту ради смягчения условий будущего мира[518]. Но уже 9 февраля Дефранс, верховный комиссар Франции в Константинополе, четко обозначил перед своим правительством альтернативные варианты «турецкой» политики: или курс на раздел Анатолии между Францией, Италией и Грецией и тогда — беспощадная борьба с турками (une lutte sans merci) с опорой на христианские, особенно армянские батальоны; или «более рациональная» политика — «оставить турецкие земли туркам», сохранив, однако, за собой контроль над их администрацией и обеспечив экономические привилегии для французского капитала в определенных районах. Во втором случае также возможны были две линии поведения: отыскать среди кемалистов «умеренные» элементы, убедить их «восстановить авторитет» константинопольского правительства и уже от него требовать «поддержания порядка» в ожидании условий мира; или же сделать ставку на открытых противников национализма во главе с самим султаном и организовать в стране широкое антикемалистское движение. В любом случае условия мира должны быть достаточно жесткими, чтобы значительно ослабить турецкое государство ввиду того влияния, которое оно традиционно имело на другие мусульманские страны и народы[519]. Мильеран, однако, понимал, что Кемаль представляет собой гораздо большую угрозу, чем арабские националисты из Дамаска, для которых у генерала Гуро имелись «способы заставить уважать наши права». В отношении Кемаля он рекомендовал другую линию поведения: дать ему понять, что «французское правительство решило в целом поддержать сохранение за турками Константинополя и целостность Османской империи» за исключением арабских стран и Армении, которая должна была быть ограничена, помимо своей «русской» части, «историческими регионами на берегах озера Ван». В Киликии предполагалось сохранить «номинальный турецкий сюзеренитет» под французским контролем. Генералу Гуро поручалось установить контакт с Кемалем и довести до него эти предложения[520]. Очевидно, французы, сохраняя установку на жесткие условия мира с Турцией, рассчитывали откупиться от Кемаля и его сторонников за счет незначительных уступок, что свидетельствует об их плохой осведомленности о подлинных целях кемалистского движения. Сам Гуро, следуя этой политике, направил в «неспокойные» районы своего подчиненного генерала де Ламота с особой миссией — найти такой modus vivendi с местным населением, который позволил бы французам поддерживать свое влияние с минимальным использованием военной силы. Для этой цели предполагалось сохранять в неприкосновенности османскую администрацию, проводить «лояльную, ясную и твердую» политику по отношению к туркам, не давая поводов для обвинений в религиозной нетерпимости и «экспансионизме». В армянском вопросе нужно было «воздержаться от политики возмездия, если бы армяне захотели нас в нее втянуть». Помощь армянскому населению нужно было продолжать, не придавая ей, по возможности, политического характера[521].

После Мараша в Англии стали раздаваться голоса сожаления по поводу преждевременной передачи Киликии французам, которая якобы находилась в полном спокойствии во время английской оккупации. Антитурецки настроенные «заднескамеечники» в парламенте не упустили случая покритиковать правительство по этому поводу[522]. Турецкое национальное движение стало восприниматься в Англии как часть и, возможно, центр панисламистского движения на всем Ближнем Востоке, чрезвычайно опасного для Британской империи[523]. Де Робек видел в киликийских событиях «начало осуществления согласованного плана, составленного руководителями, которые находятся в контакте со всеми элементами, открыто враждебными или потенциально изменническими по отношению к союзникам». В частности, он указывал на взаимодействие кемалистов с большевиками в попытках использовать против Англии «мусульманский фанатизм» по обе стороны Каспия, а также на сведения о попытках арабо-турецкого сближения при участии, возможно, самого Фейсала[524]. Все это указывало на невозможность дальнейшего игнорирования турецкого национального движения, вопрос об отношении к которому неизбежно должен был возникнуть при обсуждении условий мирного договора с Турцией.