2. Великобритания и Франция в поиске новых подходов (январь — май 1921 года)

Настроения в Лондоне и Париже

К началу 1921 года стало окончательно понятно, что дальше игнорировать турецкое национальное движение и надеяться только на его подавление силой было невозможно. 20 января Румбольд писал Керзону, что необходимо перестать воспринимать кемалистов только как «банду головорезов», что они уже создали свое правительство и вполне эффективно управляют страной, насколько это вообще было возможно в тех условиях. Румбольд фактически призывал признать кемалистов, по крайней мере де-факто[780]. В середине февраля британский Генштаб в очередном длинном меморандуме выступил за радикальный пересмотр большинства статей Севрского договора, в первую очередь «греческих»[781]. После сражения при Иненю и в Лондоне, наконец, убедились в неизбежности пересмотра Севрского договора. Но для Керзона и Ллойд Джорджа значительные уступки кемалистам означали бы полный провал их прежней политики, поэтому, соглашаясь на переговоры с турками под давлением общественного мнения и обстоятельств, они не предполагали, что на этих переговорах возможно добиться успеха.

Во Франции туркофильские и антибританские настроения постепенно усиливались. Если раньше писатель Пьер Лоти, развернувший кампанию в поддержку Турции, был почти одинок, то с 1921 года число протурецких брошюр, книг и иных публикаций резко возросло[782]. Таким настроениям как нельзя лучше соответствовала и новая смена кабинетов во Франции. В середине января 1921 года французский кабинет возглавил Аристид Бриан. Выступая 20 января в палате депутатов с изложением своей внешнеполитической доктрины, он уделил основное внимание Германскому вопросу, призывая депутатов сохранять чувство реальности в вопросе о репарациях. По Восточному вопросу, не желая заранее связывать себя конкретными заявлениями, Бриан ограничился коротким замечанием, что необходимо, «чтобы был достигнут мир с Турцией и чтобы, учитывая новые обстоятельства, произошли переговоры с нашими союзниками с целью решения Восточного вопроса»[783]. Такая формулировка содержит явный намек на ревизию Севра. Не жалея гневных слов по адресу Берлина, Бриан, однако, понимал, что интересы Франции лежат не только на Рейне. Война за Киликию, продолжавшаяся уже почти год и стоившая Франции многих миллионов франков и нескольких тысяч солдат, была совершенно бесперспективна. Франция, как и Греция, была вынуждена «таскать каштаны из огня» для англичан. Было очевидно, что даже если ценой новых жертв Франция сможет закрепиться в Киликии, спокойная экономическая деятельность там будет невозможна. Наилучшим вариантом представлялся уход из Киликии в обмен на экономические преимущества.

Первым внешнеполитическим испытанием нового кабинета стала межсоюзническая конференция по репарациям, состоявшаяся 24–30 января в Париже. Главным вопросом на ней было определение точной суммы репараций. Бриану удалось добиться определенного успеха: сумма, которую предполагалось взыскать с Германии, составляла 226 млрд золотых марок[784]. Но нужно еще было заставить немцев согласиться с этим решением. Тогда же было решено созвать в Лондоне международную конференцию по Восточному вопросу с участием турок.

Когда необходимость пересмотра Севрского договора стала очевидной для обеих ведущих держав Антанты, неизбежно встал вопрос о форме и мере возможных уступок по отношению к Турции. Первые консультации между союзниками по этому поводу выявили, что англичане готовы пересмотреть лишь статьи о Курдистане и Армении, уже утратившие всякий практический смысл, но не о территориальных приобретениях Греции (Смирна и Восточная Фракия). Пока греческая армия сохраняла боеспособность, «Греции ничего нельзя будет навязать». Французское предложение о проведении в спорных районах плебисцитов осталось без определенного ответа. Поскольку англичане были хорошо осведомлены о требованиях турок, подобная позиция заранее делала успех конференции весьма сомнительным[785].

Несмотря на готовность Франции к переговорам с Анкарой, боевые действия в Киликии продолжались. Le Temps писала, что, «если против Франции ведут войну, она готова отвечать двумя ударами на один, но Франция не хочет войны. Она хочет мира на Востоке, как и в Европе. Такова же, без сомнения, и цель британского правительства…. Таково и желание Италии», и даже греки наверняка хотят освободиться от огромных военных расходов. За то время, пока Анатолия находится в руках националистов, «Администрация Оттоманского долга не получила ничего. По оценкам, иностранные кредиторы Турции потеряли со времени отделения Анатолии примерно 100 миллионов франков, из которых 70 миллионов должны были достаться французским держателям. Железные дороги Малой Азии, из которых одни принадлежат союзникам, а другие являются их залогом, не принесли ничего. Необходимо прекратить подобную ситуацию… Необходимо, чтобы Анатолия перестала сама собой большевизироваться (Il faut que I’Anatolie cesse se bolcheviser еп vase clos), необходимо, чтобы Греция уменьшила со временем нагрузку от своей мобилизации и (военных — А.Ф.) расходов. Но ничего из этого невозможно осуществить, если настаивать на Севрском договоре… Но важнее всего, чтобы союзники пришли к соглашению между собой на базе новой программы мира на Востоке, программы справедливой и реализуемой»[786]. Сразу после этой редакционной статьи следовала большая статья по Германскому вопросу, подписанная Р. Пуанкаре. Он доказывал, что Германия может платить репарации, но не желает этого делать. Настроения французских финансовых кругов были ясны: никакой пощады Германии, любые уступки Турции во всем, кроме финансов, недопущение распространения «большевистского» влияния. 12 января французский генерал де Бургонь писал в другой газете, что необходимо вернуть Кемалю Смирну и Фракию: «Я думаю, что это явилось бы не слишком дорогой платой за содействие единственной армии в мире, которая могла бы теперь выступить против большевиков»[787].

5 февраля французские войска после девятимесячной осады взяли турецкий город Айнтаб[788], и в Париже опять зазвучали колониалистские голоса: «После взятия Айнтаба Франция может с легкостью отправиться на конференцию в Лондоне, чтобы обсуждать умиротворение Востока». Но поскольку греческие и турецкие требования абсолютно непримиримы, было бы лучше ограничить задачи конференции и передать вопрос о пересмотре Севрского договора постоянной комиссии, которая приводила бы условия договора в соответствие с пожеланиями населения и с силами сторон (puissance effective des Etats)[789]. Реализация этого предложения затянула бы решение вопроса на неопределенный срок и поставила его в прямую зависимость от военного счастья сторон. Это, с одной стороны, давало Франции призрачный шанс закрепиться в Киликии, а с другой — ставило Грецию, лишенную внешней поддержки, перед риском полного поражения в Малой Азии.

Британские политики хорошо видели, что протурецкие симпатии французов ставят под удар существование Антанты. Поэтому в недрах английского Форин Оффиса возникла идея заключения прямой сделки с Францией путем возрождения гарантийного пакта 1919 года. Эту мысль высказал Э. Кроу в меморандуме, направленном Керзону 12 февраля 1921 года. По словам самого Кроу, содержание меморандума было не только его личным мнением, а выражало определенную тенденцию в настроениях части британского дипломатического корпуса. Документ начинался с обоснования необходимости развивать хорошие отношения с Францией. По мнению его автора, «существуют некоторые важные указания на то, что основное направление французской политики состоит в предоставлении Великобритании ведущей и доминирующей роли в урегулировании восточных дел, если Франция сможет обрести ясную поддержку Англии в своих отношениях с Германией». Если «совместные англо-французские действия и политика в отношении Германии будут поставлены на прочное основание», это «сделает устойчивым отношение к нам французских правительств на долгие годы вперед» и «послужит миру и гармонии» между малыми странами. Англо-американские отношения только улучшатся, если США не смогут использовать англо-французские противоречия в своих интересах. «Решение Восточного вопроса в благоприятном для британских интересов и политических целей ключе прояснит обстановку во всех регионах от Балкан до Центральной Азии и Индии». Далее Кроу предлагал в обмен на предоставление Франции военных гарантий на условиях пакта 1919 года купить ее содействие в целом раде вопросов: Ближний Восток, отношения с США, отношения с «новыми государствами», германские репарации[790]. Никакой реакции на это предложение тогда не последовало. Вероятно, Керзон счел момент неподходящим для таких инициатив и решил подождать результатов конференции.

Лондонская конференция: ожидаемый провал и неожиданные результаты

Конференция, на которой обсуждался возможный пересмотр Севра, проходила в Лондоне с 21 февраля по 14 марта 1921 года. Англичане как организаторы конференции попытались ослабить позиции турок, направив приглашение на конференцию в Константинополь великому визирю Тевфик-паше с условием, что в его делегацию должны обязательно входить и националисты. Но кемалисты считали себя единственным законным правительством Турции и потребовали, чтобы приглашение было направлено непосредственно в Анкару[791]. В итоге в Лондон прибыли две делегации. Султанская делегация возглавлялась Тевфик-пашой, а кемалистская — Бекир Сами-беем, министром иностранных дел правительства BHCT. Тевфик-паша вскоре отказался от активного участия в переговорах.

Конференция во многом была заранее обречена на неудачу, поскольку представители Греции не были склонны к компромиссу. Практически все первые заседания были посвящены оценке сил греческой армии. Единственной целью греческих делегатов было получение от союзников «разрешения» на новое наступление в Малой Азии. Ллойд Джордж благосклонно отнесся к этому, заявив, что союзники поддержат ту из воюющих сторон, которая будет более склонна к компромиссу[792]. Зная, что в вопросе о Смирне и о Фракии турки на компромисс не пойдут, Ллойд Джордж надеялся склонить конференцию к поддержке греков, сохранив при этом позу беспристрастного судьи.

Французы не разделяли филэллинских симпатий Ллойд Джорджа. Незадолго до прибытия в Лондон турецких делегатов генерал Гуро, ссылаясь на опыт киликийской кампании, говорил греческому военному представителю, что для оккупации Анатолии потребуется миллионная армия, которой у Греции нет[793]. Бриан тоже не упускал случая подчеркнуть свое уважение к кемалистам. В разговоре с греческим делегатом он заявлял: «В Киликии Франция встретилась с хорошо обученной и вооруженной армией численностью 65 тыс. человек. Турецкие солдаты храбры, преданны своей родине и отважно дерутся за каждый вершок земли. Опыт, накопленный французской армией на этом участке в течение одного года боевых действий, дает мне основание относиться с должным уважением к тем, кого греческий премьер называет бандитами»[794]. Примерно то же самое он несколько позже говорил английскому представителю в Лиге Наций Р. Сесилю, назвавшему кемалистов «бандой разбойников»[795]. Франция сильно опасалась сотрудничества кемалистов с большевиками. Новый верховный комиссар Франции в Константинополе генерал Пелле писал в Париж, что, чтобы не толкать Турцию к «войне до последнего» и избежать ее превращения в «советскую республику», необходимо «реализовать соглашение, которое восстановит жизнеспособную Турцию и даст некоторое удовлетворение национальной гордости, но сохранит за нами реальный контроль»[796]. 21 февраля Бертело, говоря в Лондоне о возможных затруднениях греков в Малой Азии, предположил, что большевики могли бы высадить на побережье Черного моря десант в поддержку Кемаля или поставлять ему военное снаряжение морским путем. В ответ Ллойд Джордж сказал, что «до сих пор большевики не оказали никакой реальной поддержки Мустафе Кемалю. Фактически они не посылали ничего, кроме депеш. Большевистское пугало хорошо для использования в парламенте или на трибуне, но не является серьезной угрозой»[797]. Иными словами, британский премьер хотел сказать, что «большевистская опасность» не может быть основанием для пересмотра «греческих» статей договора.

23 февраля Бекир Сами-бей представил на рассмотрение конференции следующие турецкие требования: 1) возвращение Смирны и других оккупированных территорий в Малой Азии Турции; 2) во Фракии — граница 1913 года; 3) безопасность и суверенитет Турции при условии свободы Проливов; 4) уничтожение капитуляций; 5) право Турции на собственные военно-морские силы[798]. Эти предложения далеко выходили за рамки максимальных уступок, на которые готовы были пойти страны Антанты. Они вызвали бурные споры. Если представители Италии и Франции склонялись к поддержке Анкары, то Ллойд Джордж не скрывал своих симпатий к грекам. Керзон в какой-то степени пытался поддерживать видимость межсоюзнического единства[799]. После продолжительных дискуссий вокруг несопоставимых греческих и турецких статистических данных по спорным территориям, Бриан предложил направить на место специальную комиссию для статистического обследования населения. Ёго поддержал К. Сфорца, глава итальянской делегации. Ллойд Джордж заявил, что посылка комиссии посеет сомнение в компетентности союзников, принимавших решения в 1920 году. Бекир Сами-бей согласился на это предложение, считая, что результаты обследования будут в пользу турок[800], но греки категорически отвергли эту идею. Филипп Керр, действуя от имени Ллойд Джорджа, довел до их сведения, что они могут без колебаний отвергнуть предложение о комиссии, но будет лучше, если турки сделают это раньше[801]. Это замечание особенно интересно в свете решения Ллойд Джорджа поддержать сторону, более склонную к компромиссам.

Вскоре были выработаны ответные предложения Антанты. Туркам предлагали облегчение процедуры вступления в Лигу Наций, гарантию вечного сохранения султаната в Константинополе, расширение турецкого участия в контроле над Проливами, некоторое увеличение численности турецких вооруженных сил, эвакуацию иностранных войск из Стамбула и зоны Проливов, замену капитуляций юридическими реформами в Турции, турецкий суверенитет над смирнской зоной, создание вместо независимой Армении армянского «национального очага» в рамках Турции[802]. Это был максимум уступок, на которые мог пойти Ллойд Джордж, но для Бриана они были лишь первым шагом навстречу туркам. Но ни турки, ни греки не согласились с этим планом. Одни считали уступки мизерными, другие — чрезмерными. Греческий представитель Д. Гунарис, правда, готов был согласиться на этот план, но Керр конфиденциально сообщил ему, что Греция может не обращать особого внимания на ход переговоров, и если она захочет добиваться исполнения условий Севрского договора силой оружия, Англия возражать не будет[803]. Таким образом, Лондонская конференция с самого начала рассматривалась Ллойд Джорджем как спектакль и полный разгром кемалистов кем бы то ни было (кроме самой Англии) его устроил бы больше, чем любые переговоры с ними.

Видя бесперспективность дальнейшей работы конференции, французская делегация начала сепаратные переговоры с турками об условиях прекращения киликийской войны. Переговоры вел руководитель Ближневосточного департамента французского МИД А. Каммерер. Французы довольно быстро согласились на пересмотр турецко-сирийской границы и передачу Турции Килиса, Айнтаба, Урфы и Мардина в обмен на признание Анкарой французских «прав» в отношении железных дорог Малой Азии и предоставление концессии в порту Мерсина[804]. Однако переговоры едва не зашли в тупик, когда турки потребовали передачи им полотна Багдадской железной дороги и отказались четко определять территорию, на которой Франции будут предоставлены «экономические преимущества». По этому поводу Бриан запросил мнения председателей комиссий по иностранным делам и финансам обеих палат Национального собрания Франции. Ответ был категоричен: «Лучше не заключать соглашения и продолжать защищать нашу позицию силой, чем уступить в этом». Президент Мильеран согласился с этой точкой зрения[805], но Бриан не мог себе позволить такой роскоши уже потому, что само собрание отказывалось финансировать продолжение военных действий и войска из Киликии пришлось бы выводить даже без всяких договоров. Переговоры продолжались с большим трудом, но наконец увенчались успехом[806].

11 марта в Лондоне был подписан Франко-турецкий договор, предусматривавший вывод французских войск из Киликии в обмен на экономические преимущества в этом районе. Граница Сирии переносилась на юг, к Багдадской железной дороге, полотно которой сохранялось за Турцией. Гарантировались права меньшинств. Турецкие партизанские отряды распускались, и в Киликии создавалась особая полиция из местного населения под наблюдением французских офицеров. В Александретте, которая оставалась за Сирией, создавался особый административный режим. Участок Багдадской железной дороги от Тавра до сирийской границы передавался французской группе. Другой группе передавались медные рудники Эргани — Мадени. Оговаривалось будущее «экономическое сотрудничество» Франции и Турции в Киликии и других районах, эвакуированных французскими войсками, а также в вилайетах Мамурет-эль-Азиз, Диарбекир и Сивас[807]. По мнению свидетеля этих переговоров турецкого журналиста Юнус Нади-бея, Бриан имел намерения включить Турцию в систему союзов, создававшуюся в это время Францией от Балтики до Средиземного моря[808]. Аналогичное соглашение относительно района Адалии и Юго-западной Анатолии Бекир Сами-бей заключил с Италией.

Ллойд Джордж, несмотря на все свое презрение к туркам, счел необходимым произвести дипломатический зондаж на случай их победы. Он встретился с Бекир Сами-беем втайне от других турецких делегатов и попытался использовать Турцию в антисоветских целях, предлагая ей протекторат над Закавказьем. Никаких конкретных соглашений в этом духе заключено не было, был подписан только договор об обмене пленными. Ллойд Джордж продолжал делать ставку на Грецию, но в этом ему приходилось действовать более осторожно, так как в английском руководстве существовала сильная оппозиция открытой поддержке режима короля Константина. Перед отъездом в Афины Гунарис просил Ллойд Джорджа об английском займе для продолжения войны. Тот ответил, что подобный заем вполне возможен и что «Великобритания всегда находила место в своем сердце для греческого народа, желала ему добра и всегда ожидала успехов и возрожденной славы Греции»[809].

Итоги провала конференции

Когда стал очевиден провал Лондонской конференции, греческие делегаты объявили о предстоящем наступлении. Поскольку об открытой поддержке греков Антантой не могло идти и речи, оптимальным выходом для Англии было провозглашение нейтралитета в греко-турецкой войне, что предотвратило бы поддержку кемалистов со стороны Италии и Франции. Нейтралитет был официально объявлен сразу после завершения конференции. Формально британское правительство не возражало против сепаратных соглашений своих союзников с Турцией[810], но многие чиновники Форин Оффиса (прежде всего временный поверенный в Афинах лорд Гренвилль и верховный комиссар в Константинополе Румбольд)[811], считали, что эти договоры противоречили Севрскому договору. Правда, имелись значительные разногласия относительно дальнейшей политики. Румбольд настаивал на соблюдении строгого нейтралитета[812], а Гренвилль рекомендовал поддерживать Грецию. Лорд Керзон в основном соглашался с Румбольдом и считал, что главной задачей Великобритании должна быть нейтрализация Проливов и удержание их под союзным (то есть английским) контролем. Ввязываться в войну на стороне греков (даже просто поддерживая их деньгами и оружием) было слишком рисковано. Гораздо выгоднее было взять на себя роль беспристрастного арбитра. Но Ллойд Джордж и лорд Гренвилль считали, что Греция при любом правительстве будет следовать английским интересам, но не сможет самостоятельно победить Турцию. Поэтому следовало поддержать Афины, согласившись на размещение греческого займа в Англии[813].

Франция тоже заняла выжидательную позицию. Бриан считал, что ни греки, ни турки не обладали тогда достаточными силами для решающей победы.

Следовательно, неизбежна определенная «стабилизация», которая оставит последнее слово за странами Антанты и позволит им сыграть роль посредника[814]. Одновременно с Лондонской конференцией в Москве происходили переговоры по заключению договора между Советской Россией и правительством ВНСТ «О дружбе и братстве», который был подписан 16 марта. К Турции отходили города Сарыкамыш, Карс, Ардаган, Артвин. Советской Армении возвращался Александрополь. Турция отказывалась от претензий на Батум, который становился порто-франко для турецкой транзитной торговли. Вопрос о Проливах должен был решаться на конференции причерноморских держав. Советское правительство признавало принципы турецкого Национального обета[815]. Подписание этого договора разрушило надежды стран Антанты использовать кемалистскую Турцию против Советской России, и, уж конечно, не могло быть и речи о включении Турции во французский «санитарный кордон». Советская Россия начала оказывать Турции широкомасштабную материальную помощь[816]. Британский Генштаб уже в мае всерьез опасался, что Красная армия может оказать поддержку туркам в операциях в Месопотамии или Северной Персии[817].

Главным итогом Лондонской конференции стало фактическое признание кемалистского правительства державами Антанты в качестве мощной и вполне самостоятельной силы, обладающей реальной властью на большей части территории страны. На Константинополь больше не возлагалась ответственность за действия Анкары, но Высокая Порта окончательно перестала восприниматься кем-либо всерьез. Контакты кемалистов с большевиками, которые не всегда проходили гладко, часто считались лишь тактическим маневром, так же как в Москве тактическим маневром считали лондонские переговоры. Кемалисты же использовали в своих интересах противоречия между заинтересованными странами, в том числе между Антантой и Советской Россией.

Фактически в Лондоне одновременно происходили две конференции. Одна из них (официальная) имела своей целью нахождение компромиссного решения турецкой проблемы и примирение Греции с турецким национальным движением. Эту конференцию можно считать провалившейся. Но одновременно с ней воюющие стороны вели неофициальные переговоры с целью обеспечения себе поддержки той или иной великой державы для продолжения войны. В свою очередь, великие державы искали себе опору на Ближнем Востоке, чтобы защищать там свои интересы в пику своим же союзникам. В этом смысле на конференции были достигнуты гораздо большие успехи. Греки получили со стороны Ллойд Джорджа выражение глубоких симпатий и сочувствия в их борьбе с турками (хотя и без формальных обязательств). Турки достигли соглашения с Францией, которое высвобождало значительные их силы с киликийского фронта и давало возможность направить их против греков. Характеризуя лондонское соглашение с представителями Анкары, Бриан писал; «Франко-турецкое соглашение было расценено французским парламентом и общественным мнением как вызванное финансовыми трудностями, которые довлеют над нашей страной, а также общими задачами нашей политики на Востоке, которые требуют от правительства добиваться восстановления и укрепления дружественных взаимоотношений и влияния Франции в Турции»[818]. Соглашение подводило черту под военными авантюрами в Киликии, которые, по почти всеобщему убеждению, не соответствовали национальным интересам Франции. Так, один из агентов французского МИД в марте 1921 года резко критиковал бывшую киликийскую оккупационную администрацию полковника Бремона за то, что она проводила политику «более армянскую, чем французскую», в то время как в первую очередь следовало завоевать симпатии турецкого населения. Тот же агент лаконично выразил и новый подход Парижа к экономическим отношениям с Турцией. Раз турки так плохо воспринимают понятия «мандат» и «сфера влияния», Франция сможет «получить эти вещи, не используя этих слов» (avoir la chose sans employer les mots)[819]. Сам Бриан признавался Керзону, что желаемые концессии можно получить от турок без упоминания «сфер влияния»[820].

И снова арабские дела

Склонность Франции к сепаратной договоренности с кема- листами была не единственной причиной англо-французских трений на Ближнем Востоке весной 1921 года. Пока Бриан стремился ликвидировать все затруднения на северной границе Сирии, британская политика создавала новые трудности для французов на ее восточных и южных границах.

Как мы уже говорили, одним из последствий решения конференции в Сан-Ремо, окончательно распределившей ближневосточные мандаты, было антианглийское восстание в Месопотамии в августе — сентябре 1920 года. Другим последствием было резкое ухудшение отношений между англичанами и королем Хиджаза Хусейном, отцом эмира Фейсала. Попустительство англичан французскому захвату Дамаска окончательно оттолкнуло Хусейна от Антанты: он отказался ратифицировать Версальский договор и подписывать Севрский. По указанию Хусейна, его второй сын Абдалла в ноябре 1920 года с вооруженным отрядом прибыл в город Маан на северной границе Хиджаза и оттуда мог угрожать как английским позициям в Палестине, так и французским в Сирии. Абдалла стал созывать под свои знамена сирийцев, недовольных французским вторжением, и недвусмысленно готовился к походу на север. Такая перспектива очень беспокоила англичан, так как могла создать повод для прямого французского вмешательства в Трансиордании (этот термин имел тогда еще чисто географическое, а не политическое содержание). Урезонить фрондирующего эмира помог его брат Фейсал, находившийся к этому времени в Лондоне. Абдалла остался в Маане[821].

В британском руководстве в это время росло понимание необходимости консолидировать управление своими ближневосточными владениями. После перемирия дела Месопотамии находились в ведении Министерства по делам Индии, адела Палестины и Сирии (до конца 1919 года) — одновременно в ведении военного министерства и Форин Оффиса. Аравийский полуостров был «поделен» между ведомствами. Отношения с Хусейном поддерживались через Форин Оффис, а отношения с его главным соперником ибн Саудом — через Министерство по делам Индии. Несогласованность действий между различными ведомствами воспринималась как одна из главных причин британских неудач. Еще в мае 1920 года У. Черчилль, занимавший тогда пост военного министра, предложил передать все «мандатные» арабские дела в ведение Министерства колоний. Эта идея нашла поддержку у большинства членов кабинета, но только не у самого министра колоний лорда Милнера[822]. Скептически относился ней и лорд Керзон. Междепартаментские согласования заняли более полугода. Наконец 31 декабря британский кабинет большинством голосов решил передать ближневосточные мандаты в ведение Министерства колоний, глава которого в знак несогласия сразу же подал в отставку[823]. После этого Черчилль занял его место и с готовностью принялся за осуществление собственных инициатив. Внутри Министерства колоний был создан Ближневосточный департамент. Для определения главных направлений ближневосточной политики Великобритании новый министр решил незамедлительно созвать совещание британских колониальных деятелей и экспертов по Ближнему Востоку. Местом его проведения был избран Каир. Приглашения получили верховный комиссар в Палестине Г. Сэмюэль, бывший «гражданский комиссар» в Месопотамии А. Вильсон, его преемник П. Кокс, его помощница Гертруда Белл. Своим личным советником Черчилль назначил знаменитого полковника Лоуренса, не было недостатка в военных и политических экспертах. Каирская конференция открылась 12 марта, за два дня до бесславного окончания конференции по турецким делам в Лондоне[824].

Арабский вопрос для Великобритании в это время подразделялся на три главных проблемы: Месопотамия (Ирак), Палестина вместе с Заиорданьем и Аравийский полуостров. Прямая военная оккупация значительных территорий была слишком дорога, и на конференции был довольно быстро выработан план контроля над ними с помощью авиации. В Месопотамии методы прямого руководства в индийском стиле, горячим сторонником которых был А. Вильсон, себя не оправдали. Как мы уже говорили, еще летом 1920 года возникла идея сделать правителем Месопотамии эмира Фейсала, потерявшего сирийский трон. На Каирской конференции в пользу этого решения выступили П. Кокс и полковник Лоуренс, которым вскоре удалось убедить в своей правоте Черчилля. П. Кокс сам перечислил несколько альтернативных кандидатов, ни один из которых по тем или иным причинам не мог устроить англичан. Правда, еще с 1919 года претендентом на иракский трон был эмир Абдаллла, но он, по словам Лоуренса, был «слишком ленив», чтобы справиться с такой задачей[825]. По мнению участников конференции, Абдалла должен был пока оставаться за Иорданом, и его дальнейшая судьба зависела от его поведения.

Незадолго до начала конференции Абдалла вместе со всеми своими спутниками перебрался из Маана в Амман. Таким образом, он пересек северную границу Хиджаза и оказался на территории британского мандата. В тот момент он совершенно не представлял, что небольшое селение, где он остановился, в дальнейшем станет столицей нового государства, созданного специально для него. Трансиордания, которая оставалась пока белым пятном на карте, представлялась Черчиллю как «арабская провинция» Палестины, закрытая для деятельности сионистов. Выжидательная линия поведения была принята на конференции и в отношении отца обоих эмиров короля Хусейна. Положенная ему субсидия приравнивалась к субсидии его противнику Ибн Сауду, которая резко возрастала. Это говорило о полном отказе англичан от идеи сделать фигуру Хусейна краеугольным камнем своей арабской политики. На Аравийском полуострове они теперь рассчитывали на своеобразный «баланс сил»[826]. Утверждение Фейсала в Ираке не должно было, однако, выглядеть как его прямое назначение из Лондона. Кокс советовал преподнести это как инициативу снизу, исходящую от населения страны.

В целом конференция одобрила курс на «шерифское» решение ближневосточных проблем: сделать Фейсала королем Ирака «согласно пожеланиям местного населения», Абдалле предоставить некий официальный статус в Трансиордании, а за Хусейном сохранить его прежнюю роль защитника «Святых мест Ислама» и короля Хиджаза. «Шерифское» решение, однако, имело один существенный изъян: против него резко выступала Франция, имевшая стойкую антипатию к хашимитскому семейству, представители которого теперь «окружали» Сирию с двух сторон. Участники Каирской конференции прекрасно отдавали себе в этом отчет, но сочли, что мнение французов не должно мешать политике Великобритании в ее собственной мандатной зоне. Однако сразу после окончания конференции Черчилль поспешил в Иерусалим, чтобы вместе с Г. Сэмюэлем и Лоуренсом убедить Абдаллу отказаться от любых антифранцузских действий[827]. Черчилль хотел также встретиться с французским верховным комиссаром Гуро, но вместо него в Иерусалим приехал только Р. де Кэ.

Британские планы относительно Фейсала никогда не были для французов тайной. Еще в январе новый французский посол в Лондоне Сент-Олер пытался отговорить от этой идеи постоянного заместителя Керзона Э. Кроу. Британский дипломат отвечал, что Фейсал «не является кандидатом», но что Великобритания окажется «в трудном положении», если жители Месопотамии сами его выберут[828]. Французы не верили в «добровольность» такого выбора и, желая дискредитировать Фейсала, напоминали союзникам о его прежних попытках интриговать против самих англичан. Первые сведения о решениях Каирской конференции обеспокоили французов. Бриан писал Гуро, что они могут вызвать у населения Сирии «усиление стремлений к арабскому единству» и «чувство недоверия к французской мандатной власти». Премьер-министр в связи с этим советовал генералу ускорить формирование мандатной администрации, которая должна была, по возможности, углубить различия между Сирией и Месопотамией[829].

После окончания Каирской конференции между французскими и английскими официальными лицами еще неоднократно возникали споры по поводу хашимитских эмиров. Содержание этих споров всегда было примерно одинаково: французы указывали, что утверждение Абдаллы и Фейсала по соседству с Сирией будет недружественным актом по отношению к ним, англичане отвечали, что лишь идут навстречу пожеланиям населения и к тому же вольны поступать в своих зонах по своему усмотрению. Французы в ответ повторяли, что никогда не поверят в истинность таких «пожеланий населения». Именно так проходили беседы Сент-Олера с Керзоном в Лондоне[830], Р. де Кэ с Черчиллем в Иерусалиме[831], Гуро с Г. Сэмюэлем в Бейруте[832]. Впрочем, встречались и интересные нюансы. В середине марта британский консул в Дамаске намекнул французскому чиновнику, что для французов единственный способ избавиться от враждебных действий Абдаллы — сделать его королем Сирии. В то же время до французов дошли слухи, что англичане хотят создать еще одно хашимитское государство во главе со старшим сыном Хусейна эмиром Али в районе города Абу-Кемаль[833]. Эти слухи и намеки, впрочем, вскоре были опровергнуты в Лондоне, но затем Г. Сэмюэль вновь предложил Гуро пригласить Абдаллу на трон в Дамаске.

Англичане всячески старались убедить французов, что сделают все возможное, чтобы пресечь любые интриги против французских властей в Сирии со стороны Трансиордании или Ирака. Сент-Олер склонен был отчасти верить английским заверениям. Он считал, что англичане «поддерживают кандидатуры Фейсала и Абдаллы, сожалея о нашей оппозиции, и не для того, чтобы их использовать против нас. Для английского правительства только эти персонажи представляют моральную силу, способную восполнить военную силу, которой ему не хватает»[834]. Гуро, напротив, не верил англичанам, указывал на активную антифранцузскую деятельность приближенных эмира Абдаллы и был убежден, что возврат англичан к «шерифской политике» специально нацелен на то, чтобы «создать нам трудности»[835]. Подозрения Гуро относительно Абдаллы не были лишены оснований. 23 июня недалеко от города Кунейтра на юге Сирии на самого генерала было совершено покушение. Был ранен водитель его машины, убит офицер-переводчик, сам Гуро чудом остался невредим. Нападавшие скрылись на территории Трансиордании. Со стороны Франции последовали резкие протесты. Англичане сразу выразили сожаление, но их неспособность помочь расследованию этого дела показала, что за Иорданом их власть весьма призрачна[836]. Принятые в Каире решения стали быстро проводиться в жизнь. В июле 1921 года эмир Фейсал стал королем Ирака, несмотря на все французские возражения.