УЛИЦА БОЛЬШЕВИСТСКАЯ

УЛИЦА БОЛЬШЕВИСТСКАЯ

Осень эта даром не прошла — сдавало здоровье. Михей Васильевич стал председателем общества охотников. Но больше ходил на процедуры воспользовался наконец благами курорта, лечебниц, источников минеральной воды. Часами сидел в саду — врачи прописали климатолечение. Смотрел на отодвинувшийся выше Эльбрус, на вечный плеск неостановимой речки, в которой синь переходила в зелень, а стеклянная прозрачность — в тьму воронова крыла. В ненастные дни, когда по саду бегут туманы и дожди, прибивая к земле палые листья, читал в своей каморке книги о казаках и путешествиях.

Раз десять на день сходит к коню, чистит, холит, кормит. Ульяна ругалась — зачем он, конь? Лучше корову держать на том же сене. Не понять бабе казачьей услады. В старину безопасней было жену-красавицу иметь, нежели статного скакуна. Не один Азамат сложил голову за коня. Людская зависть приметила: держит охотничий командир боевого коня, а он, может, Красной Армии позарез нужен. Дошли эти базарные разговоры до Михея Васильевича. Вычистил коня, как монету, покрыл малиновым седлом, взнуздал серебряной уздечкой и прискакал в воинскую часть, в соседний город.

— Берите, дорогие кавалеристы, хороший конь, с пальца выпоил, сам обучил военному делу!

— Что вы, товарищ комполка? — смутились кавалеристы, а глаз от коня оторвать не могут.

Вернулся Михей на электричке, бодрился, шутил, по поубавилось его земное солнышко. Тяжело казаку без коня.

Ходить на охоту здоровье не позволяло. Завел удочки. Посидел часа два на рыбалке, плюнул и удочки те сломал — не по нутру ему такая жизнь.

И не по нутру ему Ульяна, ударившаяся в собственность. Собственность — его главная неприязнь. А Ульяна разводила птицу, овощи, держала кабанов, торговала медом, фруктами. Михей выговаривал ей, но жена плакала:

— Что ж я, сиднем сидеть буду? Я без дела не умею жить.

Это Михей понимал — трудно жить без дела. В эти дни он сдружился с Иваном Есауловым, работником Глеба. Иван помогал колоть свиней, обрезать деревья, копал огород. Михею приятно поговорить с ним о разных забавных и страшных случаях из богатой истории нашей станицы. Да и спать на вольном воздухе вдвоем сподручнее.

Михею Васильевичу не забывали прислать пропуск на трибуну в дни революционных праздников. Он числился еще председателем ПВХО, но по существу доживал свой век как ветеран, как почетный гость станицы. Оставшись не у дел, он даже завел шуточный роман с Марией, бывшей невесткой. Томился, когда она долго не приходила в гости, и загорался, как электрическая лампочка, когда она открывала калитку.

— Не так, Маруся, получилось, — говорил он Марии при Ульяне. — Мою бы надо за Глеба выдать — у них хватка одна, а нам с тобой пожениться!

— Кобель старый! — улыбалась дородная Ульяна.

— Как ты могла его полюбить, волка? — спрашивал он Марию.

— Дюже красивый был. Усы с ума сводили.

— Зверь — он завсегда красивый, чистый, бессовестный.

Михей смотрит на Марию, и разговоры у них одни — о колхозных делах, о новой жизни. Старый мир ненавистен Михею. Богомольный казак Никита Верный зашел к родне покурить, ушел, и обнаружили — деньги с божницы пропали. Сестры Семиглазовы удушили мать за узелок денег, припасенных на смерть. Жена коновала Забарина тайком выучилась грамоте, муж узнал и избил сатану…

— Хорошо все-таки, — говорит Михей, — что речка эта казачья обмелела, на рукава пошла — я вот тоже рукав, — в песках и лиманах теряюсь… А новым родникам надо давать ход, чтобы стекались они в большую реку новой жизни…

Дивно Марии и Ульяне слушать эти слова. Смысл ясен, но больно чудно говорит старый большевик. А он еще чуднее закручивает:

— Вчера глядел, как леса в горах горят. Змейка малая красная ползет. Навстречу ей такая же гусеница. Рядом каменья-рубины тлеют. В ущелье волчий глаз светится. А ну-ка приложи бинокль к глазам — какой там дровосек орудует, жрет версты дуба и ореха, трещит, шипит, гонит зверя и птицу, камень плавит — близко не подойдешь. Так и прошлое наше — без бинокля тихое да золотое, песенное и нарядное. Слава богу, обмелела речка казачества, в турбины ее загнали, а то она все сады, долины размоет…

Болезнь Михея в станице понимали по-всякому. Однажды тихонько кто-то поскребся в дверь. Заглянула серенькая мышка-старушка из монашествующих, умильная постница, поклонилась хозяевам до земли, прошелестела древесно:

— Михей Васильевич, родной ты наш, от Хмелевых я, не откажи младенчику, будь отцом крестным, на завтра назначено, прямо в церкву и приходи…

Бледная ярость перекосила лицо председателя:

— Может, и в попы записаться? Да садики-огородики разводить, да яблочками на базаре торговать? Не будет этого! И скоро все церкви сломают!

Еле успокоили кавалера. Но не совсем. Тише, но и решительнее сказал:

— Лет мне за пятьдесят. Чудок поизносился котелок. А вот пойду на чертову горку Эльбрус, посижу у нее в седле! Кабардинец Хилар Хаширов еще в 1829 году взошел на Эльбрус. Англичанин Дуглас Фрешфильд поднялся в 1857 году. Топограф Пастухов с казаками ходил. Киров взял вершину. Вот и я подержусь за Гриву Снега!

И, чуть поздоровев, он стал председателем спортивного и оборонного общества, вербовал из подростков будущих альпинистов, стрелков, парашютистов, летчиков, танкистов. Сокрушался, что тиры в стране не бесплатные, дорого стоят велосипеды и мотоциклы. Воевать-то придет я. Враги готовятся. Сжимается бронированный кулак немецких дивизий. Маршируют «Мертвая голова», «Стальной шлем», «Викинг», «Желтый слон», «Эдельвейс»… Волны тевтонцев победно топчут Европу. Римский орел легионеров снова расправляет крылья. Бог Вотан воскрешен. Выпущены из стойл железные кони Круппа. Гудит грани г Парижа, Праги, Варшавы. «Смерть и ненависть! Кровь и пламя!» Черепа сорока веков смотрят пустыми глазницами на Восток — Запад снова готовил меч, крест я огонь.

Думая о казачестве, Михей Васильевич вспоминал Спиридона, пропавшего без вести. И клял его на чем свет стоит. Скажите, пожалуйста, что делает человек, пойманный на месте преступления? Уменьшает свою вину. Не так поступает казак Спиридон Есаулов. Когда его, белого сотника, берет красный отряд, он объявляет себя белым… полковником! И злой плач о гибели казацкого войска вскипал в груди Михея Васильевича. Простой хлебороб, честный, добрый Федор Синенкин берется атаманить в момент, когда атаманской власти история вынесла смертный приговор. О Глебе и говорить нечего — акула, финансовый гений. А если бы всю силу и Спиридона, и Федора, и Глеба, а их было немало, направить в одно правильное русло воевать за Советскую власть! Или вот Мария. Нет-нет да и зайдет в церковь. А зачем? Не терпится ему поскорее построить на всем земном шаре мирную, сытую, красивую жизнь. Мария еще живет на улице, которая называется Старообрядской. Зато улица, на которой жили Коршак и Михей, навечно названа в их честь Большевистской. И улиц таких в стране уже миллионы.