СИНИЕ ГОРЫ КАВКАЗА

СИНИЕ ГОРЫ КАВКАЗА

Тысячу лет назад греческие мореходы, подплывая к кавказским берегам, писали: «Над Колхидой высится гора, треть ночи освещаемая солнцем». Древние народы и племена, кочующие по травянистым равнинам Европы и Азии, давали различные имена двуглавому гиганту, из которых главное — Эльбрус, или Грива Снега.

На провесне, теплым февральским деньком, молодые казаки ходили на стрельбы под Острый бугор. Там под водительством инструктора Антона Есаулова, в снежной балочке, стреляли они из винтовок и наганов в цель картонную голову Чемберлена. Инструктор Антон Есаулов учил будущих кавалеристов, а Михей Есаулов, не отставший от молодых, подковыривал мазил, радовался — старый бык борозды не портит — он стрелял отлично.

Возвращаясь домой, Антон опередил допризывников. Он еще донашивал армейскую шинель, работал в военкомате, военная казачья косточка, но душа загоралась иным, не военным. Готовился поступить в консерваторию, занимаясь сочинительством и собирательством музыки, песен, Божья искра, что тлела в роду Синенкиных, веками спящая под каменной шапкой, прорвалась в Антоне огненной магмой.

То было время невиданных дерзании и взлетов. Горы, реки, моря, тайга и пустыня покорялись человеку. Ветер времени сорвал каменные наслоения на душах, и магма энергии расцветала по стране заводами, электростанциями, поэма-ми, урожаями. Антон не знал генетических теорий рода, но чувствовал, что природа через него выражает наконец стремление его дедов, родителей, их братьев. Понимая, что в пунктире жизни он всего лишь крохотная черточка, он считал себя призванным на большие дела. Идя со стрельбищ, он оглядывал мир, как первооткрыватель.

Пашни были заснежены. Кое-где протаяло, и земля там лежала как черный пух, легкая, волнистая. Нежно пуховели еще более черные кучки земли, нарытой и перетертой лапками хомяков. Так манили они свежестью, что Антон не удержался и погрузил пальцы в прохладные черные груди земли, бесчисленные, многорожалые.

Станица лежала внизу, просматриваемая от края до края. По ту сторону уходили в гору такие же, как и здесь, черно-белые пашни и зеленя. Под холодком Толстого бугра и Пикета синел снег. Выше и дальше, резко и как попало, белели грани Главного Кавказского хребта. На одной высоте с хребтом перемешалось белое руно застывших, как на гравюре, облаков. Надо всем этим — над пашнями, горами и облаками — неправдоподобно высоко вздымалась исполинская масса Эльбруса.

Любуясь неоглядной панорамой, Антон сжался от незнакомого нового облика Бештау, на вершине которой побывал в детстве. Беспощадно четко рисовались на лазури неба сине-серые контуры железной шершавости. Одиноко и светло под Острым бугром. В долине под Машуком длинная туманная полоса. От безжизненности Бештау веет диким, не поддающимся разуму хаосом, непокоренностью. Чудилось, что горы еще красноватые под пеплом вулканов, в неостывшей окалине магмы.

Антон представил, как ярко и сумрачно освещали Кавказ факелы вулканов в доисторические времена. Как нехотя отступало море. Надвигались ледники. Потом тут ревели бронтозавры. Бились с южными мамонтами саблезубые тигры. В этих же балках сутуло ходили обезьяно-люди. Их пещеры завоевали племена охотников на зубров и медведей. Это же солнце освещало шалаши первобытных кузнецов и пастухов. Тут справляли кровавые обряды, хранили огонь в глиняных сосудах, изобретали лук, колесо, топор…

Нет, не угасли горы. В их звериных складках навсегда залег запах серы и гари. Бесчисленные орды людей прошли здесь, где снежные горы соседствуют с знойными пустынями, лесные дебри — с плодородными полями, а солнце тропиков — с лютым северным бореем. И неспроста в преданиях земных народов возникали тут картины рая, земли богов и героев, и тысячи лет племена тянулись сюда, где высится гора, треть ночи освещаемая солнцем.

В легендарный мрак уходит прошлое Кавказа. Боги Олимпа сражались здесь со старыми богами-титанами Аргонавты плыли сюда за золотым руном. Эльбрус — темница Прометея. Следы Великого переселения народов здесь на каждом шагу. Цари Кавказа упоминаются в Ветхом завете как нечто древнее. Жизнь здесь била ключом, когда еще не было ни Рема, ни Ромула, ни их матери-волчицы. В языке осетинов — когда-то азов, отсюда «Азия» — до тысячи слов, родственных по корням немецким. Есть свои Нибелунги. Есть эпос, подобный гомеровскому. Герой и бог северных саг Один долго скитался по Кавказу, прежде чем обосновался в шхерах и фиордах Скандинавии.

Предки Антона заселили этот рай, в котором и ад свободно уместился со всем огневым хозяйством. А серо-синяя железность гор, их пугающая неподвижность, словно сознающая свою силу, остались. Грозно торчат из земли далеко разбросанные обломки скал. За ними и поныне мерещатся спины панцирных чудовищ, оголтелый вой первых веков жизни, неповторимо ужасных. Это чудо, что разум человека не затемнили пещерные ночи одиночества, ночи звериного бытия, ночи, озаренные взрывами эльбрусской лавы.

Три самых величественных близнеца природы окружают человека от начала. Звездное небо, синее море, белые горы. Созерцание их делает человека или поэтом, или сводит с ума. Потому что это пути вечного стремления человеческой души — ввысь и вдаль. Так не манит и так не угрожает ничто.

В стране безмолвия так не бывает тихо, как в горах, поражающих равнодушием. Горы — страшнейшее создание природы. Горы равнодушны. Их жестокость не похожа на откровенный гнев океана или на затаенную вражду космоса. В ураганы море гибельно. Горы прекрасны и привлекательны. Но достаточно начать восхождение, чтобы заглянуть в каменные глаза смерти. Горы всегда спят и, спящие, подстерегают человека. Поселиться в горах могли только безумцы, бросившие вызов Вселенной. Словно гонимые на гибель, вечно стремились сюда поколения, оставляя в земле кости, мечи, черепки.

Никому не сгибались в угоду. Ютились над синими безднами. Пили железную воду — и сердца у них стали железными.

Антон свернул к колхозному птичнику, увидев мать. Михей добился для Марии реабилитации, и она стала колхозницей. Поговорили о том, о сем, об отце, что был в бегах, о дяде Спиридоне, песни которого любил Антон. Мария, Антон и Митька жили с семьей Федора Синенкина в старой из синего камня хате под железом и не ладили с невесткой — жена Федора хотела быть полноправной хозяйкой на своем подворье. Мария считала, что Антон по этой причине хочет уехать учиться, и уговаривала сына остаться в станице.

— Снимешь квартиру в городе и работай себе баянистом.

— Нет, поеду учиться.

— Ты же с мальства играл на свадьбах, и лезгинку умеешь, и барыню, чего ж тебе учиться?

— Я, мама, песни пишу, музыку к словам.

— Мотив? — догадалась мать.

— Да. Одну мою песню на границах поют.

— Ты ее мне перепиши и напой.

— Выучусь, заберу вас с Митькой в большой город, хватит вам всех обстирывать да в навозе копаться. Вы-то нарзан хоть пьете?

— Некогда, — улыбнулась Мария.

— Вот казачество! Все им некогда! Люди за тыщи верст едут сюда пить воду! И руки у вас, как у амбала в порту.

— Рабата такая. Это ты, сынок, в армии отвык, тебе и страшно. А я скажу — или приснилось мне, или выдумалось? Будто шла я степью горькой, жаркой, серые коршуны, пыль, сушь, тоска. Долго шла. И вдруг зелень, пруды,  белые дома, флаги на воротах. Усадьба колхозная. Это мы ездили в один кубанский колхоз за опытом. Все там новое, все по-другому. И я будто новая. Что, чего — не пойму, а дышится легче, даже засмеешься без причины, а работа, сам говоришь, не легкая, мой сынок. Как во сне.

— Было и у меня такое, — говорит сын. — Первый год служил я не на заставе, а на отдельном секретном посту. Время скучное, двое нас, пограничников, горы семь верст в небо, вода шумит, да барсы ночами воют. И хоть дружили мы с Османом, тяжко без людей. Перевели нас на заставу — тут веселее, хотя службы и строгости прибавилось. А когда повезли нас на парад и мы шли по городу батальоном — вот точно ваша усадьба с флагами: такая радость в душе, такой огонь кипит, что я тогда и сочинил первый марш. Это от жизни, от людей зависит, а не потому, что вы пруды и новые дома увидали.

— Сказать я не умею. Есть и у нас и пруды, и сады, а вот что-то там показалось мне другим. Может, потому, что клуб у них голубым покрашен, да еще поле как бархатное, на нем ребята ногами мяч гоняют.

— Что же, у вас краски голубой нету? — засмеялся Антон. — Красьте и вы. Не в краске дело, а что живете с людьми вместе.

— Михей Васильевич звал меня в партию…

— Вступайте, женщины теперь везде впереди.

— Смех — я же малограмотная, тайком учусь по Митькиным книжкам.

— Сам-то Митька был двоечник!

— Он по скотине бешеный. Веришь, любую корову подоит, кони ему покоряются, а как уроки делать, так и заскучает. Не идет ему грамота. Только и удался — быкам хвосты крутить.

— Бить его некому! Вот я до него доберусь! А вам попрошу план в стансовете, за лето сделаем хату, будете жить отдельно от Федора.

У Марии навернулись слезы. Страшно ей уходить от своих, от родимого гнезда. Она горой стоит за родных, всю отдает себя, но как вода в сухой песок, уходит ее доброта к родственникам — разрушение старой семьи, распад родственных связей совершались неостановимо, как и разрушение частной собственности и старого государства. Рождалось новое общество людей, объединенных работой, соседством, взглядами, а не только кровными узами. Кинулся как-то и Михей Васильевич спасать свой род, да лишь посмеялся — и время не то, и люди изменились, и близка им не станица и круг родных, а вся Россия, открывавшаяся кому вольно, кому невольно. Сам Антон уже мало знался с двоюродными, а троюродных и не знал. Новые у него товарищи, новая родня.

— Что ж мы в новой хате будем делать двое с Митькой? — говорит мать. — Вот кабы ты не уезжал, а женился и жил бы с нами.

— А есть невесты?

— У Бойченкиных, сестра Гаврюшки, что в артистах, в отпуск приехала. Такая расфуфыренная, ровно слизанная, по кораблю работает… чертежница, что ли. Вот бы и жена тебе.

— Ну давайте сватать.

— Так посмотреть же вам надо друг дружку, познакомиться.

— Чего смотреть! Я вам верю!

Тут только мать улыбнулась, поняв в сыне неистребимое казачье шутовство. И все же вздохнула:

— Девка, как капустный вилок, тронь — и скрипнет. Огурец в пупырышках.

— Зовут-то ее как? — продолжает шутить сын.

— Ювелина, — с трудом вспомнила мать.

— Эвелина, — поправил сын.

— Ага, дома ее кличут Евой.

— Знатное имя, жаль, я не Адам!

— Может, сходим к ним в гости? — воспрянула мать. — Фонечка Бойченкина моя подруга.

— Сходим. Или я не казак?

— Ну?

— Женит меня шашка острая!

— Правильно! — крикнул подъехавший со спины Михей Васильевич. Соскочил с коня легко, будто серебро на висках накладное, а морщины на лбу от шашек времени случайны. — Во какого орла воспитала нам Красная Армия, Мария Федоровна! У него и родинка, как у твоею братца Антона. Раньше бы взяли кавалера в гвардию. Вот все зову к себе в колхоз заместителем — не идет.

— Учиться поеду, Михей Васильевич.

— Учиться — это дело, — погрустнел председатель колхоза. Разлетаются наши орлы из станиц по белому свету, тесно им у нас, а нам, старым пенькам, уже не вырваться от земли, тут и свекуем. Ну, что ж, скачи дальше, лихое племя… Да только и нас, хлеборобов, в будущем помяните добрым словом.

И тогда горы показались Антону ниже колена, а обветренные лица матери и Михея как из светлой бронзы.

В конце лета Антона вызвали в консерваторию. Он попросил в колхозе коня, шагом поехал проститься с родными местами. Напился из тех горных родников, в которых пили его деды, поехал к матери.

Птичник — в зеленой прохладной балке. Рядом старый сад с канавами, в которых снуют в воде раки. И в самые тихие часы деревья тут шумят, не смолкая, — в балке постоянное русло горного ветерка.

Мария сильно изменилась за последнее время. Расцвела в конце бабьего века. Любовь ее кончилась сама собой. Между ней и Глебом непереходимая вода. Кончается все. Устает железо. Песня их спета. Звал он ее к себе, куда-то в Среднюю Азию, не поехала от родных могилок. Сватались к ней пожилые женихи — не пошла, перед сынами совестно. Когда-то барыня Невзорова назвала ее гадким утенком. Теперь лебедь выросла. Одинокая лебедь. Помятая колесами Глебовой арбы.

Долго шли мать и сын по замирающей степи. Он, одетый в городской костюм, вел коня в поводу. Она всплакнула и просила писать почаще. Ему казалось, что старость матери была раньше, давно, в голодные годы, а теперь проступала молодость, и он подбадривал ее, намекал, что и ей еще не поздно замуж выйти. И лишь когда вскочил в седло и мать по-старинному обняла шею коня, хоть конь тот оставался в колхозе, сын увидел в ней жалкое, покорное, бабье. А когда издали оглянулся, на кургане стояла высокая женщина, будто из царства склоненных деревьев привыкала жить прямо, не сгибаясь.

Ясный месяц садится, заливая порядки домов зеленым светом. Яркие и редкие, как всегда при месяце, звезды. Густо квакают на музге лягушки. Серо, печально, безлюдно. Налетит ветерок, поиграет листьями верб, журчит вода в мельничной Канаве. Должно, скоро светать будет, а председатель колхоза еще не ложился — опять прозаседали.

Мирно гудят жернова, перемалывая зерно нового урожая. Казаки первыми прославили свои колхозы большим хлебом. От маслобойни плывет сладкий аромат подсолнечного масла и горячего жмыха. И скоро окутает станицу самый вкусный запах утренней зари — от уставших за ночь пекарен. И хлеба вволю, и сквер у клуба взялся, вода в колодцах прибывает, строятся новые школы, учреждения, растут новые люди, и есть у председателя думка распахать, раскорчевать, очистить от камышей пойму Подкумка от Белых до Синих гор, сделать землю садом.

Под «шумом» замерли парочки — неугомонные, а потом в степи на работе дремать будут! У хворостяной запруды серебряное озеро. Михей Васильевич прищуривает глаза, чтобы берега озера расплылись вширь, видит в пригорной станице флаги на мачтах, паруса, море… И почему это клапаны в сердце не стальные, чтобы дожить до коммунизма!

Новое побеждало необоримо, но еще дремали револьверы, на чердаках таились клинки, еще «мужик» или «татарин» в иных устах звучали презрительно. Семнадцать станичных колхозов вытеснили извечное единоличное хозяйство. Но еще не все единоличники смирились с этим.

В ту зеленую кавказскую ночь молодой механик МТС Сергей Стрельцов, недавно приехавший на жительство в станицу с женой из Рязани, залег во дворе охранять картошку — цвела она, «как молоко», уродила сам-двадцать, и воры подкапывали ее. Не знал механик, что не за картошкой — за ним охотились враги колхозов и пришлых мужиков. Узкогрудого веселого парня, казалось, полюбили все. Он охотно помогал нуждающимся семьям вспахать огород трактором, катал на нем ребятишек, без всякой мзды чинил станичникам часы, швейные машины, потеснив в этом деле Федора Синенкина. Ложась в картошке, не взял и дрюка, думал руками проучить воров, а руками он поднимал тракторное с шипами колесо.

Враждебно шуршит бузина. Мяукают кошки. В четвертую стражу Сергей видит: тихо переходят речку — на светлом звездном пологе горбатые тени. Сергей встал и крикнул. Тени побежали на крик, шурша ботвой. Блеснули топоры или лопаты. Сергей кинулся к хате: «Тося, давай наган!» — хотя никакого нагана у него не было. Жена успела открыть дверь. Жену зарубили сразу, а Сергея оглушили.

Очнулся механик у гаража МТС, где стояли тракторы. Убийцы взяли в кармане механика ключ, но замок был с секретом, приказали:

— Отмыкай!

Стрельцов собрал всю силу, рванулся и метнул ключи в бурьян. Схватка продолжалась долго. Наконец механик затих.

За двумя гробами шло полстаницы. Близко к гробу шли Михей Есаулов и Февронья Горепекина. Она осуждающе смотрела на председателя — не всех врагов выслали в коллективизацию, вот их работа!

Новое побеждало неодолимо, но лишь в борьбе.