ВОЛЧЬЯ СОТНЯ
ВОЛЧЬЯ СОТНЯ
В горах объявился какой-то восточный человек в цветастом бухарском халате и белой чалме — знак паломничества в Мекку. Он вербовал охотников в армию шахиншаха. Соблазнял и Спиридона с его казаками прелестями дворцовой службы. Не пошли от родимой земли. Так и рыщут близ станиц и хуторов, трут подковы и амуницию, т о л ь к о в е т е р с в и щ е т в т р а в а х, т о л ь к о т р а в ы к л о н я т с я. И патроны есть, и шашки наточены, а уж не всегда выйдешь из глухомани. Ближе и ближе подходят конники Михея Есаулова, треплют сотню, как волк котенка. На трясинах шепчутся камыши, машут солнцу сухими метелками, а зимние квартиры, волчьи трущобы, набили оскомину еще на западном фронте.
В горечи дозоров и тревог легла на сердце Спиридона злая тень. Обносились, обовшивели его воины. Уже не помогали им богатые хуторяне и колонисты, обрывались связи со станицами, и получила казачья сотня новое наименование — банда. Сотник почти перестал есть. Утром кружка араки и сухарь, вечером две кружки и какая-нибудь вобла, реквизированная в сумке косаря или лесоруба. Лицо бледное, длинное, испитое, в оспинах, как у Прасковьи Харитоновны.
Круги сужались. Уже едва отстреливались от красной конницы. Тут выручили всадники в шапках волчьего меха, с волчьими хвостами на башлыках — волчья гвардия генерала Шкуро, которую он снарядил на золото, добытое в Персии. Есаул Шкуро был известен своей отчаянной смелостью и в числе первых получил золотое оружие на германской. Спиридон слышал о нем, а теперь довелось встретиться.
С гор Приэльбрусья хлынул в кубанские долины интернациональный полк под красно-зеленым знаменем — «исламокоммунизм». Залил кровью станицы, выбив и белых, и красных, и повернул опять в горы. Но это уже не легкая кавалерия — за тюками и хурджунами с добычей и всадников не видать. В зеленой со сквознячком балке полк, полтысячи сабель, остановился. Начали жарить баранов, пить бузу и вино. В обозе с утра шли пять бочек кубанского хлебного спирта, к обеду бочки опустели. Постепенно верх взял сон.
Сотня Спиридона, сто двадцать клинков, подошла леском, спешилась. Окружили бивак. Бесшумно сняли дремлющих часовых. Пластунами вползли в самую гущу полка. Спиридон крикнул кукушкой. Двести сорок клинков — у каждого, кроме шашки, кинжал — вонзились в горла спящих. Сытых, сонных рубили и кололи, как капусту. Били в упор из наганов. Кинувшихся убегать косили пулеметы, поставленные на пригорках. Заржала кобыла, волоча окровавленного седока в женских рейтузах.
Спиридону донесли, что вблизи показался полк Михея, что шел на расправу с «исламокоммунистами». Едва успев схватить трофеи, казаки Спиридона по сигналу тревоги вскочили на коней, но поздно — шестьсот сабель красного полка косили белых, как траву.
Треть сотни бежала до Баталпашинска, теряя портки и оружие. Спасибо, кони оказались свежими, а полк Михея перед боем сделал длительный переход.
На въезде их встретил на белом жеребце невысокий, с плотными плечами человек с генеральскими аксельбантами. Вяло посмотрел на бегущих казаков. За ним волчья сотня — двести пятьдесят человек. Генерал выстрелил из маузера и зычно крикнул:
— Стой! Откуда?
Спиридон Есаулов доложился.
— Встать за моей сотней! С нами бог! Кавказ поднялся. С Дона идет на Москву миллионная армия! Ужинать будем в вашей станице. Завтракать у Кинжал-горы, а скоро пообедаем в престольном граде! И там казаки волчьей сотни получат чин полковника и атамана кавказских станиц! Кличут меня Андрей Григорьевичем.
И грохнули карабины волков, приветствуя пополнение. И грохнули вторично — повалились носом в яр те, кто слишком медлил выполнять приказ Шкуро.
— Дозвольте, ваше высокопревосходительство, нам первым войти в станицу, — попросил Спиридон. — Посчитаться за нонешнее.
— Нет, вперед батьки в пекло не лезь. Первым войду я сам.
В ночь Шкуро выбил полк Михея из станицы, разгромил гарнизоны в соседних станицах, с Кубани подошли войска добрармии — «доброй армии», как иронически называли ее сами казаки.
Белое море надолго, до двадцатого года, затопило Северный Кавказ.
Бесшумные, как туманы, в стремительно медленных днях всадники Апокалипсиса мчатся на черных конях.
Свои библейские угрозы дядя Анисим адресовал теперь белым:
«Вы, съедающие народ мой, как едят хлеб!.. Растерзаю тело ваше терновником пустынным и молотильными зубчатыми досками… Смерть будет пасти этих овец, человеков… Хватает пса за уши, кто, проходя мимо, вмешивается в чужую ссору… Посели в доме твоем чужого, и он расстроит тебя смутами, и сделает тебя чужим для твоих… И шли они крича: — Меч господа!.. И преследовали их, как делают пчелы…»
Не мех барашка — волчий мех покрыл казачьи шапки.
…Ночь. Ветер. Река неожиданно выходит из берегов, коварно плещется у порогов хат, жадно лижет двери. И какие-то тени неслышно крадутся к спящим хатам.
Ночь. Выстрелы. Истекающие кровью крики…
Михей Есаулов и Денис Коршак ушли с отступавшей армией на Волгу через злые астраханские пески. Рядом с Михеем его жена — Ульяна, больше не осталась в станице, боясь Алешку Глухова.
Долго держались друзья, Михей и Денис, вместе. Потом приказами их разбросало. Денис стал комиссаром в дивизии, а Михея послали в родные места — поднимать народ на войну с белогвардейцами.
В тех балках и над теми кручами, где бедовала сотня Спиридона, пытал свой жребий и Михей с горсткой партизан. Из старых бойцов у него Игнат Гетманцев, Афоня Мирный и два чекиста — Васнецов и Сучков. Пробовал Михей привлечь на свою сторону брата Глеба, что остался хозяйствовать при белой власти, — ничего не получилось. Спасибо и на том, что Глеб не выдал белым, что в горах появились партизаны. Вскоре к отряду прибился Федька Синенкин.
Летом девятнадцатого года белые и сами узнали о партизанах. И хотя сердце России было в огненном кольце белых, затопивших две трети России, с партизанами приходилось считаться. Они налетали с самой неожиданной стороны, жгли обозы, рвали железнодорожное полотно, убивали офицеров, не давали спокойно хлеборобить в степях. На какое-то время у белой власти станицы создалось впечатление, что тут орудует крупный красный отряд. В горы послали парламентера с белым флагом. Михей встретил его, дал понять, что у него действительно в глухих бекешевских лесах два полка, и принял предложение атамана о трехдневном перемирии — созрели хлеба, надо народу дать спокойно убрать их.
В те дни Спиридон Есаулов, подлечившийся в своей семье, встретился с Михеем — без оружия.
Михей из своего отряда разрешил только Федьке Синенкину помогать белой родне косить хлеб. И сам он, отчаянный рубака, близко подошел к хлебам.
Федька прискакал на родовой загон убирать пшеницу вместе с отцом. Федор махал косой. За ним другой косарь — дядя Спиридон. Мария и Настя вязали снопы. Дети Марии и сын Спиридона Васька кашеварят.
— Звезду хоть сыми с шапки, нехристь! — плюнул Федор в сторону Федьки.
Звезду Федька снимать не стал, но покосился: за какое дело браться?
— Запрягай коней, ирод! Снопы вози!
Под вечер Синенкины и Есауловы хлебали в степи кулагу из общей чашки. Федька не лез ложкой раньше отца и Спиридона. Федор и сыну налил кружку дымки — парень растет. Ночью съездил в станицу, привез сыну новые сапоги и теплую одежду — война никак не кончается, а дело идет к холодам.
К балагану Федор вернулся не один — с Михеем, встретившим его на лунной дороге. Федор шепнул Спиридону, и тот вышел к Михею.
Тихо и долго разговаривали братья, сохраняя перемирие. Бабы в балагане чутко прислушивались, но долетали только отдельные слова, фразы.
— Советам теперь не устоять…
— Белые генералы не удержатся… Юденича выкинули в Эстонию…
— А Колчака уже не остановить…
— Это по воде вилами писано…
— Уже известно, кого Деникин будет короновать на царство…
— Не удержится…
— Дай-ка твоего табачку…
На заре к балагану подъехал третий брат.
Спиридон спросил:
— Ты за белых или красных, Глеб?
— Я сам по себе, самостоятельный. Мне всякая власть — нож острый. Шкуро тоже хлебушек подметает подчистую. Опять же мобилизации. И когда это кончится?
— Дело говоришь, Глеб Васильевич, — закурил Спиридон. — Это жизнь райская: ни белый, ни красный — сам себе господин. Да только где же ты такую жизнь видал?
— Верно гутарит Спиридон: на два стула не сядешь, разве что промеж них, наземь. Два и есть только цвета: белый и красный, — поддерживает брата Михей.
— И собирается белый цвет на Москву несметной силой! — говорит Спиридон.
— Вот увидишь, обломают они зубы о рабочие штыки: московский да питерский пролетариат — железный. Два года уже удерживают столицы. И мой тебе совет, от души, не ради агитации: бросай, Спиридон, косу, захватывай верных тебе казаков и чеши к нам в полк — командовать будешь ты, я буду комиссаром.
— Где он, полк? — насторожился сотник.
— Ушлый ты, братец! Приезжай — увидишь.
— Так куда ехать?
— Не хитри, не с бабой, приезжай в любую балку — встретим. Решайся перемирие кончается. Не вернется Россия к старому, попомни мои слова.
— Не могу. Вроде измены получится.
— Нет тут измены для народа. Наоборот, получишь от народа награду.
— Нет, чужой буду у вас… как чужой и тут.
— Поедем, Спиря, — горячо просит брата Михей.
— Я уеду, а Фольку с Васькой повесят.
— Бери их с собой!
— А мать?
— Скроется.
— Поедем, Глеб? — повеселев, спрашивает Спиридон.
— А скотину на кого оставлю? Нет. Воюйте уж вы, командиры.
Спиридон, однако, оседлал своего коня. Михей тоже взял седло и стал ловить свою белоногую кобылу, резвую и норовистую. Она не давалась даже Глебу, коноводу.
Невдалеке послышались выстрелы. К балагану подлетел Федька.
— Дядя Михей, спасайся, за мной скачут белые!
Кто-то нарушил перемирие. Белые всадники приближались. Михей беспомощно стоял с седлом в руках.
— Не судьба, Михей! — сказал Спиридон. — Скачи живо. Брось кобылу. Садись на моего, твоей не уступит. Месяцем зовут!
— А мою Зорька! — Михей вскочил на коня и помчался за Федькой.
Глеб держал своего коня, который мог увязаться за Михеем, а Спиридон уже ласково потрепал гриву Зорьки — кобыла неожиданно присмирела, услышав топот, и новому хозяину далась.
— Кто тут был? — подскакали белые конники.
— Два пацана, станичники, — ответил Спиридон.
— Вот мать иху так! Ночью прибыл какой-то полковник и разматерил атамана и есаула за перемирие — красных, говорит, тут на одну понюшку не хватит, а вы с ними миры заключаете.
— Что за полковник?
— По фамилии Арбелин.
— Эге, — свистнул Спиридон, — знакомая фамилия, служили мы у него в полку. Где он квартирует?
— Наверное, в «Бристоле», а может, и в «Гранд-отеле».
— Это шишка крупная, тут он неспроста, надо с ним повидаться.
— Уже слышно: всем идти на Москву — и больным, и легко раненным, до пятьдесят лет — всем под ружье.
— Всю жизнь казаки шли на Москву — и ни разу не взяли! — говорит Спиридон.
— Ты к чему это, сотник? — покосился волчьей сотни казак. Запорожская Сечь разве не грабила Москву?
— К тому, что теперь непременно возьмем, — опустил глаза сотник.
— Выпить есть? — спросил волчак.
— Вон у хозяина спроси, — Спиридон показал на Федора.
— Ваши бабы? — облизнул губы волчак, видя Марию и Фолю.
— Наши, жены, с левого края моя, а с правого брата.
Услышав это, Глеб направился к Марии и завел с ней разговор. Казаки повернули в станицу.