Возможна ли реконструкция?…

Возможна ли реконструкция?…

Александр Сергеевич Пушкин был историком, и нам кажется интересным проследить изменение его подхода к выбору исторических тем, которые он использовал в своем творчестве. В 1821 году он пишет поэму «Бахчисарайский фонтан», в 1824-м – трагедию «Борис Годунов», в 1828-м – поэму «Полтава», в 1833-м публикует поэму «Медный всадник», заканчивает роман «Евгений Онегин» и… погибает в 1837 году, не успевая написать роман «Пугачев».

Если в основе поэмы «Бахчисарайский фонтан» лежит только лирическая легенда о похищении русской девушки крымским ханом, то историческая основа трагедии «Борис Годунов» и поэмы «Полтава» уже почерпнута Пушкиным из «Истории государства Российского» Карамзина, которой он тогда безоговорочно верил.

Но вот в «Медном всаднике» и в романе-мениппее (то есть имеющем сложную иносказательную конструкцию) «Евгений Онегин» уже можно увидеть некоторый крен в сторону «альтернативной» истории. Что же касается его подготовки к роману «Пугачев», то кажется весьма правдоподобным, что Пушкин, получив высочайшее разрешение на доступ к архивам, слишком близко подошел к раскрытию правды о завоеваниях Екатерины. Ведь именно при ней произошла смена мирного, не силового способа присоединения земель, на военный, то есть она разрушала натуральный федерализм страны, что и вызвало сопротивление, названное в дальнейшем «пугачевщиной», – и при ней сложилась в основном российская историческая традиция.

Свидетельством в пользу этой гипотезы является и неосуществленное намерение Пушкина написать статью о книге французского аббата и астронома Шаппа д’Отроша (Chappe d’Hauteroche), про его путешествие из Петербурга в Тобольск и обратно в 1761 году. Эту книгу и тогда было днем с огнем не найти, поскольку ее содержание показывало реальное положение дел в Сибири до екатерининских завоеваний. Помимо пушкинского архива, об этой книге упоминается только в «Записках» Екатерины II и более нигде!

Книга эта была издана в Париже в 1768 году и настолько разозлила Екатерину, что она поручила Мусину-Пушкину и Строганову немедленно подготовить ее опровержение. Однако представленный ими труд ее не удовлетворил, поэтому она сама написала его по-французски и приказала издать и распространить в Париже под названием «Антидот» (что значит противоядие). На русском языке ни книга д’Отроша, ни «Антидот» Екатерины никогда не издавались по вполне понятным политическим причинам!

Совершенно замечательно одно неоконченное произведение Пушкина из цикла «Повести Белкина»: «История села Горюхина», изданная только после смерти поэта в 1837 году. В этой мини-мениппее содержится убийственная сатира на историографию России. Ключ к скрытым ее сюжетам содержится в указании, что автор ее, принадлежащий к старинному роду Белкиных, родился первого апреля 1801 года, в день одураченных, 1801 года: новый век, новая эра, новая историография!..

Среди своих «исторических источников» автор называет собрание календарей предыдущего века, которые составляли непрерывную цепь годов от 1744 до 1799-го, то есть ровно 55 лет, что дает намек на канонизированные 5500 лет истории «от Сотворения мира» до «новой эры» по византийскому календарю. Вот что говорит Пушкин об этих календарях устами героя прямым текстом: «Летопись сия сочинена прадедом моим… она отличается ясностию и краткостию слога, например: 4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 мая – корова бурая пала… и тому подобное, безо всяких размышлений».

Как видим, собрание календарей прямо названо летописью, а, во-вторых, ясно показана ее историческая бессодержательность.

Пушкин рассказывает и о склейке этой «летописи» из двух кусков, и об их нестыковке: «Собрание календарей. 54 части» (Выделено Пушкиным; частей-то должно быть ровно 55!!!). И далее о «частях»:

«Первые 20 частей исписано старинным почерком с титлами… остальные 35 частей писаны разными почерками, большей частью так называемым лавочничьим с титлами и без титлов, вообще плодовито, несвязно и без соблюдения правописания. Кой-где заметна женская рука… Евпраксии Алексеевны» (лавочничьим – выделено Пушкиным. – Авт.).

Очевидно, что здесь дано описание типичных русских летописей, которые при этом подвергнуты совершенно уничижительной критике, включая явный намек на личное участие в летописании Екатерины II («Евпраксии» Алексеевны). Далее следует «лишняя» часть горюхинского «летописного свода», названная у Пушкина «летописью горюхинского дьячка», которая отличается «глубокомыслием и велеречием необыкновенным». Эта «лишняя» часть определенно указывает на вклеенный в «Повесть Временных Лет» лист с описанием призвания Рюрика на Русь. При этом двумя страницами ранее Пушкин устами автора уже сообщил:

«Я непременно решился на эпическую поэму, почерпнутую из отечественной истории. Недолго искал я себе героя. Я выбрал Рюрика – и принялся за работу… но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, я избрал замечательные анекдоты, некогда слышанные мною от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа, и иногда и цветами собственного воображения…

Быть судиею, наблюдателем и пророком веков и народов казалось мне высшею степенью, доступной для писателя. Но какую историю мог я написать с моей жалкой необразованностью, где бы ни предупредили меня многоученые, добросовестные мужи? Какой род истории не истощен уже ими? Стану ль писать историю всемирную – но разве не существует уже бессмертный труд аббата Милота? Обращусь ли к истории отечественной? что скажу я после Татищева, Болтина и Голикова? и мне ли рыться в летописях и добираться до сокровенного смысла обветшалого языка, когда не мог я выучиться славянским цифрам?» (выделено нами. – Авт.)

О вымышленности и русской, и всемирной истории в приведенной цитате говорится напрямую. «Бессмертный труд аббата Милота» – это «Курс истории Франции», изданный в 1769 году, затем много раз переиздававшийся, но к 1820-м годам уже считавшийся безнадежно устаревшим. Называя этот труд «бессмертным», Пушкин откровенно издевается над традиционной историографией. А пушкинский герой «не мог выучиться славянским цифрам», то есть «греческим» буквам, использовавшимся в XVII веке вместо цифр, поскольку в них постоянно путалась передача 6 и 7, отсутствовал нуль и не было позиционной системы счета, совершенно произвольно ставилось обозначение «тысяча», и т. п.

Последний из перечисленных Пушкиным русских историков – Голиков, умер в 1801 году. Поэтому под своим «летописцем» Пушкин явно подразумевает не Карамзина (он начал писать «Историю государства Российского» только в 1804 году), а А. И. Мусина-Пушкина, заведовавшего при Екатерине II сочинением русской истории.

В тексте повести есть также легко читаемое указание, что речь идет об издании русских летописей, начавшемся в 1767 году:

«Летописи упоминают о земском Терентии, жившем около 1767 г., умевшем писать не только правой, но и левою рукою. Сей необыкновенный человек прославился в околодке сочинением всякого роду писем, челобитьев, партикулярных пашпортов и т. п. Неоднократно пострадав за свое искусство, услужливость и участие в разных замечательных происшествиях, он умер уже в глубокой старости, в то самое время, как приучался писать правою ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны» (выделено нами. – Авт.). Эта пушкинская оценка историографической писанины в комментариях вообще не нуждается.

Затем Пушкин устами своего героя дает весьма любопытную картину русской истории, отличающуюся от традиционной летописной. Например, описывая географическое положение «села Горюхина», он совершенно ясно дает понять, что речь идет о Московии: «страна, по имени столицы своей… называемая». На западе она граничит с владениями помещиков «захарьиных» (родина захарьиных-романовых, Восточная Пруссия), на севере – с землей, обитатели которой «бедны, тощи и малорослы» и заняты заячьей охотой («убогие чухонцы»). На юге «река Сивка отделяет ее от владений карачевских вольных хлебопашцев, соседей беспокойных, известных буйной жестокостью нравов» (река Сев и г. Карачев, ныне в Брянской области). На востоке примыкает она к «диким, необитаемым местам… к непроходимому болоту… где суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса».

Тут у Пушкина стоит примечательное нотабене: «NB. Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто одна полуумная пастушка… недалече от этого уединенного места… сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил болотного беса; но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить». Это явная ирония Пушкина по поводу «Записок» Екатерины, в которых она просто навязывала читателю признание, что Павел рожден ею не от мужа, Петра III, а от кого – так и не сказала. Не случайно и упоминание Бартольда Нибура (1776–1831), основоположника научной критики мифологической истории.

Ж.-Б. Лепренс. Женщины из народа. 1765. Офорт

Интересна и такая деталь, как язык этой страны. Пушкин сообщает, что язык этот «есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями, некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими». Здесь речь идет о церковнославянской реформе языка в Московии в XVII веке, о чем мы скажем в свое время. ИЛЛ

Похоронный обряд страны предписывал схоронить покойника «в самый день смерти» (как у мусульман). «Музыка всегда была любимое искусство… балалайка и волынка… поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном елкой и изображением двуглавого орла», – то есть в кабаке, по закону опять-таки 1767 года.

Об истории страны Пушкин говорит следующее: «некогда… все жители были зажиточны… оброк собирали единожды в год и отсылали неведомо кому… Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали…» Население «платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом». И это описание в точности соответствует тому устройству местной власти, какой она и была в России до Петра!

О замене «третного» выборного правления в Московии, когда великий князь избирался из числа трех кандидатов: от Московии, Володимерии и Новогородии, на монархию, говорят следующие пушкинские строки: «В последний год властвования Трифона (т. е. Трехголосного), последнего старосты, народом избранного, в самый день храмового праздника…» внезапно приехал некий приказчик и привез «грамоту грозновещую…, принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической системы».

Характерно, что, глядя на «Грозного Приказчика», горюхинцы «старались припомнить черты его, когда-то ими виденные» – как тут не вспомнить Карамзина, описавшего появление изменившегося до неузнаваемости Ивана Грозного, объявившего опричнину! В плане повести у Пушкина есть и такая ремарка: «Приезд моего прадеда тирана Ив. В. Т.», в которой в инициалах также вполне просматривается имя тирана – Иван Васильевич. Третий.

Далее Пушкин описывает наступление крепостного права, когда «мирские сходки были уничтожены… половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках, и день храмового праздника (скорее всего, день Св. Георгия, покровителя Москвы, то есть Юрьев день, 26 ноября по старому стилю. – Авт.) сделался не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного… В три года Горюхино совершенно обнищало». Здесь рукопись обрывается, но далее в плане повести у Пушкина стоял «бунт».

Пушкин полностью отдает себе отчет в том, что реальная история весьма отличается от сложившейся к тому времени историографии. Его герой, завершив труд, говорит, что «ныне, как некоторый подобный мне историк, коего имени не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю… я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!»

Сказав «некоторый подобный мне историк», Пушкин далее почти дословно цитирует Эдварда Гиббона (1737–1794), классика римской и византийской истории, скрупулезный труд которого, что для нас особенно важно, не затушевывал отсутствия достоверных данных для многих «исторических» построений и выявил немало нестыковок и подтасовок традиционной историографии.

Очевидно, что эта повесть Пушкина – отнюдь не исторический роман. Это попытка высмеять негодную историографию, но также – показать возможные контуры реальной истории. А реальная история, в отличие от исторического романа, в начале любого своего сюжета не знает его конца. Сюжеты же традиционной истории запрограммированы историографами, поэтому она и не соответствует событиям, произошедшем на самом деле, а следует «программе», всемирной схеме, разработанной гуманистами – масонами, нумерологами, астрологами XVI–XVII веков.

Конечно, А. С. Пушкин в XIX веке не знал истинной истории; не знаем ее и мы, в веке XXI. Восстановить доподлинно весь ход прошлого вообще нельзя: эволюция сообществ генерирует колоссальное количество информации, а в летописи попадает лишь минимальная часть. Исторические же артефакты, археологические находки – немы: они создают антураж, то есть дают сведения о вещах и местности, в которых что-то происходило, но что и с кем?… Для примера: если в театр зайдет человек «с улицы», он, увидев декорации, не сможет сказать, какое действие будет здесь разыграно. А если зайдет театрал, то сумеет сделать какие-то предположения. Но будут ли они верными?

Вот с чего начинал В. Н. Татищев:

«Русских историй под разными названиями разных времен и обстоятельств имеем число немалое, и об известных мне кратко здесь, без пространного о них толкования, объявлю, ибо читающий оные по любопытству может достаточно рассмотреть и по достоинству каждую почитать. Во-первых, общих или генеральных три, а именно: 1) Несторов Временник, который здесь за основание положен. 2) Киприанова Степенная, которая есть чистая архонтология, только в ней многие государи и их знатные дела пропущены или в ненадлежащих местах положены, а в главные по изложению введены те, которые великими князями никогда не были. Третье, Хронограф, переведенный с греческого без указания имени творца. Оный начат от сотворения мира, но в летах по греческому счислению много неправильностей. В него внесены некоторые дела русские, но кратко. К сим общим относится еще сокращенная история, именуемая Синопсис, сочиненная в Киеве во время митрополита Петра Могилы. Оная хотя весьма кратка и многое нужное пропущено, но вместо того польских басен и недоказательных включений с избытком внесено. И сии все продолжены разными людьми до времен настоящих. Во-вторых, попредельные или, по греческому именованию, топографические, их несколько. Первая между ними – о построении и разорении Москвы, которая кем сочинена, неизвестно, однако ж видно некто из доброхотов похитителя престола Бориса Годунова был, потому что он род его от древнего владетеля Москвы тысяцкого Тучка производит, но в хвале той весьма ошибся тем, хотя то и скрыл, что оный Тучко от великого князя Георгия II-го, и его дети от Михаила II-го за убийство великого князя Андрея II-го казнены, однако ж у знающих оное более к поношению его, нежели к чести разумеется. 2) Новогородская, хотя многими баснями наполненная, однако ж много нужного. 3) Псковская. 4) Станкевичем сочиненная Сибири и продолжена до наших времен. 5) Астраханская. 6) Нижегородская. 7) Слышал, что о Смоленске есть сочинение, только мне видеть не случилось. Но все сии недостаточны тем, что то о древности, которое из иностранных собирать и изъяснить нужно, оставлено. 8) Муромская, кем сочинена, неизвестно, но многими баснями, и весьма непристойными, наполнена, которую у меня в 1722-м изволил взять его императорское величество, уезжая в Персию».

Ситуация с нашим прошлым – такая же, как со сгоревшей уникальной книгой. Осталось от нее только несколько обугленных листов, да два десятка разрозненных клочков, и куски переплета. Глядя на все это добро, можно понять, на каком языке была написана книга. Можно определить имена некоторых героев и отдельные сюжетные ходы. Можно даже, пользуясь подсказками других книг, в которых упоминалась сгоревшая, частично восстановить ход событий, описанных в ней. Но вернуть книгу во всем ее великолепии нельзя никаким образом. Вот, Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», и нет его. То, что «рукописи не горят», – сказал Сатана; не следует этого забывать.

Давайте же внимательнее посмотрим хотя бы на «клочки»! Тем более, не мы первые пытаемся этим заняться. Но мы, может быть, первые, кто предлагает посмотреть на них с точки зрения теории эволюции общественных структур.

В соответствующей главе («История и эволюция структур») мы показали, что если возникают, например, исторические школы, то они со всей неизбежностью развиваются по общим законам эволюции, имея одну лишь задачу: собственное выживание. Они должны оправдывать себя, что на практике выражается в получении ими ресурса, или средств для выживания. Но вся система иерархична; имеется определенная соподчиненность структур. Любая историческая школа, без сомнений, зависит от государственной власти.

Всегда, а особенно до императорского периода российской истории, царь был единственной надеждой крестьян в их противостоянии с дворянством. Крестьяне любили царя. Казалось бы, это очевидно: даже бунтовщики, вроде Пугачева, завоевывали сторонников среди крестьян тем, что назывались царями! Крестьяне готовы были положить свою жизнь за царя! Но попробовал бы какой-либо историк сталинских времен заявить о чем-то подобном на страницах газеты. Нет, – ответили бы ему: царь тиранствовал, а народ только и мечтал, как бы от него избавиться. И сослали бы такого историка куда подальше.

И.-Я. Меттенлейтер. Крестьяне и торговец пирогами. Медь, масло. (Гос. Русский музей)

Парадокс в том, что Иосиф Сталин был единственной надеждой народа в его противостоянии с партноменклатурой. Народ любил Сталина. Советские люди были готовы положить свою жизнь за Сталина! Но откройте сегодняшние учебники истории: оказывается, Сталин тиранствовал, а народ только и мечтал, как бы от него избавиться.

Если бы В. Н. Татищев, вместо того, чтобы петь славословия Петру («… главнейшим желанием было воздать должное… его императорскому величеству Петру Великому за его высокую ко мне оказанную милость…»), стал бы ему доверительно рассказывать о своих сумнительствах касательно достоверности грамот, удостоверяющих избрание первого Романова на царство, пожалуй, не получил бы он от него «милостей». Погнал бы его царь палкой вдоль всей анфилады. Так Татищев ничего подобного и не делал, а писал то, что, по его мнению, соответствовало требованию момента.

Стиль мышления традиционного историка принципиально детерминистский, то есть он требует поиска среди фактов и событий безусловной причинно-следственной связи. Историки видят то, что есть сегодня, – например, в организации власти и ее решениях. Одни полагают, что власть очень хороша. Другие (например, эмигранты) – что она плоха. Третьим вообще все равно, лишь бы платили. Но любой из них стоит на том, что сложившееся положение дел определено тем, что было вчера. Для историка нынешняя ситуация закономерна, она – критерий истины, и он стремится доказать это совершенно бессознательно. Его пристрастностью определяется, что именно он отберет из числа случайных фактов, изложенных в прежних текстах, а что оставит без внимания, дабы из выбранного им сделать связное повествование о прошедших событиях. Иным историк не может быть.

Затем появляется систематик (историософ), автор концепций, объясняющих, а почему и как развивался мир. Эволюция сообществ – процесс нелинейный, и жестких причинно-следственных связей в нем, по правде говоря, не так много. Но в текстах прошлого всегда можно отыскать необходимые для концепции подтверждения. В истории царской России обязательно найдутся люди, недовольные царем; в истории СССР – недовольные Сталиным. Вот этих-то малоизвестных в свое время людей и выпячивают, ибо они что-то полезное «для концепции» сказали или сделали.

Исходя из этого, анализируя развитие истории как науки, даже нельзя говорить о фальсификации прошлого. Оно, прошлое, в каждый исторический момент такое, какого требует этот «момент». Признание же истории фальсификацией предполагает, что фальсификатору была известна «истинная история». А она никому не известна. То есть «фальсификация» обращена не в прошлое, а в будущее; историки новых поколений исправляют «заблуждения» своих предшественников.

До Петра трудами современных эпохе историографов сложились определенные представления о старине. В начале XVIII века они перестали соответствовать «моменту». Ведь очевидно, что исторические школы работали не только в России, и вот, именно при Петре, а тем паче после него, международные научные контакты потребовали некоторой взаимоувязки представлений.

При Екатерине II сложилась новая, достаточно целостная концепция, которую мы называем «екатерининской редакцией», чтобы отличать ее от «допетровской» и «предпетровской» редакций. Но уже к началу XIX века обнаружились нестыковки уже этой версии с западноевропейской историей, и работа пошла дальше.

Самое, на наш взгляд, важное, что на Руси, а прежде того в Европе, историографы скрывали источник своих национальных «историй», а именно – византийскую историю. А ее события, в силу того, что были они «общими», оказались встроенными в истории Руси, Англии и других стран, центром притяжения для которых была та своеобразная «империя знаний», Византия. Скрывалась также и вообще идеологическая зависимость этих земель от Царьграда: новые, «независимые» власти христианских государств Европы желали, во-первых, возвысить себя, а во-вторых, – откреститься от мусульманской Турции, создавшейся на территории бывшей метрополии.

Кооптация в русскую историю византийских событий аукнулась в конце ХХ века: появилась версия Г. В. Носовского о некоей Руси-Орде, всемирной Империи с центром в Москве, созданной рюриковичами и включавшей в себя всю Евразию. На деле же империя была византийской, с центром в Царьграде, а известное «монголо-татарское иго» на Руси было завоеванием, которое вели не дикие племена скотоводов-кочевников, а вполне государственные силы: армии восточной Византии (монголы), и крестоносные ордена Западной Европы (татары). Вдобавок многое из того, что сообщают о татарах Орды, есть апперцепция борьбы с кочевыми племенами Крыма, за которыми стояла Турция, от времен Василия III до Петра и даже Екатерины II.

Византийский исток ига скрыт, как и вся зависимость нашей истории от Царьграда, и эту ситуацию следует исправить.