«Или в пиру я пребогатом»
«Или в пиру я пребогатом»
Петр I направлял поток европеизации в сторону овладения прикладными науками: инженерным делом, «навигацией», математикой. Но переодетые в немецкие кафтаны дворяне и их дети-«недоросли» часто предпочитали менее трудный путь сближения с «во нравах обученными народами» — поверхностное знакомство с внешней стороной «заморской» жизни: модами, «шумством», светскими развлечениями, новыми стандартами потребления, перенимая при этом далеко не самое полезное. Не случайно наблюдавший за русскими «пенсионерами»-студентами в Лондоне князь Иван Львов слезно просил царя не присылать новых «для того, что и старые научились там больше пить и деньги тратить».
Младший из современников Петра, гвардейский офицер и поэт Антиох Кантемир показал в своей «Сатире I» уже вполне сложившийся тип такого «просвещенного» дворянина:
Румяный, трожды рыгнув, Лука подпевает:
«Наука содружество людей разрушает;
Люди мы к сообществу Божия тварь стали,
Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.
Что же пользы иному, когда я запруся
В чулан, для мертвых друзей — живущих лишуся,
Когда все содружество, вся моя ватага
Будет чернило, перо, песок да бумага?
В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:
И так она недолга — на что коротати,
Крушиться над книгою и повреждать очи?
Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?
Пьянство уже не считалось «грехом» — скорее, наоборот, успехами на этом поприще теперь стало принято гордиться в высшем русском обществе. «Двои сутки непрестанно молитву Бахусу приносили… и от того труда трое нас было и занемогли», — официально сообщал вице-канцлер Шафиров фельдмаршалу Меншикову об очередном заседании «Всешутейшего собора». Деловая встреча двух командующих русской армии накануне шведского вторжения в январе 1708 года закончилась лихой попойкой с дружеским изъявлением чувств наутро. «Братец, отпиши ко мне, как тебя Бог донес. А я, ей-ей, бес памяти до стану доехал, и, слава Богу, что нечево мне не повредила на здоровье мое. Сего часу великий кубак за твое здаровья выпиваю венгерскова и с прочими при мне будучими», — писал Меншикову другой фельдмаршал, Борис Петрович Шереметев{13}.
Походный журнал Шереметева изо дня в день фиксировал жизнь хозяина и его гостей — от самого царя до безымянных «афицеров» — с непременным добавлением: «кушали вотку», «веселились», «забавы имели», после чего разъезжались, иногда даже «в добром поведении». В 1715 году фельдмаршал извещал Петра I о праздновании генералитетом русской армии во время заграничного похода рождения у него наследника: «И как оной всемирной радости услышали, и бысть между нами шум и дыхание бурно и, воздав хвалу Богу и пресвятой его Богоматери, учали веселиться и, благодаря Бога, были зело веселы… Я на утрии опамятовался на постели без сапог, без рубашки, только в одном галстуке и в парике, а Глебов ретировался под стол»{14}. В описании боя с «Ивашкой Хмельницким» Шереметев уже не смутился поставить евангельскую фразу о схождении на апостолов Святого Духа.
В декабре 1710 года Юст Юль отметил, что при дворе был установлен «день для изгнания хмеля». Перерывы для похмелья были необходимы. Сам царь рассказал слабаку-датчанину, не осилившему за столом даже двух литров венгерского, что «по счету, который вели шедшие с ним слуги, он в тот день выпил 36 стаканов вина. По его виду, однако, никак нельзя было заметить. [Что касается] генерал-адмирала Апраксина, [то он] хвалился, что в [течение] трех дней [празднества] выпил 180 стаканов вина»{15}.
Петру, правда, приходилось использовать водку и с благими целями: в 1724 году он выделил 400 рублей для угощения посетителей в первом русском музее — Кунсткамере: лишь бы заходили!
Искусство непринужденного светского общения далось публике не сразу: первое время в промежутках между танцами «все сидели как немые», дамы — по одной стене, кавалеры — по другой, «и только смотрели друг на друга». «Замечено, — писал государь, — что жены и девицы, на ассамблеи являющиеся, не знающие политесу и правил одежды иностранной, яко кикиморы, одеты бывают. Одев робу (платье. — И. К., Е. Н.) и фижмы из атласа на грязное исподнее, потеют гораздо, от чего зело гнусный запах распространяется, приводя в смятение гостей иностранных. Указую впредь перед ассамблеей мыться с тщанием. И не токмо за чистотою верхней робы, но и за исподним также следить усердно, дабы гнусным видом своим не позорить жен российских». Но уже спустя несколько лет многие, особенно дамы, вполне овладели хорошими манерами.
Балы и маскарады при дворе проходили и при преемниках Петра I с прежним размахом; дамы успешно осваивали европейские моды, танцы и язык мушек («на правой груди — отдается в любовь к кавалеру; под глазом — печаль; промеж грудей — любовь нелицемерная»). Во дворце устраивались приемы, где не жалели средств на иллюминацию и фейерверки, гремела музыка, рекой текли вина. Для таких пиршеств трудилась целая армия мундшенков, купоров, кухеншрейберов, скатертников, лакеев во главе с поварами в генеральских чинах. По части вкуса успехи были менее впечатляющими: представители «высшего света» первой половины XVIII столетия били лакеев прямо во дворце, отличались грубым шутовством, жульничали в картежной игре и платили штрафы за нежелание посещать театр.
Придворный образ жизни при Екатерине I вызывал осуждение даже видавших виды иноземцев, вроде польского резидента Иоганна Лефорта, который недоумевал, когда же императрица и ее окружение могли заниматься делами: «Я рискую прослыть лгуном, когда описываю образ жизни русского двора. Кто бы мог подумать, что он целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится, уже это самое раннее, в пять или семь часов утра».
Впрочем, иноземцы быстро приспосабливались к местным условиям. «310 бутылок вина токай по 2 руб. каждая — 620 руб., 250 бутылок шампанского по 1,5 руб. каждая — 375 руб., 170 бутылок бургонского по рублю — 170 руб., 220 бутылок ренского по полтине каждая — 110 руб., 160 бутылок мозельского по полтине каждая — 80 руб., 12 бочек французского вина для фонтанов по 75 руб. бочка — 900 руб., 2 бочки водки для фонтанов по 80 руб. — 160 руб., 12 бочек пива по 2 руб. каждая — 24 руб.» — такой счет выставил своему правительству испанский посол в России герцог де Лириа только за один устроенный им 27 июня 1728 года прием по случаю бракосочетания испанского инфанта. При этом герцог сокрушался, что «невозможно было сделать праздника на меньшую сумму… особенно при здешнем дворе, где все делается с великолепием и блеском и где к тому же все стоит вчетверо дороже, чем в другом месте, особенно вина»{16}.
Очень показательная характеристика была дана испанским послом внуку великого Петра — императору Петру II (1727—1730): «Он не терпел вина, то есть не любил пить более надлежащего».
Кажется, только Анна Иоанновна (1730—1740) пьянства не одобряла и пьяных не любила — может быть, как раз потому, что ее муж, герцог Курляндский, от последствий «невоздержания» скончался вскоре после свадьбы, проведенной под руководством самого Петра I. Однако для ее придворных неумеренное питие стало свидетельством политической благонадежности.
Императрица ежегодно торжественно отмечала памятный день своего вступления на престол (19 января 1730 года), как известно, сопровождавшегося неудавшейся попыткой членов Верховного тайного совета ограничить ее власть. В годовщину было принято публично выражать свои верноподданнические чувства в духе национальной традиции. «Так как это единственный день в году, в который при дворе разрешено пить открыто и много, — пояснял этот обычай английский резидент при русском дворе Клавдий Рондо в 1736 году, — на людей, пьющих умеренно, смотрят неблагосклонно; поэтому многие из русской знати, желая показать свое усердие, напились до того, что их пришлось удалить с глаз ее величества с помощью дворцового гренадера»{17}.
«Непитие здоровья ее императорского величества» становилось предметом разбирательства по ведомству Тайной канцелярии. Так, например, в 1732 году лейтенант флота Алексей Арбузов на пиру у белозерского воеводы на свою беду под предлогом нездоровья уклонился от тоста и не выпил «как российское обыкновение всегда у верных рабов имеется». Немедленно последовал соответствующий донос, а затем и следствие, установившее, что хотя моряк «якобы де… не пьет, а в других компаниях, как вино, так и пиво пил и пьян напивался», что и служило несомненным доказательством неблагонамеренности{18}.
Секретарь французского посольства К. К Рюльер сочувствовал императрице Екатерине II, вынужденной притворяться пьющей: «Она была очень воздержанна в пище и питье, и некоторые насмешливые путешественники грубо ошибались, уверяя, что она употребляла много вина. Они не знали, что красная жидкость, всегда налитая в ее стакане, была не что иное, как смородинная вода»{19}.
Образ жизни двора перенимала знать, соревнуясь в роскошестве устраиваемых приемов.
24 октября 1754 года дал маскарад любимец императрицы Елизаветы Петровны, покровитель наук и искусств Иван Иванович Шувалов в своем доме на углу Невского проспекта и Малой Садовой, разослав петербургской знати 600 пригласительных билетов. Обеденные столы на 150 мест накрывались трижды. Веселье закончилось только на следующее утро. День спустя устроил маскарад и праздник двоюродный брат фаворита, граф Петр Иванович Шувалов, на Мойке. Стол государыни был поставлен в гроте, украшенном настоящими виноградными лозами со спелыми гроздьями и образцами горных пород, сверкавшими при свете. Между кристаллами горных пород поставлены были 24 бронзовых и мраморных бюста, из-под каждого бил фонтан особого виноградного вина. Празднование сопровождалось великолепной иллюминацией, изображавшей «под державою Ее Величества обновленный храм чести Российской Империи». Желая показать свою щедрость, граф, заведовавший интендантским довольствием армии, распорядился раздать в местах квартирования армии двойную винную порцию даром 100 тысячам солдат и матросов. 2 ноября П. И. Шувалов повторил маскарад и угощение с фейерверком для тысячи столичных купцов. Гости могли требовать и немедленно получать напитки по винной карте, содержавшей перечень из 50 сортов{20}.
Большинство аристократических семейств столицы жили «открытым домом»: всякий, будучи однажды представленным, мог являться к обеду без особого приглашения. В таких домах ежедневно был накрыт, по выражению поэта Державина, «дружеский незваный стол» на 20—30 человек. «Было введено обычаем праздновать дни рождения и именины всякого знакомого лица, и не явиться с поздравлением в такой день было бы невежливо. В эти дни никого не приглашали, но принимали всех, и все знакомые съезжались. Можно себе представить, чего стоило русским барам соблюдение этого обычая: им беспрестанно приходилось устраивать пиры{21}», — сочувствовал русским аристократам французский посол при дворе Екатерины II Л. Ф. Сегюр. Ему вторил немец-этнограф Иоганн Георги: «Чужестранные могут легко познакомиться и тем, хотя они и целые месяцы здесь остаются, освободиться от кушанья в трактире, — сообщал академик в «Опыте описания столичного города Санкт-Петербурга», — и многие здешние холостые люди целые годы у себя не обедают». Таким неразборчивым радушием пользовалась разномастная публика. Здесь можно было встретить и русского аристократа, и французского графа, и домашнего шута или карлика, и даже пленного турка.
Траты на пиры были огромны. «Человек хотя несколько достаточный, — описывает Ф. Ф. Вигель быт пензенского дворянства второй половины века, — не садился за стол без двадцати четырех блюд, похлебок, студней, взваров, пирожных»{22}. У вельмож одних только супов на выбор предлагалось четыре или пять. В меню соседствовали французские фрикасе, рагу, паштеты и исконно русские кулебяки, щи, ботвинья.
Среди петербургских вельмож особым хлебосольством отличался обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. В его доме каждый день с утра до вечера проводили время в разговорах, угощении и танцах сменявшие друг друга гости, приходившие и уходившие, когда им заблагорассудится. Радушный дом мог служить местом свидания влюбленных, которые могли здесь увидеться, не привлекая чужого внимания в многолюдстве и шумной карнавальной суете{23}.
Именно в XVIII веке появились помещичьи гаремы, преклонение перед западной модой и демонстративные увеселения с обязательной и обильной выпивкой. Сравнивая просвещенную екатерининскую эпоху с прошедшими временами, генерал и историк второй половины XVIII века И. Н. Болтин отмечал, что до середины столетия «по деревням и в городах от столиц отдаленных никакое собрание не проходило без пьянства; не знали другой забавы, другого увеселения, кроме как пить». В известный петровский сборник образцов для писем было включено послание с выражением благодарности за угощение: «Дорога в город назад нам зело трудна была, и в том ваша чрезмерная благость винна, понеже мы принуждены были столько изрядных рюмок за здравие прекрасных дам изпорожнять»{24}. Дворянские пиры шли по всей стране. Балы давали и губернаторы, и городничие, и полковники стоящих на квартирах полков.
Талантливый самоучка-экономист Иван Посошков рекомендовал «ради здравия телесного» ежедневно принимать «чарки по 3 или 4… а если веселия ради, то можно выпить и еще столько», то есть 400—800 граммов 20-градусной водки (чарка XVIII века примерно равна 120 граммам). Автор полагал вредным только «безмерное питие», которое «ничего доброго не приносит, но токмо ума порушение, здравия повреждение, пожитков лишение и безвременную смерть».
Часто гости страдали от хозяйского «сугубого угощения». Отец Андрея Болотова в 1733 году угодил под суд за то, что искренне желал наилучшим образом попотчевать заехавшего к нему в гости местного священника. Батюшка стал отказываться, и обиженный подпоручик «за непитье вина того попа ударил… в щеку, а потом бил палкой… и после битья палкой стал паки подносить попу вино, которое он пить не стал. И приказал он, Болотов, стоявшим тут солдатам принесть батожье, которое и принесли, и раздев, оные солдаты били батожьем с четверть часа». На следствии офицер объяснял, что, по его понятиям, сельский поп должен ему во всем повиноваться и уж тем более не отказываться, когда его угощает помещик.
В XVIII веке становится традицией организация гуляний для народа по случаю государственных праздников с непременной раздачей вина. В такие дни коронованные особы, двор и дипломатический корпус «с немалым веселием» наблюдали, как на площади жарились целиком быки, трещали фейерверки и били фонтаны белого и красного вина. Тогда под грохот салютов и крики «виват» на короткое время наступала социальная гармония, недостижимая в обыденной жизни. Так отмечалась в Петербурге коронация Елизаветы Петровны 25 апреля 1742 года: на торжественном обеде каждый из девяти тостов сопровождался пушечной пальбой (всего было сделано 237 выстрелов){25}.
21 августа 1745 года состоялось венчание принцессы Ангальт-Цербстской Софьи Фредерики Августы с наследником российского престола. «В этот день предполагалось для народа пустить вино из великолепных фонтанов, изящно сработанных, и угощать хлебом и шестью быками, из которых в каждом заключалось по стольку же других в кусках с тысячами разной дичи и жареного из прочих мяс. Представление должно было быть дано по окончании обеда, тотчас после съезда ко двору посланников, и народ толпами ожидал этого с жадностью, в этих случаях свойственною подобным людям в целом свете. По неосторожности обер-гоф-маршала двора ее императорского величества, был при том поставлен только небольшой караул… но народ, еще с ночи с алчностью обращенный лицами к окнам, чтобы кинуться по первому знаку, не забавлялся соображениями, касался ли до него или нет первый поданный сигнал, и едва только приметили знак, означавший пальбу во время первого тоста, то опрокинул загородку смял караульных и ринулся на свою добычу. Доложили ее величеству, что растаскивают хлеб. Она только засмеялась, но один из прислуживавших господ, вернувшись, уверял, что дело вышло нешуточным: не имели мы досуга и для одного мгновения ока, чтобы встать из-за стола, как на площади уже ничего не осталось. В наказание народа, вино не было пущено из фонтанов», — описала празднество мать виновницы торжества — будущей императрицы Екатерины II.
Известный художник-медальер граф Федор Толстой был свидетелем угощения по случаю заключения мира с Турцией в 1792 году. Когда на балконе дворца показалась императрица Екатерина, раздался пушечный выстрел; из фонтанов широкой струей забило белое и красное вино. Сдерживаемая до тех пор толпа бросилась на пирамиды с яствами: «Четверти телятины, окорока, поросята, падая с высоты, расшибали физиономии хватавших их людей. В воздухе летали куски разорванной на мелкие части материи, покрывавшей пирамиды, которые толпа разбирала на память. Нередко завязывались драки, так что полиция принуждена была разливать дерущихся водою. Я обратил свое внимание на ближайший к нам фонтан, выбрасывающий белое вино, около бассейна которого толпилось много народа с ковшами и кружками. Несколько пили вино, по учению Диогена, горстью, а еще более, которые, опустив голову в бассейн, тянули прямо из него. Один поставил рот под струю, она так сильно ударила, что он упал без чувств. Подгулявшие, при общем хохоте, сталкивали друг друга в бассейн или добровольно залезали туда, окунаясь с головой в вине. Один забавник сумел влезть в самый фонтан; товарищи пытались следовать за ним, но тот отбивался от них и наконец ухитрился лечь на отверстие фонтана, с руками и ногами, протянутыми на воздухе, и прекратить его действие. С хохотом, бранью и порядочными тумаками стащили дерзкого… По площади народ проходил веселыми группами, с громким смехом и лихими песнями, при этом у большинства были подбиты глаза и окровавлены лица».
Поили не только людей, но и обитателей царского зверинца. Доставленным из Ирана к петербургскому двору слонам после купания в Фонтанке полагался в 1741 году «завтрак» с сеном, рисом, мукой, сахаром, виноградным вином. В ежедневный слоновий рацион входила также порция водки лучшего качества, поскольку простая оказалась «ко удовольствию слона не удобна».
Андрей Болотов с сокрушением писал о «плачевном и великом влиянии, какое имела повсеместная и дешевая продажа вина на нравственное состояние всего нашего подлого народа, особливо деревенских жителей. Все они, прельщаясь дешевизною вина и имея всегдашний повод к покупанию оного, по обстоятельству, что оное везде и везде продавалось, и не только за деньги, но и в долг, и под заклад платья, скотины и других вещей, вдались в непомерное пьянство и не только пропивали на вине все свои деньги, но нередко весь хлеб и скотину и чрез то не только вконец разорялись, но повреждалось и нравственное их состояние до бесконечности. Они делались из постоянных и добрых людей негодяями и пропойцами, и из добрых хозяев мотами и расточителями, из прилежных и трудолюбивых поселян — ленивцами и тунеядцами, и из честных и праводушных — плутами, ворами и бездельниками».
Однако почтенный мемуарист все же несколько преувеличивал — или, может быть, его собственные крепостные и дворовые именно так себя и вели. Но в целом деревенский пьяница в XVIII веке — явление сравнительно редкое; бытописатели той поры видели только отдельные «плачевные примеры по некоторым деревням, где водится такое закоренелое обыкновение, что при сельских забавах и плясках парни подносят девкам стаканами горелку и считают себе обидою, если оне не выпьют, понужая их опорожнить насильно». Огульные обвинения русского народа в пьянстве отвергал И. Н. Болтин: сам являясь помещиком, он резонно указывал, что его крестьянам для пьянства «недостает времени, будучи заняты беспрерывно работою едва не чрез целый год»{26}.
«Пьянственной страстью» были одержимы в то время скорее «сливки» общества. Пришедших «в совершенное безумие» пытались привести в чувство — или хотя бы удалить с глаз — теми же средствами, что и в предыдущем веке. Императрица Елизавета приказала запереть в Донском монастыре сына выдающегося петровского дипломата барона Исая Петровича Шафирова, который «в непрестанном пьянстве будучи, отлуча от себя с поруганием жену и детей своих, в неслыханных и безумных шалостях обретается». Знаменитый канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин после бесплодных увещеваний вынужден был в 1766 году просить Екатерину II о ссылке в монастырь «за великое пьянство» своего сына — генерал-лейтенанта и камергера двора.
Посещение театра, ставшего с елизаветинских времен одним из любимых развлечений, также не обходилось без употребления напитков. Указ Екатерины II, разрешивший в 1770 году купцу Поше основать французский театр в Петербурге, дозволял во время концертов и маскарадов «продавать шеколад, кофе, чай, мед, полпиво, оршад, лимонад, конфекты и фрукты, а при ужинах вейновую водку, английское пиво и виноградное вино»{27}.
Спиртное стало при дворе традиционной ценностью, привычной мерой поощрения. Так, горечь отставки в 1773 году графу Никите Ивановичу Панину императрица Екатерина II «подсластила» дарованием ему чина фельдмаршала, 8412 крепостных душ, экипажа и прислуги. От попавшего в опалу воспитателя наследника откупались: «…сто тысяч рублей на заведение дома; серебряный сервиз в 50 тысяч рублей; 25 тысяч рублей ежегодной пенсии сверх получаемых им 5 тысяч рублей; любой дом в Петербурге; провизии и вина на целый год»{28}.
К концу XVIII века в России появился тип просвещенного дворянина, постигшего высокое искусство «обхождения» с сильными мира сего: умевшего вести тонкую интригу и сохранять чувство собственного достоинства; способного наслаждаться не только гончими, но и оперой, балетом или сервировкой стола, не обязательно при этом напиваясь. Преемником «Всепьянейшего собора» стала утонченная «компания» эрмитажных вечеров Екатерины II, где самодержица выступала в роли элегантной хозяйки приватного собрания — образца интеллектуального общения и светских манер. На смену простой глиняной посуде приходят фаянс и фарфор. Теперь поэт Державин на пиру у своего соседа, богатейшего откупщика Голикова вкушал угощение «из глин китайских драгоценных, / Из венских чистых хрусталей». На смену петровским стаканам пришли бокалы из венецианского стекла, кубки из богемского, рюмки из английского хрусталя и фужеры производства русских стекольных заводов, размещавшиеся перед каждым гостем в количествах, определяемых меню.
Не случайно начало становления школы русского стеклоделия совпадает со временем появления в России французских вин. С конца XVII века на Измайловском заводе под Москвой выпускались затейливо декорированные «стаканы высокие, кубки с кровлями и без кровель, кубки потешные». Стеклодувы Ямбургского императорского завода под Петербургом и частных мануфактур Потемкина, Бахметева, Орлова изготавливали рюмки с крышечками и без них; пивные, медовые и водочные стаканы; штофы бесцветного и зеленого стекла объемом в восьмую и десятую часть ведра.
Наряду со штофами русские стекольные заводы начинают выпускать винные бутылки различной емкости и формы — «аглицкие», «шенпанские», «на манер бургонских». В екатерининскую эпоху самой модной стала бесцветная — расписная с золотом — или цветная (синяя, фиолетовая, молочная) посуда строгой формы, с характерными для эпохи классицизма орнаментами из дубовых листьев, меандра, жемчужника и аканта. Часто посуду украшали вензеля и монограммы заказчика.
Но роскошь и изысканность порой вызывали ностальгию по дедовской простоте и искренности. Императрица призывала дам одеваться в русское платье, иногда обедала русскими щами, разливая их собственноручно из накрытого золотой крышкой горшка. Министр и тайный советник князь Михаил Щербатов сочинял памфлет о «повреждении нравов» благородного сословия, а знаменитый поэт Гавриил Державин пел гимн отеческим застольным традициям, противопоставляй их временам современным:
Краса пирующих друзей,
Забав и радостей подружка,
Предстань пред нас, предстань скорей,
Большая сребреная кружка!
Давно уж нам в тебя пора
Пивца налить
И пить:
Ура! ура! ура!
Ты дщерь великого ковша,
Которым предки наши пили;
Веселье их была душа,
В пирах они счастливо жили.
И нам, как им, давно пора
Счастливым быть
И пить:
Ура! ура! ура!..
Бывало, пляска, резвость, смех,
В хмелю друг друга обнимают;
Теперь наместо сих утех
Жеманством, лаской угощают.
Жеманство нам прогнать пора,
Но просто жить
И пить:
Ура! ура! ура!
В садах, бывало, средь прохлад
И жены с нами куликают,
А ныне клоб да маскерад
И жен уж с нами разлучают.
Французить нам престать пора,
Но Русь любить
И пить:
Ура! ура! ура!