«Питья им у себя не держати»

«Питья им у себя не держати»

В том же XV столетии крепнувшая княжеская власть понемногу начала «старину» нарушать и все более энергично контролировать повседневную жизнь своих подданных. Жалованные грамоты московских великих князей Василия II (1425—1462) и Ивана III (1462—1505) запрещали посторонним, в том числе и княжеским слугам, являться на братчины в церковные села, ибо «незваны к ним ходят на праздники, и на пиры, и на братшины, да над ними деи силничают, меды де и пиво и брагу силою у них емлют, а их деи бьют и грабят»^{27}. В XVI веке этот запрет становится обычной нормой для великокняжеских наместников и закрепляется в особых уставных грамотах.

При этом, ограждая крестьян привилегированных владельцев от «незваных гостей», власти постепенно ограничивали права самих крестьян на свободное, мирское устройство праздников и изготовление спиртного. Иван III уже разъяснял игумену Кирилло-Белозерского монастыря: «Которому будет человеку к празднику розсытить меду, или пива сварити и браги сварити к Боришу дни, или к которому к господскому празднику, или к свадьбе, и к родинам, или к масленой неделе, и они тогды доложат моих наместников переславских, или их тиунов… А пьют тогды у того человека три дни. А промеж тех праздников питья им у себя не держати. А меду им и пива, и браги на продажу не держати»^{28}.

Такие распоряжения постепенно подготовили почву для запрещения свободного производства и продажи хмельных напитков. Впервые о такой практике рассказал венецианский посол Амброджо Контарини, побывавший проездом в Москве зимой 1476/77 года: «У них нет никаких вин, но они употребляют напиток из меда, который они приготовляют с листьями хмеля. Этот напиток вовсе не плох, особенно если он старый. Однако их государь не допускает, чтобы каждый мог свободно его приготовлять, потому что если бы они пользовались подобной свободой, то ежедневно были бы пьяны и убивали бы друг друга, как звери». Сообщение венецианца подтверждается свидетельствами других побывавших в России путешественников и дипломатов — С. Герберштейна (1517 и 1526 годы), А. Кампензе (1525), Фейта Зенга (40-е годы XVI века)^{29}.

Венецианский дипломат положил начало устойчивой западноевропейской традиции считать москвитян «величайшими пьяницами», которые, по его словам, проводили время до обеда на базаре, а после обеда расходились по «тавернам» — хотя посол общался с узким крутом московских купцов, большая часть которых была иноземцами. О каком-то особом распространении пьянства в XV веке говорить трудно. Известные по летописям случаи военных поражений московских войск из-за пьянства (как, например, в 1377 году на реке с символическим названием Пьяна, когда дружина «наехаша в зажитии мед и пиво, испиваху допьяна без меры» и была разгромлена татарами^{30}) отмечались именно как исключения, а отнюдь не обычное явление. До XVI века дожили старинные корчмы, подчас вызывавшие неудовольствие ревнителей нравственности. «Аще в сонмищи или в шинках с блудницами был и беззаконствовал — таковый семь лет да не причастится», — пугали беспутных прихожан их духовные отцы^{31}, но сами тоже захаживали в эти заведения. В корчмах устраивали представления скоморохи. Сборник церковных правил 1551 года — «Стоглав» — обвинял их, что «со всеми играми бесовскими рыщут». Корчмы были обычным местом азартных игр — в зернь играли и «дети боярские, и люди боярские, и всякие бражники». Сохранялся прежний ассортимент напитков — в основном меда и пива; при этом употребление вина, как и ранее, оставалось привилегией знати и упоминалось в источниках даже реже, чем в XI—XII веках.

Сосредоточение «питейного дела» в руках государства было вызвано не столько увеличением потребления спиртного, а скорее общими условиями развития российской государственности. Закономерное для всех средневековых государств Востока и Запада преодоление раздробленности протекало на Руси в условиях ордынского господства и нараставшего экономического отставания от Западной Европы.

Потребность в сосредоточении всех наличных ресурсов и противостояние Золотой Орде и другим соседям постепенно привели к изменениям в социальной структуре общества, которое все больше стало напоминать военный лагерь. Дворяне-помещики XV—XVI веков, выраставшие на княжеской службе и всецело зависевшие от княжеской милости, в гораздо меньшей степени обладали корпоративными правами и привилегиями по сравнению с дворянами на Западе. Крестьяне и горожане, в свою очередь, попадали во все большую зависимость и от государства (через систему налогов и повинностей), и от своих владельцев: на Руси в XVI—XVII столетиях последовательно оформлялось крепостное право и отсутствовали городские вольности.

Разоренной татарским «выходом» и отрезанной от морских торговых путей Руси приходилось заново «повторять» пройденный в XI—XII веках путь: возрождать феодальное землевладение, городское ремесло, денежное обращение — в это время на Западе уже действовали первые мануфактуры, банки, городские коммуны и университеты. Особенно тяжелым было положение русских городов, чье развитие затормозилось на столетия. Во время усобиц великие и удельные князья «воевали, и грабили, и полон имали», людей «безчислено пожигали», «в воду пометали», «иным очи выжигали, а иных младенцев, на кол сажая, умертвляли». Татары продолжали опустошительные набеги; жителям разоренных городов и сел угрожали «лютая зима», «великий мор», частые неурожаи. В этой череде бедствий потихоньку исчезли городские вечевые собрания, и летописцы перестали упоминать о них. Сами города, по мере объединения под властью Москвы, становились «государевыми», управлявшимися назначенными из Москвы наместниками, а «городской воздух» не делал свободным беглого крестьянина. Московское «собирание земель» уничтожило почву, на которой могли действовать городские вольности. Жители 180 русских городов составляли всего два процента населения, тогда как в Англии — примерно пятую часть, а в Нидерландах — 40 процентов.

Отсутствие мощных социальных «противовесов» способствовало концентрации власти в руках московских государей. Опираясь на свои огромные владения, они возглавляли общенациональную борьбу против татарской угрозы. «Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира», — писал о Василии III (1505—1533) наблюдательный австрийский посол барон Сигизмунд Герберштейн. Процесс объединения страны завершался в форме самодержавной монархии, нормой которой стало знаменитое высказывание Ивана Грозного: «Жаловать своих холопей вольны, а и казнить вольны ж есмя». Жаловали в том числе и питьями — для ободрения воинства: при осаде Василием III в 1513 году Смоленска псковские пищальники перед штурмом получили «три бочки меду и три бочки пива, и напившися полезоша ко граду». Но атака закончилась плачевно для нападавших, которых «много же побили, занеже они пьяны лезли»^{32}.

Утверждение такого порядка в условиях относительной экономической отсталости и необходимости мобилизации всех сил и средств для нужд армии и государства стимулировало подчинение казне и такой сферы, как питейное дело. Но в условиях традиционного общества полностью ликвидировать старинные права крестьян и горожан на праздничное питье было невозможно. К тому же пиво варилось, как правило, не для хранения, а для немедленного потребления, а производство меда было ограничено объемом исходного сырья. Алкогольная ситуация изменилась только с появлением качественно нового напитка — водки.