9
9
Первыми под Дмитровом появились отряды русских лыжников. Они внезапно напали на сильную сторожевую заставу, прикрывавшую подступы к городу, и 3 февраля 1610 года разгромили ее.
4 февраля уже несколько сотен русских лыжников вышли из леса и дерзко покатили к стенам. Навстречу им была послана сотня литовских гусар. К открытому полевому сражению с тяжелой конницей лыжники оказались не готовы и поспешно отошли обратно в лес, потеряв несколько человек. Но они по-прежнему оставались в непосредственной близости от Дмитрова, блокируя все дороги.
17 февраля польско-литовская конница еще раз выходила из города. В разных местах вспыхивали короткие стычки, которые не принесли интервентам тактических успехов — город оставался в блокаде.
Видимо, Михаил Скопин-Шуйский не сразу решил, какой вариант военных действий выбрать: штурмовать Дмитров или вести правильную осаду, нападая мелкими подвижными отрядами, тесня острожками и, одновременно, накапливая поблизости от города значительные силы, чтобы ударить, если осажденные попробуют вывести свои полки в «поле». Штурм городских укреплений мог привести к большим потерям, чего Скопин-Шуйский всегда старался избежать. К тому же немецкая наемная пехота, которой предоставлялась роль ударной силы при штурме города, наотрез отказалась приступать к стенам. Не помогли и немалые «штурмовые деньги», предложенные наемникам.
В этих условиях Михаил Скопин-Шуйский выбрал самый эффективный способ действий. Он продолжил блокаду Дмитрова передовыми отрядами, непрерывно беспокоя осажденных «огненным боем» и одновременно накапливая под Дмитровом силы для большого сражения. Гетману Сапеге, фактически отрезанному от остальных войск, было явно невыгодно долго оставаться в «осадном сидении». Скопин-Шуйский надеялся, что он в конце концов выведет свои полки в «поле».
Между тем к Дмитрову подходили все новые и новые ратники. Пришли пищальники воеводы Григория Валуева, «пешие люди с огненным боем»: подкрадываясь к самым стенам острога, они из-за укрытий метко стреляли по бойницам. Подоспел сторожевой полк князя Лыкова и воеводы Давида Жеребцова, роты иноземных наемников. Общее число воинов, блокировавших Дмитров, достигло двенадцати тысяч. С таким войском уже можно было сражаться с интервентами и в «поле».
Расчеты Михаила Скопина-Шуйского оправдались. 20 февраля 1610 года ему удалось-таки выманить часть польского гарнизона из города и был, по словам летописца, «велий бой».
Сражение началось нападением русских ратников на острог, за деревянными стенами которого укрывались казацкие сотни гетмана Сапеги. Удар оказался настолько неожиданным и сильным, что укрепления были прорваны и началось избиение казаков. Волей-неволей Сапеге пришлось посылать на их выручку польские роты из города. Но помощь опоздала, казаки уже бежали в панике, бросив все пушки, боеприпасы и продовольствие. Под ударом оказались польские роты, которые Сапега Не успел отвести обратно в город. Они тоже понесли тяжелые потери. В один день гетман лишился большей части своего войска. Немногочисленный гарнизон Дмитрова теперь не представлял серьезной опасности. Правда, у гетмана еще оставались силы для обороны городских стен, но к активным действиям он был не способен. В военном отношении дальнейшее «сидение» в Дмитрове ничего не давало. Удержание крепости могло себя оправдать только в том случае, если бы появилась надежда на быструю и действенную помощь со стороны, но такой надежды не было. В блокаде оказался и пан Лисовский в Суздале. Пан Млоцкий, стоявший под Брянском, подвергся нападению двух тысяч лыжников, ему было не до Сапеги. Двенадцатитысячное русское войско взяло Можайск. Резко активизировались московские воеводы, связав по рукам и ногам гетмана Рожинского в Тушине. По словам летописца, «государевы люди многие с Москвы пошли на воровские таборы». Михаил Скопин-Шуйский постарался связать боями все польские и литовские рати, остававшиеся в России, — действия под Дмитровом полководец считал только эпизодом большой войны.
Непосредственно в сражении под Дмитровом сам Скопин-Шуйский не участвовал. Он перевел свою ставку из-под Троице-Сергиева монастыря в деревню Шепиловку, поближе к Дмитрову, и оттуда руководил воеводами, которых поименно перечисляет автор «Повести о победах Московского государства»: «Послал от Троицы государевых бояр под Дмитров, князя Ивана Семеновича Куракина, да князя Бориса Михайловича Лыкова с полками на поляков и литовцев. Дмитров взяли, и поляков и литовцев побили, и полки разогнали».
Автор повести допустил одну неточность. Дмитров был оставлен гетманом Сапегой без боя. На второй день после сражения 20 февраля Михаил Скопин-Шуйский с основными силами вернулся в свой лагерь под Троицей, оставив у Дмитрова отряды лыжников и двести конных дворян и «детей боярских». Этого оказалось достаточно, чтобы блокировать город с трех сторон. Дорога на запад не была занята русскими заставами, они как бы предлагали гетману отступить, не желая тратить войско на штурмы крепостных стен. Так и произошло. По словам Конрада Буссова, «в постоянном страхе стоял господин Сапега», а 27 февраля 1610 года он сам поджег Дмитров, уничтожил тяжелые пушки, которые невозможно было увезти, и с остатками войска направился к Смоленску, в лагерь короля Сигизмунда III.
Вскоре окончательно распался и тушинский лагерь.
6 марта 1610 года поляки и казаки покинули Тушино и вместе двинулись к Иосифо-Волоколамскому монастырю. Одновременно обратились в поспешное бегство польские и казацкие отряды, грабившие уезды на Верхней Волге, очистив, как сообщал паи Пясецкий, «все владения около Волги».
12 марта 1610 года полки Михаила Скопина-Шуйского торжественно вступили в столицу. Пастор Мартин Бер так рассказал в своей «Летописи Московской» об этом заключительном эпизоде войны: «Скопин и Делагарди вошли в столицу без всякого препятствия. В течение одного года они очистили все пространство от Ливонии до самой Москвы, так что из стотысячной рати, около двух лет осаждавшей Москву и Троицкий монастырь, не видно было ни одного поляка, ни одного казака.
Шуйский весьма ласково принял своих защитников; часто угощал за царским столом, одарил всех офицеров золотою и серебряною посудою, выплатил всему войску жалованье».
О торжественной встрече в Москве воеводы Скопина-Шуйского сообщала и русская «Повесть о победах Московского государства»: «Послал государь встречать его боярина своего Михаила Федоровича Кашина, велел его с большим почетом встретить. И выйдя из города Москвы все люди появление боярина ожидали. И была в Москве радость великая, и начали во всех церквах в колокола звонить и молитвы к богу воссылать, и все радости великой преисполнились.
Люди же города Москвы все хвалили его мудрый и добрый разум, и благодеяния, и храбрость».
Таким было отношение народа к юному победителю.
Но было и иное отношение — со стороны царя Василия Шуйского и его родственников. Царь явно опасался популярности своего племянника, любимца войска и народа. Передавали слухи, что в личной беседе царь упрекнул своего племянника в нескромности, а Михаил будто бы посоветовал дяде оставить трон и дать стране другого царя, чтобы объединились все люди русские…
Трудно сказать, соответствовали ли эти слухи действительности, но, то, что они вполне правдоподобны, и вызывали сочувствие многих, и не только простых ратников, — несомненно.
Осторожный и хитрый Василий Шуйский внешне не проявлял недоброжелательства к молодому полководцу, устраивал в его честь торжественные пиры. Откровеннее был недалекий и честолюбивый брат царя, Дмитрий Шуйский. Говорили, что еще при торжественной встрече Скопина-Шуйского, глядя с городского вала на вступавшее в Москву войско, Дмитрий вслух произнес: «Вот идет мой соперник!» Беспокойство Дмитрия Шуйского вполне понятно. После смерти бездетного царя он надеялся унаследовать трон, а популярность племянника делала это почти безнадежным.
Под шум торжественных пиров назревала трагедия.
Ничего не подозревавший Михаил Скопин-Шуйский охотно принимал участие в пирах, готовился к весеннему походу на короля Сигизмунда III, все еще осаждавшего Смоленск. Автор повести сообщал, что он «ожидал, когда просохнут весенние пути, потому что в это время земля, залитая половодьем после таяния снегов, еще не затвердела».
В апреле 1610 года полки Скопина-Шуйского «делали у столицы примерное сражение». На военных учениях присутствовали царь Василий Шуйский и его родственники.
Стройными шеренгами стояли пехотинцы с длинными, «немецкими» копьями, на многих из них были железные панцири. Позади пикинеров дымили фитилями пищальники. Застыли у пушек, поставленных на колеса, кряжистые пушкари. Тяжелая конница, вооруженная на западноевропейский манер «ручницами» и копьями, тоже выдерживала строй, мгновенно поворачивалась по сигналам трубы, наступала то железным клином, выставив вперед копья, то рассыпалась лавой для преследования, взмахивая саблями. Трескуче грохотали залпы из сотен пищалей, тяжело ухали пушки, выбрасывая клубы черного порохового дыма. Развевались над полками пестрые стяги, ветер шевелил перья на шлемах воевод и сотенных голов. Ратники восторженно приветствовали криками проезжавшего Скопина-Шуйского. Царь Василий и его окружение были растеряны и обеспокоены силой и популярностью молодого предводителя войска.
Вероятно, недоброжелательство старших родственников не было тайной для Скопина-Шуйского. Во всяком случае, известно, что Яков Делагарди советовал воеводе как можно скорее оставить Москву и выступить к Смоленску — среди своего войска полководец был бы в безопасности. Но развязка наступила быстрее, чем войско подготовилось к походу.
Знатный и влиятельный князь Иван Михайлович Воротынский попросил Михаила быть крестным отцом его сына; крестной матерью стала жена князя Дмитрия Шуйского — Екатерина, дочь известного опричника Малюты Скуратова. Именно из ее рук принял воевода на пиру чашу с вином, после которой почувствовал себя плохо, из носа хлынула кровь. Слуги поспешно унесли его домой. После двухнедельной болезни Михаил Васильевич Скопин-Шуйский скончался.
Многие современники прямо обвиняли царя Василия Шуйского и княгиню «Скуратовну» в отравлении героя. В поэтических преданиях, включенных в «Жизнеописание князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского», передается предостережение, сделанное ему матерью: «Чадо мое, сын князь Михайло Васильевич, для чего ты рано и борзо с честного пиру отъехал, либо тебе богоданный крестный сын принял крещение в нерадости, либо тебе в пиру место было не по отечеству, либо тебе кум и кума подарки дарили непочестные, а кто тебя на пиру упоил честным питием, и с того тебе пития на век будет не проспатися?
И колко я тебе чадо во Александрови слободи приказывала не ездить во град Москву, что лихи в Москве звери лютые, а пышат ядом змеиным».
Не сомневался в умышленном отравлении Скопина-Шуйского и дьяк Иван Тимофеев, автор известного «Временника». Он прямо указывает и на причину трагического события: зависть и опасения старших Шуйских, вызванные популярностью молодого полководца: «Но вскоре он был своими родными, которые позавидовали его добру, отравлен смертоносным ядом. Некоторые говорят, что виновником угашения его жизни был его дядя, носивший венец. В это время, когда царствовала зависть, не помогло и родство их обоих. Он был так любезен всему народу, что во время осады города при продолжающейся нужде, все, ожидая его приезда к ним, проглядели все глаза, так как разведчики перекладывали его приезд со дня на день; но все люди привыкли тогда вспоминать его как своего спасителя, ожидая, когда он избавит их от великих бед. И если бы клеветники не поспешили украсть у всех его жизнь, знаю по слухам, что все бесчисленные роды родов готовы были без зависти, в тайном движении своих сердец возложить на его голову рог святопомазания, венчать его диадемой и вручить державный скипетр. И неудивительно! Но те, кто сам хотел царствовать, злые его родственники, сами отломились от родственной им маслины».
Дьяку Ивану Тимофееву вторит неизвестный автор «Повести о победах Московского государства»: «…Дьявол внушил некоторым государевым боярам злой совет, начал возбуждать в них вражду, вложил в них злобную зависть, видя, что он мудрый, и многознающий, и разумный, и сильный, храбрый и мужественный, сияющий в чести и славе, и всеми почитаемый и прославленный. Они же, умышленники, долго удобного случая искали, и, обманув лестью, со многими, хитростями принесли и поставили перед ним яд смертельный. Он же, лукавства не ведая, испробовал питье, и вскоре овладела им злая и смертная лютая мука. Врачи многие приходили к нему, и не смогли ему никакой помощи оказать. Была же кончина его 29 апреля…»
Не вызывает сомнений виновность Шуйских в смерти Михаила и у псковского летописца: «Княгиня Дмитриева Шуйского, Малютина дочь Скуратова, прииде к нему с лестью, нося чашу меду с отравою. Он же, не чая в ней злого совета по сродству, взял чашу, испил ее. В том часе начало его сердце терзать, взяли его свои и принесоша в дом…»
Народное отношение к смерти Михаила Скопина-Шуйского не допускает двойственных толкований. При первых же известиях о трагических событиях «черные люди» бросились громить дом князя Дмитрия Ивановича Шуйского, и только царские войска сумели предотвратить расправу. В народных песнях подробно повествуется об обстоятельствах смерти героя и о вине Шуйских:
Князей-бояр, гостей званых.
Они ели, пили, прохлаждались
Напивалися гостя допьяна,
Выходили на красен крылец,
И учалн они хвастатися:
Сильный хвастается силою,
Богатый богачеством.
Один скажет: «У меня много чиста серебра».
Другой скажет: «У меня больше красна золота».
Князь Михаил Скопин, сын Васяльевяч,
Он и не пил зелена вина.
Не пригубливал пива крепкого,
Только пил одни меды сладкие.
А и с меду князь захмелел,
Во хмелю он похваляться стал:
«Да и штой-й-то больно, братцы, вы расхвастались!
Полно, есть ли вам чем хвастать-то?
А уж я ли могу похвалитися:
Я очистил царство Московское,
Я вывел веру поганскую.
Я стал за веру христианскую.
И за то мне, князю, слава до веку»,
И то слово куме не полюбилося,
То слово крестовой не показалося,
В тапоры она дело сделала:
Наливала чашу зелена вина.
Подсыпала в чару зелья лютого,
Подносила чару куму крестовому.
А князь от вина отказывался.
Он сам не пил, а куму почтал:
Думал князь, она выпила,
А она в рукав вылила.
Брала же она стакан меду сладкого,
Подсыпала в стакан зелья лютого,
Подносила куму крестовому;
От меду князь не отказывается,
Выпивает стакан меду сладкого.
Как его тут резвы ноженьки подломялися,
Его белые рученьки опустилися,
Как уж брали его слуги верные,
Подхватили под белы руки,
Увозили князя к себе домой.
Как встречала его матушка:
«Дитя ты мое, чадо милое!
Сколько ты по пирам не езжал,
А таков еще пьяный не бывал».
«Ой ты гой еси, матушка моя родимая,
Сколько я по пирам не езжал,
А таков еще пьян не бывал:
Съела меня кума крестовая,
Дочь Малюты Скуратова...»
Сказители народных песен говорят и о горе горожан, и о тайной радости князей и бояр:
Ино что у нас в Москве учинилося:
С полуночи у нас в колокол звонили.
А расплачутся гости-москвичи:
А теперь наши головы загибли,
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила.
А сьезжалися бояре князи супротивно к ним,
Мстиславской князь, Воротынской,
И меж собою они слово говорили.
А говорили слово, усмехнулися:
«Высоко сокол поднялся,
И о сыру землю ушибся…»
Иноземец Мартин Бер тоже не сомневался в том, что Михаил Скопин-Шуйский был отравлен. Он пишет, что «храбрый же Скопин, спасший Россию, получил от Василия Шуйского в награду — яд. Царь приказал его отравить, досадуя, что московитяне уважали Скопина за ум и мужество более, чем его самого. Вся Москва погрузилась в печаль, узнав о кончине великого мужа».
Но были и другие свидетельства современников, более осторожные. В рукописи Филарета подчеркивается, что рассказ о злонамеренном покушении на жизнь Скопина-Шуйского составлен по слухам: «Глаголют бо некие, яко отравлен бысть на крестинном пиру». В «Летописи о мятежах» оговаривается: «Многие на Москве говорили то, что испортила его тетка его княгиня Катерина, а подлинно ли то, единому богу сведомо». Очень осторожен в своем «Сказании» Авраамий Палицын: «Через два месяца по пришествии его к Москве, мало поболев, ко господу отошел. Но не ведаем, как говорить, божий ли суд его постиг, или злых людей умышленном свершилось?»
Примерно в том же духе выдержано свидетельство гетмана Жолкевского: «Скопин в то время, когда он наилучшим образом приготовлялся вести дела, умер, отравленный (как на первых порах носились слухи) по наветам Шуйского, в следствие зависти, бывшей между ними; между тем, если начнешь расспрашивать, то выходит, что он умер от лихорадки».
Точных документальных данных об обстоятельствах смерти Михаила Скопина-Шуйского нет, следствие по этому делу не проводилось. Сам царь Василий Шуйский постарался сделать все, чтобы рассеять подозрения в своей виновности. Он демонстративно рыдал над гробом племянника, устроил торжественные похороны. Погребен Михаил Скопин-Шуйский в Архангельском соборе, месте захоронения великих князей и царей, в особом приделе Усекновения главы Иоанна Предтечи. Надгробие было сложено из кирпича, наподобие царских гробниц, над ним — портрет полководца. Казалось, было сделано все, чтобы развеять порочившие царя Василия Шуйского слухи. Но в народной памяти славный полководец Михаил Скопин-Шуйский остался жертвой коварства и жестокости.
Сейчас, спустя почти четыре столетия, народное мнение о смерти Скопина-Шуйского представляется наиболее вероятным. Несомненна опасность, которую представлял талантливый полководец и государственный деятель для царя. Недаром король Сигизмунд III писал своим сенаторам незадолго до смерти Скопина-Шуйского: «Что касается самого столичного города Москвы, то и там видны большие раздоры и бывают частые смятения, по причине великой ревности между Скопиным-Шуйским и теперешним Василием, присвоившим себе правление». Развязать этот узел могла только смерть одного из соперников. В открытой борьбе непопулярный Василий Шуйский неминуемо проиграл бы, и он боролся как умел — тишком, злодейски, чужими руками…
Устранив Скопина-Шуйского, царь Василий Шуйский только ненадолго отсрочил падение своей династии. Для России же смерть воеводы имела трагические последствия. За чередой побед, одержанных под командованием Михаила Скопина-Шуйского, последовали тяжкие поражения, которые привели интервентов в сердце России — Москву.
Так сама смерть Михаила Васильевича Скопина-Шуйского еще раз подтвердила его военный талант и высокие гражданские качества. Созданное им войско оставалось прежним, даже увеличилось; общая обстановка нормализовалась — интервенты были изгнаны с большей части страны. Не было одного — полководца, равного Михаилу Скопину-Шуйскому. И война повернулась по-другому…
* * *
СКОПИН-ШУЙСКИЙ, Михаил Васильевич (8.11.1586-23.4.1610) — русский полководец начала XVII века. Сын крупного военного и административного деятеля эпохи Ивана Грозного боярина князя В. Ф. Скопина-Шуйского. — Семи лет был отдан учиться, затем был определен к царскому двору. Около 1604 года Скопин-Шуйский пожалован в стольники, в 1605 году — при Лжедмитрий I — в «великие мечники». Ему было поручено сопровождать в Москву Марию Нагую, мать царевича Дмитрия. С приходом к власти князя Василия Шуйского, четвероюродного дяди Скопина-Шуйского, последний становится воеводой царских войск. Он принял деятельное участие в подавлении восстания И. И, Болотникова. Скопину-Шуйскому удалось задержать движение отрядов Болотникова к Москве, но под Калугой он потерпел поражение от восставших. В 1608 году Скопин-Шуйский был послан в Новгород, чтобы договориться со шведским королем Карлом IX о помощи в борьбе с Лжедмитрием II и польско-литовскими магнатами, войска которых осадили Москву. Собрав отряд русских войск и получив шведскую помощь, Скопин-Шуйский в мае 1609 года выступил яз Новгорода. Под Торжком, Тверью и Дмитровом он разбил войска сторонников Лжедмитрия II, а затем освободил поволжские города. Освобождение Москвы от осады, в которую Скопин-Шуйский торжественно вступил в марте 1610 года, вызвало рост его популярности среди дворянства и горожан, терявших веру в царя Василия. В связи с этим у окружения царя Василия развились серьезные опасения за судьбу престола, но вскоре Скопин-Шуйский умер. Распространение получила версия, что во время пира на крестинах у князя И. М. Воротынского дочь Малюты Скуратова Екатерина, жена князя Дмитрия Шуйского, брата царя, поднесла Скопину-Шуйскому чашу с «зельем». Скопин-Шуйский был похоронен в фамильной усыпальнице московских великих князей и царей — Архангельском соборе Кремля.
Советская историческая энциклопедия. 1969. Т. 12. С. 961.