29 15 февраля [1919 года]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

29

15 февраля [1919 года]

Милый мой родной Любан! Золотые мои девочки!

Ну, наконец-то я дождался от вас прямых вестей: приехал Володя, и я получил ваши письма и выслушал его рассказ про вашу жизнь. Опечалило меня, что вы все там не выходили из болезней.

Родные мои! Особенно жаль мне тебя, родной Любонаша, милый мой, воображаю, как тебе трудно быть одному с целым лазаретом, да одновременно еще выдерживать всю эту травлю, сплетни и ежедневно слышать разную чепуху про меня (вроде моего с Лениным ареста) и про Россию. Уж как-нибудь крепись, родной мой дружочек, всем и везде сейчас трудно, видела бы ты, как тут люди бьются как рыбы об лед буквально, и с какими элементарными бедствиями приходится считаться всем почти каждый день.

Родные вы мои, милые, стосковался я по вас всех ужасно, и если бы только от моего желания это зависело, я выписал бы вас сюда немедленно. Но поймите, что меня все сочли бы безумцем, если бы я, имея возможность оставить вас там в тепле, относительной сытости и спокойствии, повез бы вас сюда. Тут люди сидят не то что без хлеба, но вот, например, нет дров, в доме лопаются трубы и все замерзает, в квартирах на месяцы воцаряется 4–6 градусов. Нет масла, нет молока, нет картофеля, нет белья, мыла, нет возможности вымыться, всюду очереди и безнадежные хвосты. Мне-то еще не беда, я все-таки в привилегированном положении, но обывательская жизнь — это прямо мука, и я мучился бы, глядя на вас и не имея возможности вам помочь.

Но это бы еще туда-сюда, если бы была уверенность, что не будет еще хуже. Ее нет, ибо войну мы ведем на всех фронтах и это все более подтачивает все хозяйство и все ресурсы страны. Нельзя без конца расходовать металлы, топливо, порох, губить лошадей и скот, кормить здоровых лоботрясов, вместо того чтоб кормиться от их работы, без конца печатать бумажные деньги. Пока война не кончена, общее положение страны будет ухудшаться и, стало быть, будущая зима, может быть, заставит пожалеть о нынешней. Улучшение настанет лишь при конце войны, но он еще, м[ожет] б[ыть], не так близок.

Наконец, есть ведь еще опасность поражения, и хотя лично у меня есть все основания думать, что даже и враги должны будут отдать должное работе, которая целиком вся уходила на внесение сознательности и порядка в этот стихийный хаос, на устранение всяких эксцессов, все же я не столь наивен, чтобы полагаться на милость победителя, особенно в первые дни и недели, и тут лишь так же много легче быть одному, и я скорее смогу очутиться в условиях, гарантирующих от чего-либо худого. Вас же не спрячешь, а подвергать вас какому-либо риску, устраняясь от него сам, я, конечно, был бы не в состоянии. Вот причины, по которым я пока не могу вас сюда взять и звать. Как ни тяжела разлука, надо пока с ней мириться, и я прошу тебя, милый мой, дорогой мой любимишек, проникнуться сознанием необходимости и, кроме того, принять во внимание, что при тяжелых условиях современности мы еще во много раз лучше поставлены, чем другие, и множество людей нам завидовали бы.

Не далее как сегодня у меня был Вашков и сокрушался, что он не может никуда отправить своих. Прими еще во внимание, что езда по жел[езной] дор[оге] абсолютно невозможная, и как странно слышать о поездке в Крым! Это предприятие для нашей семьи пока что абсолютно невыполнимое, и даже для взрослого такой переезд — просто подвиг, уже не говоря о военных и политических заставах, границах и пр. Нет, други мои, надо еще ждать, и я надеюсь все-таки скоро быть у вас, и там мы обсудим вопрос, как и что, как и где быть дальше.

Разве нам удастся в марте взять Дон и Кубань, тогда возможен скорый мир и, м[ожет] б[ыть], к лету или осени положение упрочится достаточно, чтобы и некоторым пятнистым и прочим мордасам появиться на территории Советской республики. Но какие же у меня большие и красавицы стали дочки! Ты, маманя, можешь гордиться, что произвела на свет таких и, еще больше, что таких вырастила!

Что же это только сами-то Вы отвернулись куда-то в сторону!? Вы уже пришлите мне карточку такую, чтобы посмотреть на маманю, да поласковее!

Моих писем, очевидно, пропало громадное число, ибо не было 2-х недель, чтобы я к Вам не писал с кем-либо. Последние 3 письма были по одному со шведом, с французом и персом. Неужели тоже не дошли? Раза 2 я посылал чай и даже папирос для мамани, и Нина тоже часто писала.

Я совершенно здоров. Недели две назад была легкая инфлюэнция, перенес ее на ногах, а сейчас опять чувствую себя великолепно. Гриша [Таубман] меня осматривал 6–7 янв[аря] и нашел даже мой склероз уменьшившимся. Я это объясняю более грубой пищей и, в частности, что там много черного хлеба. Едение белого хлеба и вообще утонченной пищи есть несомненное зло. Это ясно для меня, как день.

Нина и Володя выглядят очень хорошо. Володя, вероятно, возьмет место в Минске в продовольственной армии[183], это его спасет от солдатчины: он ведь призывной, а свидетельствуют очень либерально, и вид у него далеко не больного. Посылать его на Украину пока опасаюсь, но когда там положение более определится, можно будет перевести его в еще более хлебные места. В Минске в этом отношении сносно, и мы с Ниной даже надеемся от него почтой кое-что получить.

Эти шведы ставят условие завтра же сдать письмо, и я пока кончаю. Крепко вас целую и благословляю, милые мои други! Целую и Лялю. Ад[ам] Иванович[184] принят уже давно в русское подданство.

Обнимаю.

Пишу еще несколько строк перед самой отдачей письма. Относительно денег вы, значит, до лета устроены, а там видно будет. Я все-таки не думаю, что этот разрыв сношений будет длиться вечно, и надеюсь, что весной или летом мне можно будет к вам съездить. Я здесь пока что ни в чем особенно не нуждаюсь. Меня беспокоит, не зябнете ли вы, но, кажется, вы жаловались, что зима слишком теплая.

Ну, родные мои, целую вас еще раз крепко-крепко, так что аж, аж, аж! Маманя вам объяснит, как это.