Лекция 12 «Ученая дружина». «Бироновщина». А. П. Волынский и его «конфиденты»

Лекция 12

«Ученая дружина». «Бироновщина». А. П. Волынский и его «конфиденты»

Кто же возглавлял шляхетство в эти бурные дни, кто вел его за собой, кто был душой шляхетской оппозиции «верховникам»? Мы называли уже имена Ягужинского и Черкасского, Трубецкого и Мусина-Пушкина, но, отвечая на поставленный вопрос, нельзя не упомянуть «ученую дружину», представлявшую настоящую политическую группу духовных вождей и идеологов шляхетства, связанную общими политическими интересами и идущую в авангарде шляхетства. Три человека, составляющие «ученую дружину», определяли ее деятельность: Феофан Прокопович, Антиох Дмитриевич Кантемир и Василий Никитич Татищев.

Замечательный ученый и государственный деятель петровской поры, идеолог петровского абсолютизма, законовед и государствовед, поэт и публицист Феофан Прокопович был последовательным и ревностным поборником самодержавия и яростным, непримиримым врагом «верховников». Сторонник преобразований и новшеств, он ненавидел «верховников» за их «суд» над реформами Петра I, за их реакцию на дело великого преобразователя России, ненавидел их так, что даже тогда, когда они ушли с политической сцены, он все еще выискивал, где «того гнезда сверщки сидят в щелях и посвистывают». Ослепленный своей ненавистью к «верховникам», он превозносил всех их врагов вплоть до Бирона, не только поладив с «бироновщиной», но даже приукрашивая ее.

Антиох Кантемир, сын молдавского господаря Дмитрия Кантемира, союзника и друга Петра I, переселившегося с семьей в Россию, был образованнейшим человеком своего времени. Изобличитель святош и невежд, реакционеров и олигархов, Кантемир был крупным писателем, поэтом, дипломатом и ученым-просветителем. Обширные познания в области литературы и лингвистики, философии и истории, физики и математики, астрономии и географии сделали его одним из наиболее популярных людей в России и Европе. «Пиит» и сатирик, он своим пером обличал отсталость и невежество. Кантемир сблизился с Феофаном Прокоповичем еще в 20-х годах, после смерти Петра I. Воспитанный отцом в духе преклонения перед императором, Кантемир нашел общий язык с Феофаном Прокоповичем, имевшим большое влияние на своего молодого единомышленника. Еще в 1729 г. Кантемир выступил с сатирой против невежества, против врагов «ученой дружины». Как и Феофан Прокопович, Кантемир был поборником самодержавия и ярым врагом «верховников».

В отличие от Феофана Прокоповича, будучи уже за рубежом, на дипломатической службе, Кантемир прислал Бирону поздравительное письмо, но сделал это таким способом, что оно своевременно не было вручено адресату.

И, наконец, третий член «ученой дружины», «отец русской истории», Василий Никитич Татищев — типичный представитель петровской эпохи, передовой общественно-политической мысли в пору безвременья, в мрачный период дворцовых переворотов второй четверти XVIII в. Политические взгляды Татищева сводились к тому, что он не считал себя противником «общенародия», подразумевая под народом, конечно, шляхетство, но полагал, что в условиях России единственная приемлемая форма правления — абсолютизм. Враг реакционной олигархии, так же как и его друзья по «ученой дружине», он был сторонником самодержавия в том смысле этого слова, которое вкладывалось в это понятие «птенцами гнезда Петрова». Этот предтеча «просвещенного века» Екатерины II полагал, что просвещение может развиться лишь тогда, когда «вольные дружины с безопасным учреждением устроятся».

Ученым был и Дмитрий Михайлович Голицын, но его сближали с «дружиной» лишь научные интересы, тогда как других ее участников связывали общие политические взгляды и интересы.

«Ученая дружина» выдержала натиск реакции во времена «верховников», в царствование Петра II. В январско-февральские дни 1730 г. Феофан Прокопович, Татищев, Кантемир, возглавив шляхетство, перешли в решительное наступление на «верховников». И исследователей не должно смущать то обстоятельство, что Татищев писал проект, предусматривающий ограничение самодержавия, как не должно смущать и то, что записка, прочитанная Анне Ивановне, не говорила о безоговорочном восстановлении самодержавия: как и всегда, Татищев учитывал конкретную обстановку. Такова была «ученая дружина», перекинувшая мостик между эпохой преобразований Петра I и «просвещенным абсолютизмом» Екатерины II, предтеча общественно-политических деятелей дворянства второй половины XVIII в., злейший враг «верховников».

Каково же место Верховного тайного совета в русской истории? Мы уже показали, что торгово-промышленная политика «верховников», действия их в отношении государственного аппарата были шагом назад по сравнению с петровскими временами. Это было время господства знати, а во времена Петра II — старой, родовитой знати, потомков боярской аристократии XVII в. Верховный тайный совет уже через год после своего возникновения стал фактически органом двух старинных аристократических фамилий — Долгоруких и Голицыных, игравших огромную роль в политической жизни страны в XVII в., фамилий, родословная которых уходила в далекую старину.

Вся политика «верховников» была направлена к тому, чтобы усилить свою власть, власть феодальной олигархии. Это прекрасно понимал Феофан Прокопович, писавший, что «верховники» совсем не думали учинять «народное владетельство, кое обычно вольною республикою называют, но всю крайнюю силу осьмиличному своему совету учреждали», и вводили аристократический образ правления, «тиранию… или насильство, которая олигархия у еллинов именуется».

В условиях крепостнического строя в России система организации государственной власти господствующего класса, характеризуемая правлением феодальной олигархии, была шагом назад по отношению к петровскому абсолютизму.

Время Верховного тайного совета следует рассматривать как такой отрезок русской истории, когда власть оказалась в руках аристократов, поставивших страну на служение своим фамильным интересам, превративших ее в арену борьбы за власть. Олигархия в лице, по сути дела, двух старинных и родовитых фамилий, казалось, возрождала времена феодальных смут и ссор, «ко?торы» и «нестроения».

В этом отношении справедливо и второе замечание Феофана Прокоповича, что «сколько их (олигархов. — В. М.) есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда, на многия княжения расторгнена, бедствовала».

Действительно, господство олигархов означало бы ослабление России как единого государства, ослабление единого руководства и единого управления, в чем была ее сила, превращение ее в государство типа Речи Посполитой Польской, шляхетской республики, где вечно враждующие между собой можновладные паны превратили страну в некий конгломерат воеводств, в страну вечных рокошей, элекций, бескоролевья, liberum veto и прочих особенностей политического устройства, которые дали возможность появиться известной поговорке: «Польша стоит беспорядком». Этот порядок был лучшим средством для разрушения Польши и привел к тому, что аристократы погубили Польшу[53]. Между тем самодержавие как форма организации государственной власти несравненно больше обеспечивало прогрессивное развитие и усиление военной мощи страны.

Глубоко был прав А. С. Пушкин, когда в своих «Заметках по русской истории XVIII века», говоря о событиях 1730 г., не сочувствует «борению аристократии с деспотизмом», утверждая, что победа «аристократии» привела бы Россию к «чудовищному феодализму» и способствовала бы сохранению крепостного права. Он писал: «Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили бы или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных».

Характерно, что политические убеждения «верховников» в значительной мере представляли собой результат ознакомления их с устройством государственных учреждений и сословий за рубежом. С одной стороны, они тяготели к старине, хорошо знали свои родословные, уходившие ко временам Рюрика и Гедимина, ревниво составляли «Бархатную книгу», занося в нее родословные росписи бояр, как это делал В. Д. Долгорукий, гордились делами своих отцов, дедов и прадедов, третировавших «рабо-царя» Бориса Годунова, «обиравших» на престол на Земском соборе первого Романова, подавлявших восстания Степана Разина и Кондратия Булавина; с другой — они совсем не собирались вновь заходить «стопно», в горлатных шапках, отпускать бороды, заседать в боярской думе. Они были уже приобщены к «чужебесию». Князь Яков Федорович Долгорукий, знаменитый «правдолюбец», человек консервативных убеждений и ярый враг многих новшеств, изучал в Швеции государственное устройство, законодательство и историю. Его брат, Григорий, восемнадцать лет был послом в Польше и нагляделся польских аристократических порядков. Дмитрий Михайлович Голицын замечательно сочетал в себе любовь к родной московской старине, к старинным русским обычаям с европейским образованием, с сознанием того, что реформы неизбежны, как неизбежно введение наук и новых политических порядков. Человек бывалый и многоопытный, он был типичным аристократом и сторонником аристократического образа правления. Не случайно в селе Архангельском он собрал большую библиотеку, в которой немаловажное место занимали книги по истории шведской и английской аристократии.

Все это нашло отражение в «кондициях», в проекте Д. М. Голицына. Таким образом, представители старинных русских боярских фамилий — «верховники» не отворачивались от «заморского», если оно помогало им претворять в жизнь свои олигархические замыслы. Не случайно Англия все время внимательно следила за успехами и неудачами «старорусской партии», как англичане называли Голицыных, Долгоруких и их окружение, стремясь, и не без пользы для себя (достаточно вспомнить экономическую политику «верховников»), опереться на нее и извлечь из этих связей все возможное.

Если без новшеств не обойтись, так уж лучше брать пример с аристократии Англии, Швеции и Польши, чем, как Петр I, окружать себя «худородными» дворянами, устраивать «фамилиярите» с иноземными негоциантами и шкиперами, бомбардирами и плотниками.

Аристократический дух «верховников», их неверие в русский народ, игнорирование и презрение не только к людям «породы самой подлой», «ниже шляхетства», но и к «худородным» дворянам — все это и продиктовало политику «верховников», во всем направленную по линии наименьшего сопротивления. С. М. Соловьев совершенно справедливо писал: «Люди, оставленные России Петром, не имели его веры в способности русского народа, в возможность для него пройти трудную школу, испугались этой трудности и отступили назад… Программа преобразователя показалась слишком обширна; на первый раз отступили от нее».

Какие же события происходили в оставленном двором Петербурге? Оставленная на попечение Бурхарда Христофора Миниха невская столица, естественно, перестала быть центром политической и общественной жизни империи. Экс-столица жила «малыми делами». То Миних устраивал иллюминацию, то показывал «весы без стрелки». А город хирел. Разъезжалось шляхетство, торговля в петербургском порту нарушалась, отпускались мастеровые-строители, свирепствовала полиция, под предлогом борьбы с «корчемством» хватая правых и виноватых, вымогая взятки.

Бурные январские события 1730 г. прошли мимо Петербурга. Ни одна весточка не проникла сюда из окруженной заставами Москвы. Только 16 февраля «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили о манифесте и о прибытии Анны Ивановны во Всесвятское. Однако, вероятно, кто-то из властей был информирован об избрании Анны Ивановны еще раньше, так как 3 февраля Петербург праздновал день ее именин пушечной пальбой.

Возвращения двора Петербург дождался не скоро. Лишь 16 января 1732 г. двор переехал в Петербург. На Невском, близ дома В. Н. Татищева, у специально выстроенной триумфальной арки императрицу встретил Миних, поздравляя с возвращением в Петербург и докладывая о состоянии невской столицы.

Не сразу сложились все те качества правления Анны Ивановны, которые закрепили за ним название «бироновщины». Получив «самодержавство» из рук шляхетства, Анна Ивановна вначале пошла на уступки ему. 9 декабря 1730 г. был отменен петровский указ о единонаследии, учрежден (29 июля 1731 г.) Кадетский корпус, который должен был избавить попавших в него молодых дворян от службы солдатами, указом от 31 декабря 1736 г. срок службы дворян сокращался до 25 лет (введение в действие этого указа отсрочивалось до конца 1740 г., он так и не был реализован за смертью Анны Ивановны), созданы два новых гвардейских полка — Измайловский и Конногвардейский.

Казалось бы, требования шляхетства удовлетворялись, и гвардия не ошиблась в своих расчетах, когда, настороженно встретив во Всесвятском новую императрицу, была приятно поражена ее действиями и тостами за гвардию, полагая, что вернулись времена «полковницы». Но просчитались и гвардия, и шляхетство в целом. Царствование Анны Ивановны обернулось ненавистной «бироновщиной».

Мрачная фигура действительно состоявшего «при боку» вдовствующей герцогини Курляндской Эрнста-Иоганна Бирона давно уже смущала правящие круги России. Не случайно одним из требований «верховников», предъявленных ими Анне, был отказ от Бирона. В Москву въезд ему был строго воспрещен. Но когда было восстановлено самодержавие Анны, Бирон прибыл в Россию. Хитрый и злобный, лукавый и мстительный, жадный и честолюбивый, вкрадчивый и расчетливый Бирон делал карьеру и шел к богатству, не стесняясь в средствах достижения цели. Орудием своей карьеры он избрал Анну Ивановну, которая не чаяла души в своем фаворите. Полуграмотный невежда, он даже на родном немецком языке читал очень плохо, а говорил на курляндском наречии. Единственно, в чем он знал толк, были лошади. Берейтор, неожиданно оказавшийся у власти, он никакой государственной должности не занимал, да и не собирался заниматься государственными делами. Ему хватало его придворного чина обер-камергера и безграничного влияния на императрицу. Права он получил, обязанности должны были пасть на других лиц из окружения императрицы. По этим соображениям («чтобы не читать ея величеству прошений, донесений и других бумаг») и глубоко презирая Россию, он даже не хотел учиться читать и писать по-русски.

Азартный игрок и страстный любитель лошадей Бирон требовал денег, и деньги вместе со званиями сыпались на него, как из рога изобилия.

Под стать фавориту была и императрица. Дочь незаметного Ивана Алексеевича, одно время соправителя Петра I, она осталась при дворе дяди и стала герцогиней Курляндской благодаря своей матери, деятельной и настойчивой царице Прасковье Федоровне. Про двор своей невестки Петр говорил, что это «госпиталь уродов, ханжей и пустосвятов».

В загородном доме матери Прасковьи Федоровны на Фонтанке, у Лештукова переулка прошла юность Анны Ивановны. Набожная, суеверная, неразвитая, необразованная Анна Ивановна отличалась самодурством и строптивостью, любила низкопробные развлечения, шутих и карликов, юродивых и скоморохов. Императрица то смотрела «дивих» людей, то затевала чехарду, то отправлялась на «машкерад», то устраивала фейерверк, то глядела на слонов, то стреляла из ружья ворон. На все ей хватало времени и сил. Не хватало только на «резолюции», на государственные дела. До 37 лет просидевшая у себя в Митаве, в Курляндском захолустье, она теперь стремилась наверстать упущенное.

Чуждая России, Анна Ивановна, опасаясь «верховников» и шляхетства, приблизила к себе импортированных ею курляндских и прочих немцев.

Немцы, прибывшие из европейского медвежьего угла, каким в те времена была Курляндия, стали играть большую роль. «Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов», — совершенно справедливо писал В. О. Ключевский.

Так «августейшая пустота» — Анна Ивановна подготовила «бироновщину».

Чем же было обусловлено засилье немцев при дворе Анны Ивановны, рост их влияния на политическую жизнь страны? Сказалась та неразборчивость в деле приглашения иноземцев на службу в Россию и то отношение к «заморскому», которое характеризует Петра I. «Кашица», по образному выражению А. К. Толстого, «заваренная» государем Петром Алексеевичем из «заморских круп», оказалась и «солона», и «крутенька», и вот пришлось ее расхлебывать «детушкам». Пока был жив Петр I, Миних копал Ладожский канал, а Остерман скрипел пером в Иностранной коллегии и неплохо выполнял поручения императора. Когда Петр скончался, сдерживающее начало отпало, верхушка дворянства уже привыкла смотреть на иноземное как на отличное, превосходящее свое, отечественное, русское, а на иностранцев — как на людей всесведущих. Сказалось и стремление знати «послабить», «облегчить», «уволить» — пусть немцы трудятся в коллегиях и канцеляриях, пишут бумаги, записки и т. д. Надо «отдохнуть» от треволнений и энергичной деятельности петровской поры. Немаловажное значение имело и то обстоятельство, что внутри господствующего класса дворянства шла борьба между «верховниками» и шляхетством. Ею и воспользовались иностранцы для того, чтобы влиять на правительственные круги и использовать государственную машину в личных целях. «Если бы мы все, русские, меж собою любовь хранили и содержали, то ничего бы у нас иноземцы сделать не могли», — подчеркивал кабинет-министр Анны Артемий Петрович Волынский. «Нам, русским, хлеба не надо; мы друг друга едим и тем сыты бываем», — говаривал он.

Вот почему, по образному выражению Ключевского, «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из „клеотур“ двух сильных патронов, „канальи курляндца“, умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа».

Гвардия и шляхетство могли скоро убедиться в том, что они жестоко просчитались. Вновь созданный Измайловский гвардейский полк, названный так по любимому подмосковному селу императрицы Измайлову, попал под командование не Михаила Михайловича Голицына, навербовавшего в него 2 тыс. солдат из украинской шляхты, а обер-шталмейстера Левенвольда, который стал его полковником. Подполковником в Измайловский полк был назначен наемник-профессионал, шотландец Кейт, перешедший в русскую армию из испанской. Офицеров набирали «из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев». Ни один русский дворянин в первое время существования полка не попал даже в его солдаты. Таков был Измайловский гвардейский полк, своими «светлицами» (казармами), домами и службами занявший целый район Петербурга с его Измайловским проспектом и улицами-ротами. То же самое имело место и при создании конной гвардии, в офицерских квартирах и «светлицах» которой, построенных у Смольного, слышалась не столько русская, сколько немецкая речь. В Кадетском корпусе более четверти учеников были все те же вездесущие лифляндские и эстляндские немцы, а учебные занятия характеризовались тем, что русскому языку обучалось 18 человек, а немецкому — 237, многие кадеты знали польскую и всеобщую историю «до короля Магнуса», а русскую историю знал… один кадет (!). Указ о сокращении службы дворян остался на бумаге.

Содержание двора Анны Ивановны обходилось в огромную по тем временам сумму — в 2 млн. рублей золотом в год. Для сравнения отметим, что на содержание Академии наук и Адмиралтейской академии тратилось 47 тыс. рублей в год, а на Медицинскую канцелярию — 16 тыс. Безумная роскошь при дворе, когда балы сменялись маскарадами, маскарады иллюминациями, иллюминации снова балами и т. п., требовала колоссальных затрат от дворян, которые были «приняты ко двору». «Машкарадное платье всегда переменялось», нужны были драгоценности, наряды, парфюмерия, все это стоило денег, и очень больших.

Для того чтобы не ударить лицом в грязь, нужно было шить роскошные платья, держать лошадей, заказывать дорогие кареты. Приходилось продавать и закладывать деревеньки. И дворянство вздыхало, вспоминая простоту и скромность двора Петра Великого.

Иностранные дипломаты писали, что трудно себе представить роскошь, которая царит при дворе русской императрицы. «Я был при многих дворах, — писал один из них, испанский посол де Лириа, — но могу уверить, что здешний двор своей роскошью и великолепием превосходит даже самые богатейшие, не исключая и французского». Английский резидент Рондо, отмечая фантастическую роскошь двора, подчеркивает, что императрица «не думает ни о чем ином, как о том, чтобы собрать вокруг Бирона и его брата богатства и почет». Чего стоили одни январско-февральские празднества 1740 г., завершившиеся знаменитой свадьбой шутов — князя Голицына и вдовы Бужениновой в Ледяном доме, построенном академиком Крафтом из льда на Неве между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Ледяные палаты и гроты, ледяной слон, извергающий из хобота горящую нефть, изваяния из льда — всюду лед, лед, лед. И среди ярких огней, переливавшихся уральскими самоцветами на льдинах тридцатипятисаженного Ледяного дома, горели костры и жались жалкие фигурки согнанных велением императрицы из разных концов страны самоедов и лопарей, чувашей и татар, черемисов и мордвы и других «инородцев», составлявших свадебный поезд шутов. А где-то на набережной, в стороне, взирали на веселье господ толпы «простонародья».

Анна не жалела денег для себя и для своего окружения. Ее развлечения, стоившие громадных средств, продолжались целыми неделями, а затем вся придворная жизнь превратилась в непрерывный и довольно-таки непристойный «машкерад». Заказав себе корону, украшенную двумя с половиной тысячами бриллиантов, она засыпала бриллиантами и жену своего фаворита Бирона (и тайного агента, приставленного им к императрице), подарив ей драгоценных камней более чем на 2 млн. рублей. Левенвольд получил единовременно в подарок имение стоимостью в 40 тыс. рублей и 25 тыс. наличными деньгами. Казна была непрерывно пуста, хотя и непрерывно пополнялась за счет налогов, выколачиваемых из народа.

Взяточничество и казнокрадство, произвол и фаворитизм, доносы и бесшабашный разгул — черты, характерные для «бироновщины». Всей своей тяжестью «бироновщина» легла прежде всего на плечи широких народных масс России. Росли поборы с крестьян; естественно, росли и недоимки. Через два года после вступления Анны Ивановны на престол они составляли 15 млн. рублей — сумму огромную. Недоимки выколачивали нещадно. Снова по русским деревням были расквартированы воинские команды, чаще всего во главе с иноземными офицерами, взыскивающие недоимки неумолимо и жестоко. За неуплату подушной подати крестьян подвергали самым зверским преследованиям. Казнили, ссылали, били плетьми, вырывали ноздри, отрубали руки, отправляли в далекую Сибирь, заживо замораживали, обливая на морозе водой, подвергали пытке огнем. Действия воинских команд поощрялись свыше. Государыне были нужны деньги и для выписки породистых жеребцов из Испании, Англии, Германии, Неаполя, Персии, Турции, Аравии: Бирон учреждал конские заводы (отсюда такая забота Анны об устройстве Конюшенных улиц, выходивших на Невский проспект), и для приобретения бриллиантов жене Бирона («ни у одной королевы Европы не было бриллиантов в таком изобилии, как у герцогини Курляндской», — писал Миних), идля устройства Ледяного дома. И по всей русской земле слышалась воинская команда, свист плетей, плач и стон — выколачивали недоимки.

Жестокая муштра в армии, палочная дисциплина, введенная Минихом, воровство интендантов, засилье немецких офицеров — все это приводило к недовольству солдат. Пошли по русской земле рекрутские «плачи». В них пелось о том, как молодой рекрут «зубы рвет, в службу царскую нейдет». Среди солдат распространяется «плач» о Петре Великом, в котором русская армия обращается к своему создателю и просит его встать, посмотреть, как над ней издевается «злой тиран Бирон из Неметчины».

Изданы были указы о неукоснительном сборе недоимок, и предлагалось «командирам иметь крепкое смотрение, чтобы в поступлении штрафов никакой доимки отнюдь последовать не могло».

По всей стране было «смятение». Волновались и поднимали восстания не только нищая и забитая русская деревня, ограбленные и угнетенные национальные окраины России, — неспокойно было и в столице империи.

Для выявления политически неблагонадежных лиц, тайных раскольников, отпавших от православия, и вообще всех подозрительных, с целью строгого полицейского надзора в Петербурге были введены «исповедные росписи». Священники ходили по домам и вели точную запись, не пропуская домов неправославных обитателей столицы, которые отмечались особо. Если кто-либо из петербуржцев уезжал на время с места своего временного жительства, он должен был представить соответствующую справку.

Росло обнищание петербургской бедноты, а строгости Доимочной канцелярии, введение метрик, новые повинности, поборы и «подмоги» вызывали рост недовольства трудового люда столицы.

6 июня 1737 г. на чердаке дома Линзена, соседствующим с дворцом Елизаветы Петровны, на Красном канале, была обнаружена бочка с порохом и горючими веществами. Сенат сейчас же издал указ о переписи всех жителей столицы и их дворов, причем строго допрашивали: кто, откуда, чем занимается, имеет ли паспорт и т. п. Искали «злоумышленников». И то ли в результате действий недовольных, то ли по другим причинам, в ночь на 24 июня 1737 г. в городе начался страшный пожар, уничтоживший здания на Дворцовой набережной, Миллионной и Мойке. Правительство принимало меры по разысканию «злодеев», учредило караулы и патрули, строго проверяло наличие патронов у солдат, взыскивая и за недостаток их и за наличие лишних, справедливо предполагая, что порох в бочке на чердаке дома Линзена мог быть получен от солдат. И, несмотря на принятые меры, Тайная канцелярия все время допрашивала «разных чинов» людей, заподозренных в «лихих» умыслах или делах.

В своей ставке на Анну Ивановну шляхетство просчиталось. Оно тоже стало бороться с «бироновщиной», но эта борьба не выходила за рамки борьбы внутри одного и того же феодального лагеря, борьбы между русским дворянством и иноземным окружением императрицы. Отчетливо представляя силу шляхетства и в первую очередь гвардии, чувствуя непрочность своего положения в стране, Анна, Остерман и прежде всего Бирон создали целую систему доносов и террора. Доносы были развиты чрезвычайно. Процветало «слово и дело». Без устали работала Тайная канцелярия, где сидел всесильный Андрей Иванович Ушаков. Никто из дворян не был уверен в том, что проснется у себя в постели и сон его не прервет посланник Ушакова. До 20 тыс. человек было отправлено в Сибирь, а в чем были их «вины» — можно судить по указу Сената от 28 марта 1740 г., запрещавшему высылать из Петербурга невинно наказанных, что предполагало широкую практику обратного.

Режим страха и кнута, созданный Бироном, Анной и их окружением, вызвал недовольство дворянства. Наиболее ярким проявлением его было дело Артемия Петровича Волынского. Один из «птенцов гнезда Петрова», умный, образованный, энергичный и способный Артемий Петрович Волынский был настоящим русским вельможей той поры: властным и честолюбивым, алчным и жестоким, крутым и скорым на расправу. Деятель петровской поры, он не мог примириться с тем маразмом и развратом, с той политикой «малых дел», «скудоумием» и «небрежением», которые характеризовали деятельность правительства Анны Ивановны. Русский патриот, он возненавидел бездарных иноземцев, игравших столь большую роль при дворе императрицы, возненавидел «бироновщину».

Волынский стал кабинет-министром Анны как «креатура» Бирона, не испытывавшего никакой симпатии к нему, но захотевшего противопоставить Волынского Остерману.

Видя, какой вред приносит государству «бироновщина», Волынский составил свой проект «Об исправлении государственных дел» — один из пяти его проектов. Волынский был сторонником неограниченного самодержавия. Он ставил своей целью положить конец засилью иностранцев в России и создать все свое, «природное», что, несомненно, носило прогрессивный характер. Его «Генеральный проект» предусматривал создание «умноженного Сената», который должен был стать сословно-представительным органом дворянства и гарантом его прав. Для того чтобы иметь своих «природных министров» из русских, образованных и сведущих, Волынский предлагал ряд мероприятий в области просвещения. Вопросам просвещения он вообще уделял много внимания, понимая, что засилье иноземцев в России обусловлено укоренившимся мнением, что иноземец «все умеит», а наш, русский, «не обучен». Волынский и на практике был сторонником просвещения, вводя у себя в поместьях и возглавляемом им Конюшенном ведомстве обучение грамоте, ремеслам, открывая школы для подготовки из крестьян писарей, старост, мастеровых и т. д. «Генеральный проект» направлен был и на ликвидацию «бедности в государстве». Волынский думал достичь этого «размножением» промышленных предприятий, пересмотром таможенных пошлин, поощрением отечественной торговли, учреждением магистрата и т. д.

Социальный смысл «Генерального проекта» — шляхетский. Волынский больше всего был озабочен судьбами российского шляхетства и старался возвысить его. Он позаботился даже о винной монополии шляхетства. По мнению Волынского, все должности должны быть заняты только дворянами, ибо от «подлых людей» «надежды нет в делах». Заботясь о своем сословии, Волынский не затрагивал крестьянский вопрос. Его только смущало страшное разорение крестьян во времена «бироновщины», что отражалось на положении и дворянского государства, и самого дворянства.

Волынский не был одинок. Его окружали близкие друзья и единомышленники, составлявшие ядро его «кружка»: Д. Ф. Хрущов, П. М. Еропкин, Ф. И. Соймонов, П. И. Мусин-Пушкин и др. Это были «конфиденты» Волынского. К ним примыкали Урусовы, Нарышкин, Новосильцев, Трубецкой, Шаховской, Апраксин, офицеры Глебов, Толстой, Ушаков, Постников, Чичерин, Сабуров, Салтыков, Желябужский и др. Близки были к Волынскому, вхожи в его дом и разделяли его взгляды Василий Никитич Татищев и Антиох Кантемир. «Кружок» Волынского стал складываться еще в 1738 г. В него вошли не случайные люди. «Конфиденты» Волынского были образованными, умными, деятельными людьми.

Обер-прокурор Сената Федор Иванович Соймонов был исключительно умным и образованным человеком. «Муж умный и искусный в латинском, немецком и голландском языках, а также в астрономии, физике и других науках». Соймонов был автором множества научных работ, выходивших в ежемесячных сочинениях Академии наук. Его перу принадлежат «История Петра Великого», «Краткое разъяснение об астрономии» и др. Современник Петра I, сопровождавший его во многих походах, Соймонов в мрачные годы «бироновщины» подготовил ряд проектов, пытался ими поправить дела, а накануне ареста выступил с проектом преобразований во флоте. Человек исключительной честности, прямой и правдивый, Соймонов был уважаем всеми, знавшими его. В «кружке» Волынского он играл большую роль, выступая нередко своего рода консультантом Волынского. Его «Сочинение об Адмиралтействе» целиком вошло и проект Волынского.

Наиболее образованным «конфидентом» Волынского был Петр Михайлович Еропкин. Архитектор по специальности, трудившийся над созданием архитектурных сооружений в столице имеете с Доменико Трезини, Еропкин в совершенстве владел несколькими европейскими языками, имел обширную библиотеку, занимался русской историей. Он выступал не только в роли советника Волынского, но и соавтора его проекта, в котором он «листа два написал».

Андрей Федорович Хрущов, горный офицер, занимался русской историей, помогал «отцу русской истории» В. Н. Татищеву в бытность его на Урале управлять заводами, а позднее служил в Адмиралтействе. Он был главным редактором «Проекта» Волынского, в котором «подбирал и поправлял пункт за пунктом».

Платон Иванович Мусин-Пушкин, президент Коммерц-коллегии, был советником Волынского по экономическим вопросам.

Таковы были «конфиденты» Волынского, люди большого ума и способностей, по-своему честно служившие России. Их взгляды и деятельность дают возможность сделать вывод, что в развитии общественно-политической мысли в России они сыграли большую роль, чем сам Волынский, и только связующая и организующая роль Артемия Петровича в движении против иноземного засилья во времена «бироновщины», официальное служебное положение выделили его и привели к тому, что фигура аннинского кабинет-министра заслонила его «конфидентов».

Собрания («сборища») в доме у Волынского на углу Большой Конюшенной и Волынского переулка (у Волынского был еще большой «двор» на Фонтанке у Обуховского моста, один дом на Мойке и один на Невском. Возможно, что некоторые собрания проходили во «дворе» Волынского на Фонтанке) происходили два-три раза в неделю. Играли в карты, вели «партикулярные» разговоры, весьма опасные для иноземцев, читали и обсуждали «Генеральный проект». Члены «кружка» Волынского выпускали памфлеты, тенденциозно изменяли тексты исторических документов, направляя их против иноземного засилья. Говорили о том, что иностранцы в России «делают великий ущерб», что они «вникнули в народ, яко ядовитые змеи, гонящие народ к великой нищете и вечной погибели», что «всем… правит герцог курляндский». Волынский не терпел Анну, говоря, что она «ленится», что она «дура и, как докладываешь, резолюции от нее никакой не добьешься».

«Кружок» Волынского смотрел на государство русское времен «бироновщины» с позиций Петра I, но не прощал Петру его действий, приведших к засилью иноземцев, и хотел расширения прав шляхетства, предупреждая Щербатова. Деятельность умного и решительного Волынского становилась опасной для иностранцев. Забеспокоились Остерман и Бирон. К Волынскому стали придираться. В заседании кабинета Волынский, не соглашаясь платить Польше за убытки, причиненные во время войны, чего требовал Бирон (как герцог Курляндский, он был вассалом польского короля), записал свое особое мнение. Это был уже «состав преступления». Бирон и Остерман подали челобитные на Волынского императрице. На этот раз они, соперники, действовали вместе. У них был общий враг — русский вельможа Волынский, ярый противник «бироновщины». 12 апреля 1740 г. Артемий Петрович был арестован. За ним были арестованы «конфиденты», родственники, знакомые, канцеляристы Иолынского и т. д. Началось «дело Волынского». Арестованные попали к начальнику Тайной канцелярии Ушакову и были заключены в Петропавловскую крепость. За ходом «дела» следили Остерман и Бирон. Судьи, их ставленники, вели «дело», как им приказывали. Собирали доносы. Дворецкий Волынского Кубанец за обещанную награду городил одну небылицу на другую. Состряпали «обвинение». Волынский оправдывался, но откровенно говорил, что он был против Бирона, Остермана, Миниха, Левенвольда. Этого было достаточно, чтобы пойти на плаху. 20 июля был вынесен приговор. Характерно, что подписать его заставили многих вельмож, посещавших Волынского: Новосильцева, Нарышкина и др. Приговор гласил: Волынскому отрезать язык и посадить на кол, Хрущова, Мусина-Пушкина, Соймонова и Еропкина четвертовать и отсечь головы, Эйхлера колесовать и отсечь голову, Суде — отсечь голову. Анна «смягчила» приговор. 27 июня 1740 г. за Петропавловской крепостью была совершена казнь. Волынский взошел на эшафот с повязкой на губах (накануне ему «урезали» язык). Одна рука висела как плеть, она была вывихнута в застенке. Ему отрубили сперва руку, а потом голову. Затем обезглавили Хрущова и Еропкина. Соймонов, Эйхлер и Суда были биты кнутом и плетьми, Мусину-Пушкину «урезали» язык. Оставшихся в живых «конфидентов» Волынского сослали: Соймонова — в Охотск, Мусина-Пушкина — в Соловки, Эйхлера — в Якутию, Суду — на Камчатку. Волынский, Еропкин и Хрущов были похоронены у церкви Сампсония на Выборгской стороне. Дома и «двор» Волынского на Фонтанке и все его имущество были конфисконаны, семья сослана.

Многие хорошо информированные современники считали, что число «согласников» Волынского неизмеримо больше числа лиц, наказанных по суду. Видимо, правительство опасалось, что «дело» Волынского выявит массу недовольных. В этом и была слабость Волынского и его «конфидентов»: они не опирались на многочисленных «согласников», не знали их и не пытались выявить. Далеки они были и от гвардии, штыков которой так им не доставало.

Казнь Волынского и ссылка его «конфидентов» не успокоили ни Бирона, ни Остермана, хотя и враждовавших друг с другом, но опасавшихся реакции со стороны русского дворянства (два ли не в одинаковой степени. Террор усилился. Хватали по первому подозрению, под пыткой люди оговаривали кого и как угодно. После ночи, проведенной в застенке Тайной канцелярии, где в стены заживо замуровывали людей, не спал по ночам в своем доме на Фонтанке даже видавший виды Ушаков.

Но чем мрачнее была ночь «бироновщины», тем ярче горели звезды. Как ни старался Бирон искоренить дух сопротивления, как ни свирепствовала Тайная канцелярия, общественно-политическая мысль столицы и страны являла образцы замечательного творчества и дерзновения, национальной и социальной борьбы; как ни оскорбляла, ни иссушала самую душу русского народа ненавистная «бироновщина», Витус Беринг и Алексей Чириков совершали свои великие географические открытия, описывал землю Камчатскую Степан Крашенинников, уезжал работать и учиться за рубеж двадцатипятилетний Михайло Ломоносов, наш «первый университет», «солнце науки русской», Кантемир писал свои сатиры, Татищев — «Разговор», Тредиаковский трудился на благо отечественной поэзии и науки, а в онемеченном и пропитанном мертвящей муштрой шляхетском Кадетском корпусе обучались или служили Сумароков и Елагин, Херасков и Олсуфьев, Нартов и Шишкин, Порошин и Мелиссино.

В октябре 1740 г. Анна Ивановна занемогла и слегла в горнице своего Летнего дворца. Больше она уже не вставала. Заговорили о наследнике престола. Им должен был стать родившийся 12 августа 1740 г. в том же Летнем дворце внук Анны Ивановны Иван Антонович. Это был сын принца Антона-Ульриха герцога Брауншвейг-Люнебургского и Анны Леопольдовны Мекленбургской, племянницы Анны Ивановны, дочери Екатерины Ивановны. 6 октября Анна Ивановна объявила внука наследником, а 16 октября под нажимом немцев — Миниха, Менгдена и других, откровенно говоривших, что «если герцог регентом не будет, то мы, немцы, все пропадем», назначила Бирона регентом. Через день она скончалась. Последнее ее слово «не бойсь» было обращено к Бирону. Прощаясь с миром, она думала только о нем.

23 октября Бирон двумя манифестами известил о своем регентстве. Отныне он стал правителем России уже не только de facto, но и de jure. За несколько дней до этого, перевозя двухмесячного императора из Летнего в Зимний дворец, он подчеркнул свое отношение к Анне Леопольдовне обидной нарочитой почтительностью.

Хотя на путь правления страной в качестве регента Анна Ивановна благословила Бирона своим выразительным «не бойсь», тем не менее «каналья курляндец» имел все основания бояться: бояться вельмож, гвардии, шляхетства, народа, всего, что носило название русского. Он пытался спасти себя, и для этого готов был на все. В манифестах он обещал «иметь суд во всем повсюду равный и правый», простил осужденных по ряду дел, освободил заключенных в тюрьмы за долги, снизил на 17 копеек подушную подать на 1740-й год, выплатил жалованье офицерам и чиновникам и в порядке борьбы с роскошью запретил ношение платья из материала дороже четырех рублей аршин.

Но Бирон больше рассчитывал на другие меры: усиливались полицейские мероприятия в столице. Всюду стояли рогатки, караулы, которым, расщедрившись, Бирон приказал выдать шубы. Ушаков докладывал о брожении в гвардии. По питейным заведениям хватали неосторожных болтунов.

Офицеры гвардии возбуждены были до крайности. Поручик Преображенского полка Петр Ханыков, стоявший на карауле и Летнем дворце в день кончины Анны Ивановны, решительно заявил, что правление герцога курляндского незаконно. Спустя несколько дней у него уже оказались единомышленники-преображенцы: сержант Алфимов, офицер Аргамаков. Капитан Бровцын, собрав на Васильевском острове группу солдат, сокрушался, что «Бирон учинен регентом». Подполковник Пустошкин объединил вокруг себя многих офицеров Семеновского и Преображенского полков и пытался использовать для борьбы с регентом отставленного Бироном Головкина и Черкасского, но был выдан последним.

Нередки были случаи отказа от присяги. Так, под влиянием разговоров с преображенцами отказался присягать матрос Максим Толстой. Даже принесшие присягу гвардейцы ворчали, вспоминая «орла» Петра I и намекая на то, что единственный отпрыск семьи «полковника» Елизавета должна быть на престоле. Капрал Хлопов, кивнув головой на дом Елизаветы на Мойке у Невского близ Зеленого моста, спросил недвусмысленно: «Не обидно ль?». Отказывались присягать и мелкие служилые люди, вроде писаря Ладожского канала, «веровавшего Елизавет Петровне».

Так вела себя гвардия. Бирон чувствовал себя, как на вулкане. На случай открытого выступления гвардии в столицу спешно ввели 6 армейских батальонов и 200 драгун. Бирон начал поговаривать об упразднении гвардии: нельзя ли послать «благородных» гвардейских солдат в армейские полки офицерами? На улицах было неспокойно. По ночам собирались толпы из простых горожан, разгоняемые разъездами драгун. В ответ на грозные окрики драгун из толпы слышались возгласы: «Вон Бирона!», «Злодей!».

Если учесть все это, становится понятным, почему так решительно действовала Анна Леопольдовна, склонившая на свою сторону Миниха, который в ночь на 9 ноября явился в покои к Бирону в Летнем дворце и арестовал вчера еще всесильного регента. При этом солдаты избили сопротивлявшегося «каналью курляндца», связали его и отвезли на гауптвахту Зимнего дворца. Когда Бирона днем увозили оттуда в Александро-Невскую лавру, толпы простого народа с бранью и проклятиями провожали его дормез.

Карьера Бирона кончилась. Регентом стала Анна Леопольдовна, а первым министром — Миних. Анна Леопольдовна была нисколько не лучше своей покойной тетушки. Правительница целые дни проводила у себя в будуаре, нечесанная и полуодетая, в таком виде принимая сановников и иностранных послов. Вскоре отставлен был и Миних. Опальный, он все же был еще грозен. Остался один Остерман. «Остерман и теперь настоящий царь всероссийский», — писал о нем французский посол Шетарди, в гиперболизированной форме отмечая роль Остермана в государственном аппарате.

Жалкая деятельность этого правительства не оставила никаких следов.