Лекция 13 Возведение гвардией на престол Елизаветы Петровны. Петр III. Дворцовый переворот Екатерины II

Лекция 13

Возведение гвардией на престол Елизаветы Петровны. Петр III. Дворцовый переворот Екатерины II

В такой обстановке созрел заговор Елизаветы. Живая и веселая, беззаботная и бесшабашная, неглупая, но необразованная, вспыльчивая, но отходчивая Елизавета странно сочетала в себе благочестивую старину с изысканным французским «политесом». Дочь во многом пошла в отца, и это вместе с законными правами на престол сделало ее душой гвардейского заговора. Для гвардейцев она стала символом отца — «полковника», «Великого Петра», их «надежей», с ней они связывали свое будущее, на нее рассчитывали, на нее уповали. Трудный путь, пройденный ею, когда мать старалась поскорее сбыть дочерей замуж, когда Анна Ивановна готовила ей то монастырь, то какое-то немецкое захолустье, а Анна Леопольдовна грозила еще худшим, сблизили ее с чувствовавшими себя обиженными гвардейцами.

«Дщерь Петра» стала избранницей русской гвардии. Вокруг нее образовался кружок верных друзей и помощников. Это были люди из второго поколения «птенцов гнезда Петрова» — Александр и Петр Шуваловы, Михаил Воронцов и др. Среди окружавших Елизавету людей был и ее фаворит Алексей Разумовский, черниговский казак, певчий в прошлом.

Организации заговора способствовали французский посол Шетарди, обещавший денежную помощь Елизавете, и шведский посол Нолькен, предлагавший за возвращение Прибалтики Швеции вооруженную помощь. Но Елизавета осталась глуха к посулам этих лукавых дипломатов. Влияние ее в гвардии росло. Росло и нетерпение гвардии. Однажды экипаж Елизаветы, ехавший по Летнему саду, был остановлен гвардейцами, которые окружили его с криками: «Матушка, когда прикажешь начинать?»

О близости Елизаветы к гвардии, о ее переговорах с Шетарди Анна Леопольдовна не могла не узнать. 22 ноября 1741 г. между ней и Елизаветой имел место крупный и неприятный разговор. Правительница упрекала Елизавету в переговорах с Шетарди и Нолькеном, грозила. Елизавета поняла, что надо спешить, тем более, что на следующий день был отдан приказ о выводе гвардии из Петербурга под предлогом переброски ее на театр военных действий (началась война со Швецией).

В ночь на 25 ноября Елизавета в кирасе выехала на санях из своего дворца на Марсовом поле и в сопровождении Воронцова, Шварца и семи гренадер явилась в казармы гренадер, расположенные в полковом Преображенском дворе на Невском проспекте, у берега Фонтанки. Отсюда во главе роты гренадер Преображенского полка, поклявшихся умереть за нее, она отправилась в Зимний дворец. Ее сани были окружены гвардейцами. На Невском проспекте в собственном доме они арестовали Менгдена, а затем послали гренадер арестовать Миниха, Левенвольда, Остермана. На этот раз «лукавый царедворец» не успел во время «заболеть» и благополучно пережить очередной дворцовый переворот. Солдаты-гренадеры дали волю (поим чувствам, и все арестованные иноземцы были порядком-таки избиты.

В конце Невского проспекта Елизавета сошла с саней, и гренадеры понесли ее на руках. Не встретя сопротивления в караульном помещении Зимнего дворца, она с гренадерами прошла во внутренние покои, вошла в спальню к Анне Леопольдовне и разбудила ее словами: «Сестрица, пора вставать».

Заговор Елизаветы осуществился. Брауншвейгская фамилия была арестована. Император — ребенок Иван Антонович был направлен во дворец Елизаветы, в свой первый путь, закончившийся в казематах Шлиссельбургской крепости.

Так вступила на престол дочь Петра Великого Елизавета. Гвардия совершила свой очередной переворот. «Бироновщина» кончилась. Миниха сослали в Пелым, Левенвольда — в Соликамск, Брауншвейгскую фамилию — в Холмогоры. Не уцелел даже всесильный «Андрей Иванович» — Остерман, угодивший в Березов.

Не стало ненавистных иноземцев, чьи имена были связаны с «бироновщиной». Другие люди, русские, окружили Елизавету: Черкасские, Трубецкие, Шуваловы, Чернышевы, Куракины, Разумовские, Нарышкины, Юсуповы, Бестужев-Рюмин и др. Они заседали в восстановленном в своих правах Сенате и в коллегиях, входили в состав возникшей в 50-х годах Конференции при «высочайшем дворе». Это не означает, что иноземцы перестали играть какую бы то ни было роль при дворе, но влияние их на политическую жизнь страны значительно уменьшилось.

В армии и народе восшествие на престол Елизаветы считали началом изгнания иноземцев с важных государственных постов, ликвидацией их влияния на судьбу России. Вот почему 18 апреля 1742 г. солдаты гвардейского Семеновского полка на Адмиралтейской площади с яростью избивали оскорбивших их офицеров-иностранцев, а собравшиеся люди из петербургских мастеровых, приказчиков кричали: «Надобно иноземцев всех уходить». По-прежнему гвардия пользовалась случаем, чтобы начать расправу с ненавистными офицерами-иноземцами.

Дворцовый переворот Елизаветы отличался от предшествующих тем, что, посадив на престол «дщерь» своего «полковника», «куму» и «матушку», шляхетство и гвардия не собирались выпускать ее из-под своего влияния. Да Елизавета и сама не собиралась порывать связи с гвардией и шляхетством.

Гренадерская рота Преображенского полка была переименована в лейб-кампанию, получившую особые привилегии. Это была своего рода «гвардия гвардии». Каждый солдат лейб-кампании при переходе в армию получал офицерский чин, офицер — чин более высокий. Участникам переворота пожаловали большие имения. Все рядовые стали потомственными дворянами. Капитаном лейб-кампании была сама Елизавета. Капитан-поручик лейб-кампании равнялся полному генералу, поручик — генерал-лейтенанту, подпоручик — генерал-майору и т. д. Так Елизавета отблагодарила гвардию, помогшую ей овладеть престолом.

Но не так отблагодарила она народ, который страдал от «бироновщины» и ненавидел иноземцев, обиравших Россию и помыкавших русскими людьми не меньше, а неизмеримо больше, чем дворяне.

Весть о том, что на престоле дочь Петра, быстро разнеслась по России. Вспомнили указ Петра, разрешавший крестьянам и холопам записываться в солдаты и тем освобождаться от своих бар. Распространился слух, что и теперь крестьянам можно добыть «вольную», записавшись в солдаты. Сотни и тысячи крестьянских челобитных с просьбой взять в солдаты посыпались на имя Елизаветы. Крестьяне толпами убегали от помещиков, уходили в города, в Петербург записываться в солдаты. Но их надежды не оправдались. «Виновных» били кнутом, плетьми, батогами, зачинщиков навечно ссылали на Уральские казенные заводы.

Никакой дворцовый переворот, даже совершенный во имя национальных интересов России, поскольку он оставался переворотом, происходившим внутри самого дворянства, не мог изменить положение народных масс и не ставил перед собой этой цели. Конечно, возведение на престол дочери Петра I, несмотря на всю ее популярность среди дворянства, отнюдь не исключало ни продолжения борьбы между различными группировками дворянства, ни тем более возникновения различных заговоров, направленных против Елизаветы.

Заговоры эти преследовали порой интересы очень малочисленных группировок, кружков и даже отдельных лиц. Так, например, в 1742 г. камер-лакей Александр Турчанинов, прапорщик Преображенского полка Петр Ивашкин и сержант Измайловского полка Иван Сновидов составили заговор против Елизаветы, как «прижитой» Петром Великим вне брака. Заговорщики преследовали своей целью убийство Елизаветы и возведение на престол Ивана Антоновича. Заговор раскрыли. Турчанинову отрезали язык, вырвали ноздри и сослали в Сибирь. Остальных заговорщиков били кнутом и также сослали.

Через год был раскрыт более многочисленный кружок противников Елизаветы и сторонников Ивана Антоновича. В состав кружка входили подполковник И. С. Лопухин, Ф. Лопухин, князь И. Путятин, подпоручик Н. Акинфов, поручик И. Мошков, А. Зыбин, Н. Ржевский, А. Г. Бестужева и Н. Ф. Лопухина. Заговорщики подверглись суровым наказаниям.

Оба заговора вряд ли имели корни в широких слоях дворянства.

Иной характер носит заговор подпоручика Иоасафа Батурина, раскрытый в 1758 г. Сама фигура Батурина заслуживает внимания. Еще в 1749 г. он, тогда подпоручик Ширванского пехотного полка, содержался под арестом в Военной коллегии, как «праздношатающийся», т. е. беглый, что было в офицерской среде большой редкостью. 1753 год застал его подпоручиком Бутырского полка. Обремененный долгами игрок, Батурин решил поправить свои дела сыграв ва-банк: арестовать Елизавету и возвести на трон ее племянника Петра Федоровича. Когда летом 1753 г. Елизавета и Петр Федорович приехали в Москву, Батурин стал искать случая встретиться с наследником престола. С этой целью он познакомился с егерями из царской охоты и пытался добиться встречи с Петром Федоровичем на охоте. Тот вначале уклонялся, а затем дал согласие на встречу. И вот однажды в лесу эта встреча состоялась. Батурин клялся Петру в верности, говоря, что, кроме него, он императором никого не признает. Перепуганный Петр скрылся, а через некоторое время Батурин был арестован.

На следствии выяснилось, что Батурин привлек на свою сторону прапорщика Ржевского, вахмистра Урнежевского, подпоручика Тыртова, гренадер Кетова и Худышкина и суконщика Кенжина. Заговорщики рассчитывали на расквартированный в Москве батальон преображенцев. Гвардейцы всегда были основной военной силой дворцовых переворотов, и расчеты заговорщиков на преображенцев понятны, хотя Батурину далеко было до Меншикова, лейб-кампанейцев или Орловых, и вряд ли преображенцы согласились бы связать свою судьбу с безвестным подпоручиком. Но, видимо, в планах Батурина и его единомышленников решающая роль в осуществлении заговора отводилась не преображенцам, а «фабришным». Ставка на «фабришных» резко выделяет Батурина и его сообщиков от других дворян-заговорщиков.

Зная, что в Москве неспокойно и работные люди, особенно рабочие Суконного двора, доведенные до отчаяния эксплуатацией и притеснениями, находятся в таком состоянии, что следует каждую минуту ожидать новых волнений, которые, впрочем, почти не прекращались, то затихая, то возобновляясь, Батурин рассчитывал на них как на главную силу переворота в пользу Петра Федоровича. По его плану «фабришные» должны были ворваться во дворец, захватить Елизавету, арестовать весь ее двор и убить ее фаворита Алексея Разумовского. Об этом Батурин говорил суконщику Кенжину, обещая выдать всем работным людям Суконного двора заработанные ими и незаконно задерживаемые деньги и, кроме того, наградить деньгами дополнительно. Для расплаты с рабочими Суконного двора он просил у купца Ефима Лукина 5 тыс. рублей взаймы. Замысел Батурина был единственным в истории дворянской России замыслом дворцового переворота, который должен был совершиться при помощи работных людей.

Конечно, заговор Батурина был чистой авантюрой даже во время дворцовых переворотов. Заговор был раскрыт. Батурина заключили в Шлиссельбургскую крепость, Тыртова и Кенжина сослали в Сибирь, а Худышкина и Кетова — в Рогервик.

Но все эти выступления против Елизаветы не отражали отношения к ней, вернее к олицетворяемой ею сословной политике правительства, основной массы дворянства. Больше того, время Елизаветы можно считать подготовкой того расцвета «прав и вольностей дворянских», который падает на царствование Екатерины II. Отменен был указ Петра I о недорослях. В обход указа об обязательной службе дворяне записывали своих детей в полк при рождении, в 10–12 лет они были уже сержантами, в 13–14 — поручиками и т. д., и когда наступала пора служить действительно — приходили в полк офицерами. Таким образом, дворяне избавлялись от службы солдатами и сокращали срок службы вообще. Дворянин из барина по отношению к своему крепостному превращался в государя, вольного творить суд и расправу. В 1760 г. был издан указ о разрешении дворянам своей властью ссылать крестьян в Сибирь. Помещики стали сами создавать специальные своды законов, которые действовали на территории их земель. Даже снижение подушной подати и уменьшение нормы рекрутского набора преследовали своей целью облегчить положение помещика, отвечавшего за уплату подушной и нуждавшегося в рабочей силе. Царствование Елизаветы было тем периодом, в течение которого русское дворянство, осознав свою силу в 1730 г. и пережив безвременье «бироновщины», перестала быть только государевыми служилыми людьми, как их деды и прадеды. Русское шляхетство начало осознавать себя хозяином страны не милостью монарха, не в силу верной службы ему, а в силу своего происхождения и положения. Дворянин теперь был полновластным хозяином богатств страны и государем над своими подданными — крепостными крестьянами; он становился слугой самодержавного государя не в результате своих обязательств по отношению к нему, а в порядке добровольного служения «царю и отечеству».

Так менялось хозяйственное и служебное положение дворянства в России, так изменялась его идеология. Появилось неслужилое шляхетство, сидевшее в своих поместьях в длительном отпуске после выслуги. Хозяйственные дела все более привлекали внимание дворян. Всеми правдами и неправдами, используя указы Анны Ивановны и Елизаветы Петровны, направленные к укреплению и усилению дворянства, и собственные свои качества — настойчивость, хитрость, пронырливость — шляхетство добивается таких изменений в службе, что многим дворянам удается заняться своими поместьями. Государство и в этом отношении пошло им навстречу, учредив в 1754 г. Дворянский банк, где под залог «недвижимой» собственности — имения дворянин мог получить ссуду в 10 тыс. рублей с уплатой 6 % годовых, с рассрочкой на 3 года, пыталось провести генеральное межевание земель, что, преследуя интересы дворянства в целом, воскресило и обострило старые споры помещиков о межах, ложках и лужках, рощах и выпасах и т. п., облекло помещиков судебно-полицейской и административной властью, предоставив монопольное право на обладание крепостными крестьянами.

Но этого дворянству было мало. Все громче раздавались голоса, настойчиво твердившие, что дворянином нельзя стать, дворянином можно только родиться. Указами 1730, 1740, 1758 гг. потомственные дворяне были отделены от личных, которым запрещалось владеть землями и крестьянами. В 1761 г. с особой тщательностью и строгим отбором начали составлять новую родословную книгу. Получив все эти права, дворянство все больше осознает свои классовые сословные интересы, стремится создать свою сословную политическую организацию, становится силой, диктующей свои условия. Первым основным требованием дворянства было освобождение от обязательной службы.

Эту восходящую линию в возвышении дворянства во времена Елизаветы Петровны отражала жизнь столицы. Город быстро рос. Недавние пустыри застраивались особняками знати. По Фонтанке, в нескольких сотнях сажен от Невского, тянулись уже загородные дома Елизаветинских вельмож: Чернышева, лейб-медика Лестока, Романа Воронцова, построенный Кваренги, и др. На Невском, у Мойки, высился дом Строгановых, построенный Растрелли, на Садовой — Воронцова, на углу Невского и Садовой — Шувалова. Поражали роскошью дома Разумовского, Орлова. При Елизавете же были выстроены Зимний дворец, Смольный монастырь, на месте памятного ей по событиям ночи 25 ноября 1741 г. Преображенского двора — Аничков дворец, пожалованный ею Алексею Разумовскому.

Дворцы и загородные дома знати, парки и сады как бы подчеркивали в архитектуре Петербурга расцвет дворянства.

Двор Елизаветы и дома вельмож поражали роскошью и великолепием. В течение всего царствования Елизаветы придворная жизнь представляла сплошную цепь балов и спектаклей, куртагов и маскарадов, опер и комедий. Елизавета развлекалась, считая, что в этом ее основная обязанность и право.

В царствование «веселой императрицы Елизаветы» дворянство отдыхало от тревожного безвременья «бироновщины», веселилось, развлекаясь французскими комедиями, английскими контрдансами, итальянскими певцами, все больше отходя от своего русского.

Это были те времена, когда русская придворная знать слушала французские комедии, смотрела представления французских жонглеров, училась писать «belles lettres», знакомилась с Мольером, Корнелем, Расином, начинала «обожать» Вольтера и понимать толк в шампанском. Однако следует отметить, что елизаветинские вельможи далеко ушли от «клеатур» «канальи курляндца». Среди них — Иван Шувалов, дом которого на углу Невского и Садовой был местом собраний выдающихся поэтов и ученых своего времени. Здесь бывали Дашкова и Оленин, Костров и Сумароков, Державин и Богданович, Петр Шувалов — глава русской артиллерии, прославившийся тем, что возглавил деятельность замечательных конструкторов, создателей знаменитых «шуваловских единорогов» — длинных гаубиц, заимствованных всеми странами мира и находившихся на вооружении почти сто лет, и, наконец, сам Михайла Ломоносов, творивший во времена Елизаветы свои замечательные дела и «служивший науке российской».

Но елизаветинские вельможи — это не только полководцы и ученые, но прежде всего крепостники. Среди них граф Воронцов, автор записки о вольности дворян и все тот же Петр Шувалов, с именем которого связаны не только изобретения в артиллерии, но и реформы финансовой и налоговой системы, учреждение банков, ликвидация внутренних таможенных пошлин и великое разорение народа косвенными налогами.

Вступление на престол Елизаветы, умело ускользнувшей в период подготовки дворцового переворота от пут французской и шведской дипломатии, и первые ее шаги обескуражили иностранных дипломатов. «Трудно решить, какую из иностранных наций она предпочитает прочим, — писал о Елизавете француз Лафермлер. — По-видимому, она исключительно, почти до фанатизма любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение, находя его в связи с своим собственным величием».

Но государственные интересы требовали активной внешней политики. У России были враги, надо было иметь союзников. Канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин придерживался «системы Петра Великого», заключавшейся в признании врагами — Турции, Польши, Швеции, обычно выступавших пособниками Пруссии и Франции, а союзниками — Англии, Голландии, Австрии и Саксонии.

Петр Иванович Шувалов придерживался иной точки зрения, полагая необходимым укреплять союз России с Францией. Когда в 1757 г. началась война с Пруссией, при дворе и в верхах дворянства обозначились две группировки. В одной из них, пропрусской, находились наследник престола Петр Федорович (тайно) и его супруга Екатерина Алексеевна (явно). Военные действия против агрессивной Пруссии Россия вела в союзе с Австрией и Францией, а за спиной прусского короля Фридриха II стояла Англия.

Тонкая дипломатическая игра перемешивалась с дворцовыми интригами. В результате этого во главе русской дипломатии оказался Бестужев-Рюмин, а во главе русской армии, начавшей военные действия против Пруссии, абсолютная бездарность в военном деле, честолюбивый и ловкий дворцовый интриган, сибарит и льстец Апраксин. Прислушиваясь к придворным толкам, больше интересуясь состоянием здоровья Елизаветы, чем боевыми операциями на фронте, Апраксин вел военные действия вяло, с оглядкой на пруссофильски настроенного наследника, а затем и вовсе отдал приказ об отступлении из занятых русскими войсками земель в Восточной Пруссии. Стали поговаривать об измене.

Апраксин был арестован и предан суду. Та же участь в феврале 1758 г. постигла и канцлера Бестужева, ярого противника Пруссии, но друга Англии, который никак не мог примириться с мыслью хотя бы о временном союзе с Францией. Во главе русской дипломатии становится Воронцов, а главнокомандующим русской армией назначается вначале Фермор, а затем Салтыков. Под командованием последнего русская армия нанесла сокрушительный удар пруссакам в августе 1759 г. под Кунерсдорфом, а осенью 1760 г. русские войска вступили в Берлин.

Еще до этого, в зимнюю кампанию 1757/58 г., Восточная Пруссия была присоединена к России, а Кенигсберг торжественно встречал русские войска. Ключи от города были отвезены в Петербург, население Кенигсберга — обыватели, чиновники, студенты и профессора университета, среди которых находился Эммануил Кант, были приведены к присяге на верноподданство России. Кенигсберг вошел в состав России, а Восточная Пруссия стала русской губернией, которой управлял отец Александра Васильевича Суворова Василий Иванович.

Победы русских войск столица отмечала торжествами. Известие о взятии Берлина вызвало огромную радость в Петербурге. Все иностранные послы, кроме английского, обратились к канцлеру с поздравлениями. Вольтер писал Александру Шувалову: «Ваши войска в Берлине производят более благоприятное впечатление, чем все оперы Метастазио».

В 1761 г. пал Кольберг. Силы Пруссии были исчерпаны. Положение Фридриха стало отчаянным, и, предвидя неизбежность краха Пруссии, он носил с собой яд, чтобы в критическую минуту покончить с собой. Но яд так и остался неиспользованным. Произошло «чудо бранденбургского дома».

25 декабря 1761 г. во дворце на Мойке у Зеленого (Полицейского) моста Елизавета скончалась. На престол вступил ее племянник Петр III Федорович. Это был внук Петра Великого, сын Анны Петровны, герцогини голштинской, Карл-Петр-Ульрих, «голштинский чертушка», которого так опасалась Анна Ивановна. Хилый и скудоумный, он был окончательно испорчен голштинским воспитанием и на всю жизнь остался каким-то умственным и нравственным уродом, ребенком, который так и не стал взрослым, даже достигнув солидного возраста. Вспыльчивый и упрямый, лживый и пустой, ограниченный и вздорный, он был круглым невеждой. И даже Елизавета, наивно полагавшая, что из Петербурга в Лондон можно проехать в карете, не выходя из нее и не замочив ног, и та поражалась невежеству племянника. Карла-Петра-Ульриха привезли из его голштинского захолустья в Россию уже четырнадцати лет и здесь наскоро превращали в русского, в Петра Федоровича, смывая с него «люторство».

Но все усилия сделать его русским были тщетны. Став Петром Федоровичем, он все же упорно оставался голштинцем, превыше всего ставящим Пруссию. В его крошечном мозгу не укладывались масштабы России, и идеалом его жизненной карьеры был не русский престол, нет, а нечто, по его мнению, несравнимо более величественное и почетное — чин генерала в прусской армии.

И волею судеб скудоумный «голштинский чертушка» со вкусами ландскнехта, кругозором немецкого капрала и понятиями провинциального бюргера, мечтавший командовать полком прусских драгун, взрослым человеком игравший в оловянных и крахмальных солдатиков, вешавший крыс «за уголовные преступления» и показывавший язык во время торжественного богослужения «ликам святых», должен был стать русским императором. Ему, мыслившему масштабами полка, в «этой проклятой стране», как он говорил о России, нужно было стать императором. Было от чего прийти в отчаяние и озлобиться.

Петр не любил Россию и боялся ее. В России он окружил себя голштинцами и другими иноземцами подчас с весьма темными биографиями, превыше всего ставил солдатские порядки родной Голштинии, считая, что основное достоинство солдата — выкуривать массу трубок и выпивать несчетное количество кружек пива. Будущий император вел себя так, что с уст Елизаветы нередко срывалось: «Племянник мой урод, черт его возьми».

Вступив на престол, Петр III как бы нарочито делал все от него зависящее для того, чтобы восстановить против себя правящие круги. Началось с того, что «милостью» государя были возвращены из ссылки все вельможи-иноземцы: Миних, Бирон, Менгден и другие, а единственный сосланный елизаветинский вельможа из русских Бестужев остался в ссылке. Это было симптоматично. В Совете, стоявшем над Сенатом и действовавшем под руководством самого Петра III, заседали его голштинские родственники, получившие высокие чины, должности и огромные деньги. Петр восстановил против себя русскую церковь, отобрав церковные земли, которыми стала ведать Коллегия экономий, предложив духовенству «по-лютерски» очистить церкви от икон, одеть светлое платье, остричь волосы. Он устраивал настоящие обструкции в церквах, открыто показывая свое пренебрежение к духовенству. Петр восстановил против себя дворянство, и в первую очередь гвардию, которой боялся и которую ненавидел. Начал Петр с того, что распустил лейб-кампанию. Прусская форма с ее вычурным, неудобным и узким мундиром, украшенным всякими «баляндрясами» и очень дорого стоившим (мундир, как и все вообще обмундирование, гвардейцы должны были шить на свои средства), прусский устав, прусская муштра и шагистика, плацпарады и учения, когда с утра заставляли вышагивать на Дворцовой площади не только солдат, но и таких дряхлых стариков, как подполковник гвардии Никита Трубецкой, — вот во что вылился «воинский дух» царя. Ничто не спасало от экзерциций, артикулов, плац-парадов. Гвардия попала в «ежовые рукавицы». Во главе ее были поставлены все те же голштинские родственники Петра, способные нести лишь капральскую службу, и то в Пруссии, где со времен Фридриха II началом и концом муштры и единственным пособием обучения солдата была капральская палка. Петр ненавидел «янычар», как он называл гвардейцев, готовя им на смену свои знаменитые ораниенбаумские батальоны, построенные по голштинскому, т. е. прусскому, образцу и набранные из подонков немецких армий. За такое отношение к себе императора гвардия платила ему сторицей.

Зная непопулярность Петра III, его окружение, Воронцовы, связавшие свою судьбу с ним (Елизавета Романовна Воронцова была фавориткой царя), пытались смягчить впечатление, производимое его сумасбродными выходками и открыто выражаемой антипатией ко всему русскому. С этой целью был издан знаменитый манифест 18 февраля 1762 г. «О даровании вольности и свободы российскому дворянству», по которому дворянство освобождалось от обязательной службы. Ошеломленные сенаторы в благодарность собирались даже установить Петру памятник. Но это, пожалуй, все, что сделало правительство Петра III для того, чтобы поддержать его престиж.

Манифест о вольностях дворянства на умы некоторых дворян произвел ошеломляющее впечатление. А. Т. Болотов писал в своих мемуарах о манифесте: «Не могу изобразить, какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезного отечества. Все вспрыгались почти от радости и, благодаря государя, благословляли ту минуту, в которую угодно было ему подписать указ сей». Вот почему устами известной части шляхетства, которая превыше всего ставила свою вольность, тот же Болотов назвал время царствования Петра III «навеки достопамятным», хотя, приехав из Кенигсберга в Петербург, он узнал, что столичное дворянство взволновано, ожидая от Петра III «не столько добра, сколько неприятного, что, к истинному сожалению, и действительно оказалось», — меланхолически заканчивает свое суждение поклонник манифеста о вольностях дворянских, едва не ставший поклонником подписавшего его государя. Правда, деятельность окружавших Петра вельмож создала ему славу и в широких кругах. Он прекратил преследование раскольников, упразднил Тайную канцелярию, отписал часть приписанных к заводам крестьян в казну, отобрал земли крестьян у монастырей, что послужило одной из причин появления в свое время множества самозванцев, выдававших себя за Петра III. Но крестьянство угнеталось не меньше, чем раньше, и классовая борьба обострялась.

Недовольство росло. Как и во времена Бирона, заговорили о роспуске гвардии, о распределении гвардейцев по армейским полкам. Государственная машина трещала по всем швам; Петр давал указ, отменял его, назавтра опять подтверждал, чтобы послезавтра снова отменить. Царь носился из Зимнего дворца в Ораниенбаум, командовал на экзерцициях, пил «аглицкое пиво», курил «кнастер», прыгал на одной ножке, играл в песочке, устраивал дебоши. Видя все это, гвардия, как и раньше, встарь, готовилась к выступлению. Каплей, переполнившей чашу терпения дворянства, была внешняя политика Петра III.

На следующий день после восшествия на престол Петр закончил «чудом бранденбургского дома» войну с Пруссией. Поклонник Фридриха, целовавший его мраморный бюст и становившийся на колени перед портретом «скоропалительного короля», Петр немало выболтал государственных секретов и военных тайн еще при жизни Елизаветы. Теперь он свел на нет блестящие победы русского оружия в Пруссии, спас Фридриха от неизбежного разгрома и позора в тот момент, когда уже ничто не могло спасти незадачливого и воинственного «старого Фрица», отца прусской военщины и казармы.

Разбитый русскими, готовый без спора отдать России занятую русскими Восточную Пруссию, Фридрих оказался победителем. Мало того, шестнадцатитысячное русское войско готово было помочь ему в войне против вчерашних союзников России — австрийцев. Наконец, преследуя интересы своей родины — Голштинии, Петр III затевал войну с Данией, ненужную для России, нелепую войну. Недовольство усиливалось. Армия выражала резкий протест против пагубной внешней политики царя.

Петр, не считаясь с силами своих противников, переоценивая свои возможности, шел, очертя голову, напролом, к концу. Фридрих опасался за своего обожателя, голштинское ничтожество на русском престоле, верой и правдой служившее Пруссии. Он знал, какую ненависть питают к нему русские дворяне. Исключением были немногие царедворцы, лично связанные с Петром: Воронцовы, Волков, «голубица» Фридриха и верный слуга Петра Гудович и некоторые другие. Как ни сокрушался об этом Фридрих, но русские упорно не хотели верить, что «судьба послала им счастье» в лице Петра III. В ответ прислужники царя искали заговорщиков. Повторялась «бироновщина». Гвардия готовилась к выступлению. Зрел новый заговор — заговор Екатерины.

Софья-Фредерика-Августа, принцесса Ангальт-Цербстская, дочь генерала прусской службы была избрана Елизаветой в качестве невесты племянника. Приехав в Россию, она приняла православие и стала Екатериной Алексеевной. Честолюбивая и умная, она быстро разобралась в придворной обстановке. Подозрительная переписка ее с английским послом стала известна Елизавете. У Елизаветы с Екатериной произошел неприятный разговор, но Екатерина принесла в доказательство своей невиновности несколько писем, не содержащих в себе ничего предосудительного, которые она нарочно сохранила. Разыграв оскорбленную невинность, она довела Елизавету до слез. В своих горницах дворца Екатерина чувствовала себя одиноко. Рождение Павла Петровича в 1754 г. не изменило дела. Поговаривали о том, что Елизавета в обход «проклятого племянника» собирается передать престол внуку. Это еще больше раздражало Петра, а гнев его обрушивался на Екатерину.

Настойчивая и сдержанная Екатерина, учтя обстановку, прежде всего старалась привлечь к себе симпатии придворных, гвардии, дворянства. Это казалось тем более легко сделать, что рецепт был готов: надо было поступать диаметрально противоположно тому, как поступал Петр. Екатерина старалась поскорее обрусеть, свято блюла русские обычаи, обряды православной церкви, держалась скромно, но с достоинством. Обладая великолепной памятью, она знала всех влиятельных лиц, их родственные связи, привычки, слабости, играя на этом, привлекая к себе своим желанием добиться расположения. Это тем более ей удавалось, что она была обойденной, обиженной. И кем же? Ненавистным царем Петром Федоровичем. Петр грозил жене монастырем, поносил ее, не стеснялся бранить при всех на официальных приемах. Набожность Екатерины, ее старание стать русской, ум, знание (Екатерина все время сидела за книгами или писала — «просвещение» было в моде), стремление угодить русскому дворянству, положение униженной — все это импонировало придворным кругам, гвардии. И Екатерина стала «матушкой» раньше, чем императрицей. Решающую роль и на этот раз сыграла гвардия.

Екатерининский кружок заговорщиков состоял из елизаветинских вельмож Никиты Панина и Кирилла Разумовского, княгини Дашковой, гвардейцев-преображенцев Бредихина и Пассека, измайловцев Ласунского и Рославлевых, конногвардейцев Потемкина и Хитрово и, конечно, в первую очередь братьев Орловых, Григория, фаворита Екатерины, и Алексея. Перед осуществлением переворота, по подсчетам самой Екатерины, в заговор было посвящено около 40 офицеров и тысячи солдат гвардии.

Подошло лето 1762 г. Петр сумасбродничал. То пугал духовенство, сравняв в правах все христианские вероисповедания и отбирая крестьян у монастырей, то угрожал гвардии отправкой в Померанию для военных действий против Дании, то вовсе приводил в ужас всех и вся при дворе, собираясь устроить грандиозный развод и для примера самому развестись с Екатериной и жениться на Елизавете Воронцовой. Царь жил в своем излюбленном Ораниенбауме, где вышагивали на плацу, не сгибая ноги в коленях, полторы тысячи голштинцев, развлекался скаканием на одной ножке, играл на скрипке, наводя страх на окружающих дикими звуками, пьянствовал и куролесил, ничего вокруг себя не видя и не подозревая.

Если и ожидал он удара, то другого — от «шлиссельбургского узника» Ивана Антоновича. С целью выяснить, насколько он опасен, Петр приказал тайно доставить его в Петербург. Свидание с экс-императором успокоило Петра — Иван Антонович помешался. «Своя своих познаша».

27 июня по доносу был арестован Пассек. Надо было спешить. Рано утром 28 июня в Петергоф, в Монплезир, где жила Екатерина, явился Алексей Орлов. Екатерина торопливо собралась и в карете отправилась в Петербург. По дороге их встретили Григорий Орлов и Барятинский. Кортеж Екатерины направился прямо в казармы Измайловского полка. Измайловцы с восторгом присягнули. Оттуда Екатерина направилась к семеновцам, где повторилась та же сцена. В Казанской церкви, на Невском, присягнули Екатерине опоздавшие преображенцы и конногвардейцы. В новом здании Зимнего дворца Екатерину уже ждали Сенат и Синод. Вся Дворцовая площадь была запружена гвардейскими и армейскими полками. Екатерина стала императрицей. Гвардия совершила свой последний переворот. 28 июня в гвардейском мундире петровского покроя Екатерина в сопровождении гвардии направилась в Петергоф. Там уже давно рвал и метал Петр, по возвращении из Ораниенбаума нашедший Монплезир пустым. Только на полу валялось бальное платье Екатерины.

Через некоторое время Петру подали записку, переданную через слугу канцлером Брессоном, где рассказывалось о событиях в Петербурге. Посылаемые Петром в Петербург сановники: Воронцов, Измайлов. Шувалов и другие присягали Екатерине и оставались в столице. Петр попытался найти поддержку в Кронштадте, но когда его суда подошли к рейду, им предложили ретироваться. Не спасло и извещение, что прибыл «сам император». Ему ответили, что в России нет императора, а есть императрица. Адмирал Талызин предупредил Петра и привел к присяге Екатерине Балтийский флот. Миних и Гудович советовали Петру уйти на веслах в Ревель, а оттуда в Померанию, в Румянцевскую армию, двинуть ее на Петербург, но Петр не решался на такой шаг. Повернули обратно в Петергоф. Петр пытался помириться с Екатериной, но с ним уже никто не считался. Пришлось подписать составленное Тепловым отречение от престола, которое гласило, что хотя и недолго он процарствовал, но и за это короткое время убедился, что это «тягость и бремя, силам… несогласное», а посему он почел необходимым отказаться от престола. Он просил только оставить ему Елизавету Воронцову, собаку, арапа и скрипку. Дав ему собаку и скрипку, отправили в Ропшу этого «случайного гостя русского престола», который «мелькнул падучей звездой на русском политическом небосклоне» (В. О. Ключевский). А 6 июля Екатерина получила из Ропши письмо от Алексея Орлова, что «урод» убит в пьяной драке приставленными к нему гвардейцами.

Дворцовый переворот завершился восшествием на престол ставленницы гвардии, но это не означало, что Софья-Августа Ангальт-Цербстская, ставшая в Петербурге Екатериной Алексеевной, могла почивать на лаврах, преподнесенных ей гвардейцами, уповая на свою популярность среди дворянства, для которого она стала «матушкой» задолго до памятного дня 28 июня, и на свой природный, практичный, цепкий ум, отшлифованный усиленным чтением во времена «18 лет скуки и уединения», т. е. замужества.

Конечно, после кратковременного царствования архинепопулярного среди русского дворянства Петра III стать популярной ставленнице гвардии Екатерине II было не так уж трудно, но все же имелось достаточно оснований для того, чтобы «самодержица всероссийская» первые годы своего пребывания на престоле с тревогой оглядывалась по сторонам, опасаясь то «шлиссельбургского узника», то крикунов из гвардейских казарм, вчерашних участников ее заговора, то знатных и влиятельных многоопытных представителей аристократической фронды. Она знала, что многие влиятельные лица при дворе считают, что царствовать должен ее сын Павел, а ей следует довольствоваться регентством, что она, по сути дела, является в истории самодержавия в России случайностью, такой же случайностью, как и ненавидимый ею супруг, убийство которого в Ропше не имело никаких последствий для дворянства, вызвав к жизни в народе десятки самозванных Петров Федоровичей, пока, наконец, «Петр III» из Зимовейской станицы не потряс всю империю от Яицкого городка и до Екатеринбурга, от Челябинска до Алатыря.

Понимала Екатерина и то, что участники июньских событий, возведшие ее на престол, знают ее зависимость от них, претендуют на многое, держатся независимо, охотно вспоминают о своих заслугах, готовы дать ей совершенно неприемлемые «рекомендации», вмешаться даже в ее личную жизнь.

Екатерина нервничала. На второй же день после воцарения она отдала распоряжение об устройстве свидания с Иваном Антоновичем. Убедившись в том, что ужасные условия заточения в Шлиссельбурге давно лишили экс-императора рассудка, оставив в качестве какой-то неясной, неуловимой мысли, невесть каким образом запавшей в его голову, смутное представление о том, что он — государь этой страны, Екатерина позаботилась лишь о том, чтобы его «из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался», поручила его неусыпному надзору Н. И. Панина, приказала убедить его принять монашество и подыскать ему подходящий, отдаленный, глухой монастырь где-либо в Коле или «посреди муромских лесов». К Ивану Антоновичу приставили капитана Власьева и поручика Чекина, которые стали усиленно уговаривать его постричься в монахи. Умалишенный претендент на русский престол соглашался, но не хотел принимать в монашестве имя Гервасия, предпочитая имя Феодосия и изумляясь, как все это может произойти, если он «бесплотный».

«Шлиссельбургский узник» был не страшен, страшны были для Екатерины те, кто мог воспользоваться его именем. А такие были. Вскоре после вступления на престол Екатерины раскрыли заговор в пользу Ивана Антоновича. Среди заговорщиков, стремившихся «восстановить Иванушку», были офицеры братья Гурьевы — Семен, Иван, Петр — и Петр Хрущов. Так как дело было несерьезное, «все это вранье», участники кружка заговорщиков отделались ссылкой на Камчатку и в Якутск.

Спустя два года Екатерине пришлось столкнуться с новым заговором. Подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович являлся внуком Федора Мировича, переяславского полковника, вместе с Мазепой изменившего Родине и перешедшего на сторону Карла XII. Потомки изменника попали в тяжелое положение. Василий Мирович тяготился своим положением обер-офицера, вечными материальными затруднениями, а попытки его возвратить конфискованные земли деда и выхлопотать пенсии для сестер не увенчались успехом. Обойденный, обозленный Мирович затаил обиду и ждал удобного случая для того, чтобы добиться реванша. Его взоры устремились к Шлиссельбургу, где его полк нес караульную службу, и он решил попытаться пойти по стопам многих своих предшественников-гвардейцев, возводивших на престол и свергавших с него русских императоров. На гвардию положиться Мирович не мог — скромному пехотному подпоручику можно было рассчитывать только на солдат. Его единственным единомышленником был такой же неизвестный и незнатный офицер, поручик Великолуцкого пехотного полка Аполлон Ушаков. Вскоре не стало и его: Ушаков утонул. Мирович решил действовать один. Подговорив солдат, в ночь на 5 июля он поднял их по тревоге, велел зарядить ружья пулями и присягнуть Ивану Антоновичу, арестовал коменданта Шлиссельбурга. Между караулом гарнизонной команды, возглавляемой Власьевым и Чекиным, и отрядом Мировича завязалась перестрелка. Мирович приказал установить против внутренних ворот крепости шестифунтовую пушку. Гарнизонная команда сдалась. Но когда Мирович ворвался в камеру, Власьев и Чекин исполнили указ. Иван Антонович был ими убит. Мирович велел солдатам отпустить офицеров. «Они правы, а мы виноваты», — сказал он и попрощался с убитым. 15 сентября Мировича казнили на Обжорном рынке Петербургской стороны. Затея Мировича не что иное, как авантюра в полном смысле этого слова, поскольку он действовал только в собственных интересах, не опираясь хотя бы на немногочисленную прослойку дворянства. Поэтому и отзвук на события в Шлиссельбурге был самым незначительным.

Больше пугали Екатерину события иного характера. Слухи и сплетни ползли по невской столице и по «первопрестольной», распространялись по стране, занимали умы в гостиных вельмож и в гвардейских казармах. Многое из того, о чем говорили и шептались, было малоприятным для Екатерины. И хотя в июне 1763 г. императрица издала знаменитый манифест «о молчании», а за свои резкие суждения о ней Арсений Мацеевич был переименован в Андрея Враля, лишен «монашеского чина», расстрижен и направлен «к неисходному содержанию в Ревель», Екатерина знала, что среди петербургского дворянства есть не только ее сторонники, но и противники.

Поговаривали о том, что надо императрицу выдать замуж, выступали против Орловых, которым она так многим была обязана. Бывшие участники переворота: Хитрово, Ласунский, Рославлев — слишком откровенно подчеркивали ее зависимость от них, за что поплатились отставкой и ссылкой в свои имения. Даже среди своего ближайшего окружения Екатерина встретила людей, стремившихся подчинить ее своему влиянию и провести в жизнь свои идеи. В их ряду первым стоит Никита Иванович Панин, воспитатель цесаревича Павла, склонный передать престол своему воспитаннику, оставив матери лишь регентство, сторонник учреждения в России аристократических форм правления, аналогичных шведской монархии, инициатор учреждения постоянного Совета при императрице, в какой-то мере долженствующего продолжить традиции Верховного тайного совета. Н. И. Панин навлек на себя немилость Екатерины; и только «заслуги» его брата, Петра Ивановича Панина, жестокого «усмирителя» Крестьянской войны 1773–1775 гг., «первого враля» и «персонального оскорбителя» Екатерины, заставили ее примириться со старым вельможей.

Среди таких «отдаляемых» Екатериной II от себя участников июньских событий 1762 г. была и племянница Никиты Панина, девятнадцатилетняя Екатерина Романовна Дашкова, урожденная Воронцова, родная сестра фаворитки Петра III Елизаветы Воронцовой. Пожалованная за «отменные заслуги к Отечеству» 24 тыс. рублей и орденом Святой Екатерины, Дашкова, считавшая себя чуть ли не душой «революции», возведшей Екатерину на престол, понимала, что та, перестав в ней нуждаться, стремится отделаться от умной, тщеславной и энергичной своей соперницы по влиянию на умы. Екатерина не хотела делить с кем-либо власть и славу.

Так начался «просвещенный абсолютизм» Екатерины II. Не вдаваясь в его анализ, что не входит в задачу нашего курса, хотелось бы лишь привести замечательно меткую характеристику, данную А. С. Пушкиным и самой Екатерине II, и русскому самодержавию той поры: «…со временем история оценит влияние ее деспотизма на нравы, откроет жестокую деятельность… под личной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России»[54].