ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. Общеевропейский стресс. Наполеон в Москве, казаки в Париже

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. Общеевропейский стресс. Наполеон в Москве, казаки в Париже

Одним из главных раздражителен в отношениях России и Запада до сих пор остается страх перед «русской угрозой», или, если выражаться чуть дипломатичнее, дефицит доверия у западного человека к способности русских быть настоящими европейцами. Этот камешек в башмаке то и дело дает о себе знать.

Как правило, западные политологи объясняют этот феномен, ссылаясь на коммунистическую идеологию, доминировавшую в России

XX века. Некоторые при этом вежливо добавляют, что пройдет время — уйдет постепенно и недоверие. Аргументы в целом приемлемые.

Тем не менее корневая система этой проблемы гораздо обширнее, да и уходят эти корни намного глубже в прошлое. Очевидно, что давний испуг, испытанный Европой во времена Петра Великого, когда одним неожиданным для всех рывком Россия встала во весь рост и заявила о себе как о великой державе, не забыт до сих пор. Тем более этим испугом дело не ограничилось.

Как при археологических раскопках, здесь можно снимать один исторический слой за другим и почти в каждом из них обнаружатся свои наконечники стрел и ржавые мечи. Но и эти находки объясняют не все. В конце концов, кто только не воевал в Европе между собой, однако страх перед русскими оказался намного более долговечным и мифологизированным, чем остальные. Возникает законный вопрос: почему?

Кажется, ни один народ в мире не избежал припадков патриотической истерии. Находила иногда эта напасть и на русских. Славянофилы многие десятилетия бредили Константинополем, временами заражая своими идеями не только официальную власть, но даже убежденных российских западников. Свою воинственность славянофилы оправдывали, ссылаясь на то, что зоной их геополитических интересов являются не далекие заморские колонии, а лишь те европейские регионы, где под жестким мусульманским игом томятся близкие русским по крови или православной вере народы.

В прошлом «новым Израилем» в философско-религиозном бреду считали себя многие, так что навязчивая идея о том, что Москва -Третий Рим, на самом деле не столь уж оригинальна. Приступы национального самообожания, доходившие порой до культового нарциссизма, отмечались в мировой истории не раз. Можно вспомнить средневековый Китай, почитавший себя пупом вселенной, или не такую уж давнюю Японию с ее фанатичным обожествлением императора и всего японского: от кимоно до харакири. Приблизительно тем же заболеванием страдали англичане времен Кромвеля и американские пуритане. Не, говоря уже о Германии с ее тевтонскими идеями расового превосходства.

Геополитические амбиции также были присущи не только России. Достаточно вспомнить о неумеренных аппетитах Туманного Альбиона, Австро-Венгрии, Османской империи, Франции, Германии, Швеции. Однако европейский стресс во всех этих случаях был очерчен более или менее четкими временными рамками и почти всегда покоился на достаточно очевидных причинах. Как Европе было не испугаться откровенного экспансионизма Наполеона?

Что касается русского феномена, то здесь все обстоит несколько иначе. Обращает на себя внимание, например, следующая особенность. После Петра I и Екатерины II, во внешней политике которых легко прослеживается защита национальных интересов, российским правителям все чаще изменял здравый смысл. Русские солдаты теперь умирали не за новые владения (своей земли хватало уже с избытком) и не за колониальные товары (чай, кофе, нефть, алмазы), что для европейцев тогда было как раз делом обычным и понятным, а за идеи и веру.

К тому же в этот исторический период Россия не раз, откликаясь на просьбу о помощи, вмешивалась в международные дела без всякой выгоды для себя на стороне слабейшего. Парадокс, однако, в том, что обычно, едва дело было сделано, «русского медведя» тут же от греха подальше общеевропейскими усилиями (нередко при участии и самих спасенных) стремились снова загнать назад в берлогу.

Другие великие державы в своих геополитических устремлениях были намного рациональнее (или циничнее) России. В результате в Азии долгое время доминировали англичане, в Южной Америке — испанцы, в Африке - французы и немцы, но «русского медведя» все равно почему-то чаще других подозревали в стремлении к мировому господству. Отчасти это объяснялось, конечно, размерами «зверя» - загривок в Европе, хвост в Азии, что не могло не пугать, но причина не только в этом.

Тогдашнее «нестяжательство» России во внешней политике можно при желании оценивать с диаметрально разных позиций, делая упор либо на благородстве русских, либо на их чрезвычайной непрактичности. Слово «прагматизм» вошло в обиход русских значительно позже, чем на Западе. По-настоящему только сейчас русские начинают постигать, что дружба, построенная на бизнесе, лучше бизнеса, построенного на дружбе.

Может быть, как раз эта непривычная для западного человека русская внешняя политика, где чувство, вера, а затем и идеология очень часто преобладали над здравым смыслом, стала одной из причин, почему мир привык смотреть на Россию с настороженностью. Прагматику с прагматиком договориться всегда проще, нежели прагматику с романтиком или, того хуже, с фанатиком, одержимым какой-либо идеей. А непредсказуемость в политике уже серьезнейший мотив для опасений.

Как ответная реакция у русских появился свой собственный комплекс. В глубине души у многих укоренилась обида на «черствый и меркантильный» Запад за неблагодарность и эгоизм, которые, с их точки зрения, и мешают установлению стабильных добрососедских отношений. Есть правда и в этом.

Итак, о взаимном стрессе и его исторических корнях.