«Лучше уж всем лечь мертвыми, чем отдавать Москву!»: Наполеон в Москве

«Лучше уж всем лечь мертвыми, чем отдавать Москву!»: Наполеон в Москве

2 (14) сентября 1812 года в 2 часа дня французский император Наполеон прибыл на Поклонную гору. В то время она находилась на расстоянии 3 верст от Москвы. Здесь по распоряжению неаполитанского короля Мюрата в боевой порядок был построен авангард французских войск. Тут же в течение получаса Наполеон ожидал противника, но, так и не дождавшись никаких действий, приказал выстрелом из пушки дать сигнал к дальнейшему движению войск на город.

Современники упоминают, что кавалерия и артиллерия на лошадях скакали во весь опор, а пехота бежала бегом за ними. Достигнув приблизительно через четверть часа Дорогомиловской заставы, Наполеон спешился у Камер-Коллежского вала и начал расхаживать взад и вперед. Император ожидал делегацию из Москвы или символического выноса городских ключей. Пехота и артиллерия под музыку стали входить в город. При этом реакция солдат была особо торжественной и радостной. В частности, не мог скрыть своего восторга и воодушевления военный врач Ф. Мерсье. При этом он испытывал небывалую гордость от того, что Москва находится в руках французов: «Было уже около двух часов дня; яркое солнце отражалось тысячами цветов от крыш распростертого внизу обширного города. При виде этого зрелища пораженные им французские солдаты могли только воскликнуть: “Москва! Москва!”, подобно тому, как моряки, когда приближаются к концу долгого и утомительного плавания, кричат: “Земля! земля!”… Какой великий день славы настал для нас!.. Он должен стать самым величественным, самым блестящим воспоминанием для нас на всю жизнь. Мы чувствовали, что с этого момента наши действия приковывают к себе взоры всего мира и что самое малейшее из наших движений станет историческим… В этот момент были забыты все опасности, страдания. Можно было и дорого заплатить за гордость счастья говорить про себя во всю остальную жизнь: “Я был в Московской армии!”.

Офицер итальянской королевской гвардии, входившей в состав корпуса принца Евгения Богарне, также особо подчеркивал значение вступления французской армии в Москву: «При имени Москвы, передаваемом из уст в уста, все толпой бросаются вперед, карабкаются на холм, откуда мы слышали этот громкий крик. Каждому хочется первому увидеть Москву. Лица осветились радостью. Солдаты преобразились. Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: “Наконец-то! Наконец-то Москва!”.

Вскоре это воодушевление сменилось раздражением и непониманием происходящего.

Арман Луи де Коленкур, находившийся при особе императора, вспоминал: «Когда 14-го в 10 часов утра император был на возвышенности, называемой Воробьевыми горами, которая господствует над Москвой, он получил коротенькую записочку Неаполитанского короля, сообщавшую ему, что неприятель эвакуировал город и что к королю был послан в качестве парламентера офицер русского генерального штаба просить о приостановке военных действий на время прохождения русских войск через Москву». Действительно, через некоторое время к Наполеону подошел молодой человек в синей шинели и круглой шляпе и, поговорив несколько минут с Наполеоном, вошел в заставу. По мнению очевидца, этот человек сообщил императору, что российская армия и жители покинули город. Распространившись среди французов, это известие вызвало сначала некоторое недоумение, которое с течением времени переросло в уныние и огорчение. Неспокойным выглядел и сам Наполеон.

Оставляя Москву, Кутузов на самом деле приказал начальнику русского арьергарда генералу М. Милорадовичу доставить французским войскам записку. Она была адресована начальнику Главного штаба Великой армии Наполеона маршалу Л. Бертье. Эту записку доставил и вручил маршалу Мюрату (для передачи Бертье) штабс-ротмистр Ф. Акинфов, впоследствии генерал и декабрист. В записке, помимо просьбы дать возможность российскому арьергарду беспрепятственно отступить из Москвы, упоминалось о том, что «раненые русские солдаты, остающиеся в Москве, поручаются человеколюбию французских войск». Эти просьбы были удовлетворены. Раненым солдатам российской армии также был обеспечен достойный уход. Подтверждением последнего являются воспоминания А. Норова, которому на Бородинском поле оторвало стопу и который остался в одном из московских госпиталей: «Пришла ночь, страшное пожарное зарево освещало комнату, люди мои исчезли, а потом и женщина; я был весь день один. На другой день вошел в комнату кавалерист: это был уже французский мародер. Он начал шарить по всей комнате, подошел ко мне, безжалостно раскрыл меня, шарил под подушками и под тюфяком и ушел, пробормотав: «Il n’a done rien» («Однако. Ничего нет» – фр.), в другие комнаты. Через несколько часов после вошел старый солдат и также приблизился ко мне. «Vous etes un Russe?» – «Oui, je le suis». – «Vous paraissez bien soufrir?» Я молчал. «N’avez-vous pas besoin de quelque chose?» – «Je meurs de soif» («Вы русский?» – «Да». – «Вы, кажется, сильно пострадали?..» «Не нуждаетесь ли вы в чем-нибудь?» – «Я умираю от жажды» – фр.). Он вышел, появилась и женщина; он принес какие-то белые бисквиты и воды, обмочил их в воде, дал мне сам напиться, подал бисквит и, пожав дружелюбно руку, сказал: «Cette dame Vous aidera» («Эта дама вам поможет» – фр.). Я узнал от этой женщины, что все, что было в доме, попряталось или разбежалось от мародеров; о людях моих не было ни слуху ни духу. Следующий день был уже не таков: французы обрадовались, найдя уцелевший от пожара госпиталь с нужнейшими принадлежностями. В мою комнату вошел со свитою некто почтенных уже лет, в генеральском мундире, остриженный спереди, как стриглись прежде наши кучера, прямо под гребенку, но со спущенными до плеч волосами. Это был барон Ларрей, знаменитый генерал-штаб-доктор Наполеона…».

Подходя к городу, французские войска стали разделяться на две части и обходить Москву справа и слева, чтобы вступить в нее через разные заставы. Сам же Наполеон, обдумал информацию об отсутствии населения и армии в городе, сел на лошадь и также въехал в Москву. Далее последовала конница. Достигнув берега Москвы-реки, Наполеон остановился. Его авангард переправился за Москву-реку, а пехота и артиллерия стали переходить ее по мосту. Конница стала переправляться вброд. После переправы французская армия стала разбиваться на мелкие отряды, занимая караулы по берегу, главным улицам и переулкам.

Вот как описывает первую реакцию немногих оставшихся жителей Москвы на вступление в город французских солдат русский офицер Ф. Глинка, который одним из последних выезжал из города: «…Вдруг как будто бы из глубокого гробового безмолвия выгрянул, раздался крик: “Французы! Французы!” К счастью, лошади наши были оседланы. Кипя досадою, я сам разбивал зеркала и рвал книги в щегольских переплетах. Французам не пеняю. Ни при входе, ни при выходе, как после увидим, они ничего у меня не взяли, а отняли у себя прежнее нравственное владычество в Москве. Взлетя на коней, мы понеслись в отворенные сараи за сеном и овсом. В один день, в один час в блестящих, пышных наших столицах, с горделивой чреды прихотливой роскоши ниспадают до последней ступени первых нужд, то есть до азбуки общественного быта. Мелькали еще в некоторых домах и модные зеркала, и модные мебели, но на них никто не взглядывал. Кто шел пешком, тот хватался за кусок хлеба; кто скакал верхом, тот нахватывал в торока сена и овса. В шумной, в многолюдной, в роскошной, в преиспещренной Москве завелось кочевье природных сынов степей. В это смутное и суматошное время попался мне с дарами священник церкви Смоленской Божией Матери. Я закричал: “Ступайте! Зарывайте скорее все, что можно!” Утвари зарыли и спасли. С конным нашим запасом, то есть с сеном и овсом, поскакали мы к Благовещению на бережки. С высоты их увидели Наполеоновы полки, шедшие тремя колоннами. Первая перешла Москву-реку у Воробьевых гор. Вторая, перейдя ту же реку на Филях, тянулась на Тверскую заставу. Третья, или средняя, вступала в Москву через Дорогомиловский мост. Обозрев ход неприятеля и предполагая, что нам способнее будет пробираться переулками, я уговорил братьев моих ехать на Пречистенку, где неожиданно встретили Петровский полк, находившийся в арьергарде и в котором служил брат мой Григорий, раненный под Бородиным. Примкнув к полку, мы беспрепятственно продолжали отступление за Москву. По пятам за нами шел неприятель, но без натиска и напора. У домов опустелых стояли еще дворники. Я кричал: “Ступайте! Уходите! Неприятель идет”. “Не можем уходить, – отвечали они, – нам приказано беречь дома”. У Каменного моста, со ската кремлевского возвышения, опрометью бежали с оружием, захваченным в арсенале, и взрослые и малолетние. Дух русский не думал, а действовал… Между тем угрюмо сгущался сумрак вечерний над осиротевшею Москвою; а за нею от хода войск, от столпившихся сонмов народа и от теснившихся повозок, пыль вилась столбами и застилала угасавшие лучи заходящего солнца над Москвою. Внезапно раздался громовой грохот и вспыхнуло пламя. То был взрыв под Симоновым барки с комиссариатскими вещами, а пламя неслось от загоревшегося винного двора за Москвою-рекою…»

Вступившие французские войска убедились в том, что улицы города действительно были пустынны. Перед Наполеоном ехали два эскадрона конной гвардии, а его свита была очень многочисленной. При этом бросалась в глаза разница между пестротой и богатством мундиров окружавших императора людей и простотой убранства мундира его самого. По пути, на Арбате, Наполеон увидел только содержателя аптеки с семьей и раненого французского генерала, находившегося у них на постое. Когда он достиг Боровицких ворот Кремля, то, глядя на стены, сказал с насмешкой: «Voila defieres murailles!» (Какие страшные стены! – фр.)

Упоминаемый Арман де Коленкур писал следующее: «В Кремле, точно так же, как и в большинстве частных особняков, всё находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя; армия занимала позиции в окрестностях; некоторые корпуса были размещены в казармах. В три часа император сел на лошадь, объехал Кремль, был в Воспитательном доме, посетил два важнейших моста и возвратился в Кремль, где он устроился в парадных покоях императора Александра».

Все свидетельствовало о том, что русское командование и сам народ довольно пренебрежительно относились к противнику. Понимая, что Кутузов решил уступить древнюю свою столицу, но не преклониться перед Наполеоном, последний, как говорили современники, приказал, при доставлении в Кремль съестных припасов вместо лошадей употреблять для этого местное население обоего пола, не разбирая ни состояния, ни лет.

Когда российское общество узнало о том, что французы находятся в Москве, оно было очень разочаровано. Так, командующий 13-м егерским полком В. Вяземский писал об этих событиях: «Французы в Москве! Вот до чего дошла Россия! Вот плоды отступления, плоды невежества, водворения иностранцев, плоды просвещения, плоды, Аракчеевым, Клейнмихелем насажденные, распутством двора выращенные. Боже! За что же? Наказание столь любящей тебя нации! В армии глухой ропот: на правление все негодуют за ретирады от Вилны до Смоленска».

К периоду пребывания Наполеона в Москве относятся и трагические события, связанные с пожаром в городе 2–6 (14–18) сентября.

Итак, утром 3 (15) сентября Наполеон при звуках Марсельезы вступил со своей гвардией в Кремль. С возвышенной площадки он с тревогой наблюдал, как огненный смерч охватил весь Китай-город. В ночь на 4 (16) сентября поднялся сильнейший ветер, продолжавшийся, не ослабевая, больше суток. В несколько часов этот огненный океан истребил приречные кварталы, всю Солянку, а с другой стороны ту же картину представляли Моховая, Пречистенка и Арбат. Как результат, пламя пожара охватило центр близ Кремля, Замоскворечье. Почти одновременно огонь охватил город со всех сторон.

Известный русский революционер А. Герцен, которому не было еще и года, когда он стал свидетелем московского пожара, записал рассказ своей няни Веры Артамоновны о том, что тогда творилось в городе. После того как их дом загорелся, семья решила перебраться к П. Голохвастову: «Пошли мы, и господа, и люди все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть. Добрались мы, наконец, до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон». Кроме огня, были и дополнительные опасности – пьяные французские солдаты, желавшие поживиться деньгами и пытавшиеся отобрать последний тулуп и лошадь. В таких обстоятельствах они вынуждены были искать новое убежище: «Измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть. Не прошло часу, наши люди с улицы кричат: “Выходите, выходите, огонь, огонь!”».

Коленкур вспоминал, что начавшийся пожар нельзя было остановить, «так как под рукой не было никаких противопожарных средств, и мы не знали, где достать пожарные насосы». Некоторое время даже сами французские солдаты и офицеры не понимали, что пламя охватило почти весь город. Ложье писал: «Сначала мы все думали, что горит какой-нибудь магазин; русские приучили нас к таким пожарам. Мы уверены, что огонь скоро будет потушен солдатами и жителями. Мы приписываем казакам все эти ненужные разрушения».

Живописец А. Егоров так передавал рассказ своего отца, наблюдавшего за пожаром из отдаленной от Москвы деревни: «В конце села на возвышенном месте, у самой околицы, стоял старый сарай, к которому все жители Родинок собирались смотреть пожар. Картина была полна страшного эффекта, особенно ночью, и навсегда запечатлелась в памяти отца моего. Огромное пространство небосклона было облито ярко-пурпуровым цветом, составлявшим как бы фон этой картины. По нем крутились и извивались змеевидные струи светло-белого цвета. Горящие головни различной величины и причудливой формы и раскаленные предметы странного и фантастического вида подымались массами вверх и, падая обратно, рассыпались огненными брызгами. Казалось, целое поле необъятной величины усеялось внезапно рядом непрерывных вулканов, извергавших потоки пламени и различные горючие вещества. Самый искусный пиротехник не мог бы придумать более прихотливого фейерверка, как Москва – это сердце России, – объятая пламенем».

Рано утром 4 (16) сентября Наполеон покинул Кремль, переехав в Петровский дворец. При этом, вынужденный спасаться из Кремля, он покинул его пешком и, направляясь к Арбату, проехал до Москвы-реки, откуда двигался уже относительно безопасным маршрутом вдоль ее берега.

Опасность, которая угрожала Наполеону на этом пути, описал граф Сегюр: «Мы были окружены целым морем пламени; оно угрожало всем воротам, ведущим из Кремля. Первые попытки выйти из него были неудачны. Наконец найден был под горой выход к Москве-реке. Наполеон вышел через него из Кремля со своей свитой и старой гвардией. Подойдя ближе к пожару, мы не решались войти в эти волны огненного моря. Те, которые успели несколько познакомиться с городом, не узнавали улиц, исчезавших в дыму и развалинах. Однако же надо было решиться на что-нибудь, так как с каждым мгновением пожар усиливался все более и более вокруг нас. Сильный жар жег наши глаза, но мы не могли закрыть их и должны были пристально смотреть вперед. Удушливый воздух, горячий пепел и вырывавшееся отовсюду пламя спирали наше дыхание, короткое, сухое, стесненное и подавляемое дымом. Мы обжигали руки, стараясь защитить лицо от страшного жара, и сбрасывали с себя искры, осыпавшие и прожигавшие платье».

Переправившись через Москву-реку по плавучему мосту, к вечеру император был в Петровском дворце. Император, заняв практически пустой город, явно не ожидал еще и таких событий: «Над дворцом, который занял Наполеон, – писал военный медик Ф. Мерсье, – возвышалась терраса, откуда прекрасно был виден весь город, и оттуда в минуты досуга он и наблюдал за распространением пожара. С глубочайшей горечью должен был он созерцать разрушение этого города, на обладании которым он основывал все свои надежды. Говорят, при этом он однажды воскликнул: “Москвы более не существует, и я лишился награды, которая была обещана моей армии”».

Пожар, бушевавший до 6 (18) сентября принес не только опасность и горе, но и в определенной мере способствовал росту мародерства и грабежа. Офицер итальянской гвардии Ложье указывал, что эти события стали некой мотивацией для французских солдат: «Постараемся вырвать у огня все, что можно. Не дадим русским радоваться их варварскому торжеству и воспользуемся по крайней мере тем, что они бросили. Имеем же мы право воспользоваться тем, что они оставили огню». В итоге «солдаты всех европейских наций, не исключая и русских, маркитантки, каторжники, масса проституток бросались взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огнем, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и проч. Они падали друг на друга, – продолжал Ложье, – толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной схватки…»

Солдат и офицеров Великой армии, помимо ювелирных украшений, особенно привлекала именно разнообразная одежда. Сержант Бургонь рассказывал, что когда он вернулся вечером одного из первых дней пожара на площадь, где расположился на бивак его полк, он увидел перед собой «сборище разноплеменных народов мира»: «…солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в богатых мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками». Ему вторил и инженер-капитан Лабом, который говорил, что солдаты выбирали себе самые живописные костюмы, чтобы избежать нападений: «В нашем лагере можно было увидеть людей, одетых татарами, казаками, китайцами; одни носили польские плащи, другие – высокие шапки персов, баскаков или калмыков. Таким образом, наша армия в это время представляла картину карнавала, и можно было бы сказать, что наше отступление, начавшееся маскарадом, кончилось похоронным шествием».

Однако далеко не все солдаты и офицеры занялись грабежами и мародерством во время пожара. К примеру, командир эскадрона Дюверже описывал такую сцену: «Среди улицы поместилась старая маркитантка… Она стояла, вперив свои зелено-карие глаза в бегущих людей; она останавливала и обшаривала их… В это время ко мне подходила группа людей: старик, двое или трое детей, молодая девушка, прекрасная лицом, несмотря на свою бледность, и женщина, которую два человека несли на носилках. Все они плакали с надрывающими сердце рыданиями. Старая маркитантка внезапно бросилась к больной женщине и принялась рыться в ее одежде, ища, не спрятано ли там какой драгоценности. Этого с меня было довольно на этот день, чтобы прийти в ярость. Я схватил негодяйку. Да простит мне небо за то, что я ударил женщину».

Также и многие другие французские офицеры усердно защищали стариков и женщин от мародеров. Лабом вспоминал, что, вернувшись после пожара в Москву, он не сразу смог найти тот гостеприимный дом, в котором его принимали до пожара, а когда наконец распознал по соседней церкви «его жалкие остатки», обнаружил в подвале слуг этого дома и его хозяина, «прикрытого лохмотьями, которые одолжили его слуги»: «При виде меня он не мог удержаться от слез, особенно когда подвел меня к своим полураздетым и умирающим от голода детям… Знаками этот несчастный объяснил мне, что солдаты, разграбив во время пожара его имущество, отняли у него потом и платье, которое он носил. При виде этой душераздирающей картины у меня заныло сердце; ища средств, чтоб облегчить его страдания, я боялся, что не смогу ему ничего дать, кроме бесплодных утешений, но этот самый человек, который несколько дней тому назад угощал меня великолепным обедом, принимал теперь с благодарностью кусок хлеба…»

Утром 6 (18) сентября пожар, уничтожив три четверти города, стих.

Следует сказать, что существует несколько версий возникновения пожара – организованный поджог при оставлении города; поджог русскими лазутчиками; неконтролируемые действия оккупантов; случайно возникший пожар, распространению которого способствовал общий хаос в оставленном городе. При этом очагов у пожара было несколько, так что возможно, что в той или иной мере верны все версии.

За несколько недель до сдачи города градоначальник Ф. Ростопчин в письмах Багратиону и Балашову грозился при вступлении в него Наполеона обратить Москву в пепел. Как тут не вспомнить, что при оставлении города из него вывезли все «огнеспасительные» снаряды и пожарные части, в то время как городской арсенал был оставлен неприятелю.

Одной из причин царившей в городе неразберихи было то, что людьми Ростопчина была выпущена из тюрем тысяча колодников, которые устремились на грабеж оставленных жителями домов. Известно, что градоначальник велел поджечь даже свою усадьбу Вороново.

Анализируя причины пожара, необходимо учитывать, что он менее всего был выгоден французам, ведь они планировали зимовать в городе. При этом они сами потушили, среди прочего, дворец Баташева и Воспитательный дом. Торговый ряд загорелся еще 2 сентября, и, как вспоминал чиновник Бестужев-Рюмин, был подожжен каким-то полицейским. О том, что за поджиганием домов ловили людей в полицейских мундирах, сообщают и французские мемуаристы. В частности, сержант Бургонь вспоминал, что из числа поджигателей «по крайней мере, две трети были каторжники… остальные были мещане среднего класса и русские полицейские, которых было легко узнать по их мундирам».

Офицер Ложье главным зачинщиком пожара считал Ростопчина и рассказывал о нескольких случаях поимки французами поджигателей: «В городе постоянно вспыхивают пожары, и теперь уже ясно, что причины их не случайны. Много схваченных на месте преступления поджигателей было представлено на суд особой военной комиссии. Их показания собраны, от них добились признаний, и на основании этого составляются ноты, предназначенные для осведомления всей Европы. Выясняется, что поджигатели действовали по приказу Растопчина и начальника полиции Ивашкина. Большинство арестованных оказываются агентами полиции, переодетыми казаками, арестантами, чиновниками и семинаристами. В назидание решают выставить их трупы, привязанные к столбам, на перекрестках или к деревьям на бульварах – зрелище, которое не может нас веселить. Ночью видишь ракеты, которые все время с целью поджога пускают с колоколен, с крыш домов и даже на улицах. Схваченных на месте преступления сразу расстреливают».

Кроме того, сохранилось донесение полицейского пристава П. Вороненко, где он отчитывается перед московской управой благочиния в исполнении приказа «стараться истреблять все огнем», что он и делал весь день 2 сентября «в разных местах по мере возможности до 10 часов вечера».

Российский историк Н. Троицкий указывал, что без сожжения Москвы тарутинский маневр Кутузова (то есть переход армии из Москвы в село Тарутино) был бы лишен смысла. Известно также, что московские жители являлись к Кутузову и докладывали, что перед отъездом из города сожгли свои дома, ожидая за это поощрения.

Но после того как стало известно, что в огне погибло от 10 до 20 тысяч раненых российских солдат, градоначальник Ростопчин стал упорно отказываться от «авторства» пожара. Погибшие, как уже упоминалось ранее, были оставлены в городе на милость победителя. Дело в том, что после Бородинского сражения для их вывоза в глубь России катастрофически не хватало транспорта. При этом далеко не все раненые были транспортабельны. Исходя из этого, Ростопчин, чтобы оправдаться, писал: «Бонапарт, чтобы свалить на другого свою гнусность, наградил меня титулом поджигателя, и многие верят ему». Также он утверждал, что именно Наполеон «предал город пламени, чтобы иметь предлог подвергнуть его грабежу».

Ему вторил и С. Воронцов, который отметил следующее: «Нас считают варварами, а французы, неизвестно почему, прослыли самым образованным народом. Они сожгли Москву, а мы сохранили Париж».

Среди других причин, которые заставили Ростопчина снять с себя ответственность за пожар, могли быть настойчивые требования погорельцев возместить им понесенные убытки. «Соловья я никогда не любил. Мне кажется, что я слышу московскую барыню, которая стонет, плачет и просит, чтобы возвратили ей ее вещи, пропавшие во время разгрома Москвы в 1812 году», – иронизировал впоследствии московский градоначальник. Характерно, что после выхода в отставку Ростопчин уехал на постоянное жительство в Париж.

Уже после оставления Москвы французами одним из первых в город вступил кавалеристский авангард российской армии под командованием А. Бенкендорфа, который позднее вспоминал: «10 октября 1812 года мы вступили в древнюю столицу, которая еще вся дымилась. Едва могли мы проложить себе дорогу через трупы людей и животных. Развалины и пепел загромождали все улицы. Одни только разграбленные и совершенно почерневшие от дыму церкви служили печальными путеводными точками среди этого необъятного опустошения. Заблудившиеся французы бродили по Москве и делались жертвами толпы крестьян, которые со всех сторон стекались в несчастный город».

Именно пожар, а также отсутствие надлежащего присмотра за оставленным в спешке имуществом, манили в Москву множество крестьян из окрестных сел и деревень. Эти толпы, вместе с подводами для вывоза награбленного, хлынули в сторону Московского Кремля. Тот же Бенкендорф вспоминал: «Моей первой заботой было поспешить в Кремль, в метрополию империи. Огромная толпа старалась туда проникнуть. Потребовались неоднократные усилия гвардейского казачьего полка, чтобы заставить ее отойти назад и защитить доступы, образовавшиеся кругом Кремля от обрушения стен».

Что касается последствий пожара, то им были уничтожены университет, библиотека Д. Бутурлина, Петровский и Арбатский театры. Принято считать, что во время пожара погибла (во дворце А. Мусина-Пушкина на Разгуляе) рукопись «Слова о полку Игореве», а также «Троицкая летопись». При этом служащие во главе с генералом Тутолминым отстояли Воспитательный дом, расположенный рядом с центром пожара: «Неоднократно загорались в доме рамы оконничные и косяки; главный надзиратель с подчиненными гасил, раскидывая соседние заборы и строения, загашая водою загоравшиеся места, и таким образом спас дом с воспитанниками и пришельцами. Только что один деревянный дом и аптека сгорели».

По некоторым данным, за все время войны 1812 года население Москвы сократилось с 270 000 до 215 000 человек. По оценке историка начала ХХ века И. Катаева, пожар уничтожил:

– 6 496 из 9 151 жилого дома (включавших 6 584 деревянных и 2 567 каменных);

– 8 251 лавку/склад и т. п.;

– 122 из 329 храмов (без учета разграбленных).

Вместе с тем, опубликованные после пожара карты разоренной Москвы отчасти преувеличивают масштаб потерь. Так, на Большой Никитской улице (она была отмечена как полностью уничтоженная) сохранился ряд усадеб и французский театр, который охраняли французские войска. Также необходимо учитывать, что в городе оставалось достаточно строений для размещения французской армии на протяжении месяца (хотя многие ее части были распылены по окрестностям).

6 (18) сентября Наполеон вернулся в Кремль. Начались усиленные поиски поджигателей. До 400 горожан из низших сословий были расстреляны французским военно-полевым судом по подозрению в поджогах. Первые расстрелы прошли 12 (24) сентября.

Московский пожар произвел мрачное впечатление на французского императора. Как свидетельствуют очевидцы, он говорил: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Столько дворцов! Какое невероятное решение! Что за люди! Это скифы!».

Находясь в городе, Наполеон продолжал управлять своей империей: подписывал декреты, указы, назначения, перемещения, награды, увольнения чиновников и сановников. Именно в это время он подписал декрет о статусе главного театра Франции «Комеди Франсез», который так и называется «московским декретом». Наполеон также пытался повлиять на культурную жизнь занятой им Первопрестольной и возобновил спектакли местной французской труппы. Все это делалось для того, чтобы показать Европе и собственным солдатам, что война уже окончена, осталось лишь получить сообщение о мире от русского императора Александра.

Возвратившись в Кремль, Наполеон заявил, что принял решение остаться на зимних квартирах в Москве. При этом Наполеон считал, что город даже в его нынешнем состоянии дает больше приспособленных зданий, больше ресурсов и больше средств, чем всякое другое место. Исходя из этого, он приказал привести Кремль и монастыри, окружающие город, в пригодное для обороны состояние. Также была проведена рекогносцировка окрестностей с целью разработки системы обороны в зимнее время.

Кроме оборонных мероприятий налаживалось управление городом. Для этого был открыт орган самоуправления – Московский муниципалитет. Интендант Лессепс поручил местному купцу Дюлону подобрать его членов из числа оставшегося в городе мещанства и купечества. Но в течение 30 дней своей деятельности муниципалитет из 25 человек занимался прежде всего поиском продовольствия в окрестностях города, помощью неимущим, спасением горящих храмов. По сути, члены муниципалитета работали в нем подневольно, поэтому после ухода Наполеона из города практически никто из них не понес наказания за коллаборационизм.

Отдельно необходимо рассказать о распространении фальшивых ассигнаций. Так, еще до похода Наполеон задумал организовать экономическую диверсию в России. Тогда в секретной парижской типографии началось изготовление фальшивых ассигнаций достоинством 25, 50 и 100 рублей. Их распространением в Москве занимался исполняющий должность главного интенданта П. Дарю. Он пытался наладить выпуск фальшивых ассигнаций и в самой Москве, во дворе старообрядческой церкви у Рогожской заставы. Общий объем выпущенных французами ассигнаций до сих пор точно не известен. Большая часть фальшивых денег попадала в Россию из-за рубежа, в первую очередь, через банкиров герцогства Варшавского. Организовать полномасштабное производство фальшивых денег в Москве так и не удалось, и, во многом, благодаря противодействию Лессепса. Тем не менее, солдаты и офицеры Великой армии довольно часто расплачивались с местными крестьянами фальшивыми ассигнациями. Соответственно, когда в октябре российские войска вступили в Москву, одной из первых мер стало изъятие фальшивых ассигнаций. В общей сложности их было изъято на сумму около 5 тыс. рублей.

Находясь в Москве, Бонапарт почти каждый день объезжал верхом различные районы города и посещал окружающие его монастыри. Среди прочего он посетил Воспитательный дом и беседовал с его начальником генерал-майором Тутолминым. На просьбу Тутолмина о дозволении написать рапорт о Воспитательном доме императрице Марии Наполеон не только позволил, но вдруг неожиданно прибавил: «Я прошу вас при этом написать императору Александру, которого я уважаю по-прежнему, что я хочу мира». В тот же день, 18 сентября, Наполеон приказал пропустить через французские сторожевые посты чиновника Воспитательного дома, с которым Тутолмин послал свой рапорт в Санкт-Петербург.

Известно, что Наполеон сделал три попытки донести до сведения царя свои миролюбивые намерения, но так и не получил на них ответа. Бытует мнение, что, овладев Москвой, он рассматривал это как важную политическую победу. Поэтому он начал обсуждать дальнейший план военной кампании, в частности поход на Петербург. Следует указать, что этого похода опасались при петербургском дворе и в царской семье. Но маршалы Наполеона выступили против, так как они считали этот план невыполнимым – «идти навстречу зиме, на север» с уменьшившейся армией, имея в тылу Кутузова, невозможно. Исходя из этой позиции, французский император не стал отстаивать этот план и предпринял несколько попыток заключить мир с Александром I.

Первая попытка, как уже указывалось, была произведена через начальника Воспитательного дома генерал-майора Ивана Тутолмина. При этом Наполеон по-прежнему намерен был требовать отторжения Литвы, подтверждения блокады Великобритании и военного союза с Францией. На донесение Тутолмина ответа от российского императора не последовало.

Вторая попытка была предпринята через два дня. Письмо с предложением мира было доставлено Александру через И. Яковлева (отца А. Герцена). Последний, как уже указывалось, был вынужден с малолетним сыном и его матерью остаться в Москве, занятой французами.

Третья попытка состоялась 4 октября – Наполеон направил генерала Лористона к Кутузову в Тарутино для пропуска к Александру I с предложением мира: «Мне нужен мир, он мне нужен абсолютно во что бы то ни стало, спасите только честь». На следующий день состоялось получасовое свидание Лористона с фельдмаршалом Кутузовым, после чего князь Волконский был отправлен к Александру I с донесением о предложении Наполеона. На это предложение также не последовало ответа.

Некоторые советские историки полагали, что в качестве последнего средства воздействия на Александра I Наполеон планировал освободить от крепостной зависимости крестьян. Этого, как известно, не могло допустить российское дворянство. Тем не менее, точных сведений о таких планах не имеется. Раздумывал Наполеон и о попытках поднять повстанческое движение на национальных окраинах России – среди казанских татар и в Украине.

Отдельного внимания заслуживает поведение французских солдат во время пребывания в Москве. В частности, они не церемонились с православными святынями – в ряде храмов были устроены конюшни. Поскольку оконными рамами топили печи, под потолком зданий свили гнёзда птицы. Также в некоторых церквях были устроены плавильные горны для переплавки золотой и серебряной утвари. Известно, что уже после возвращения русской армии Успенский собор Московского Кремля был опечатан, чтобы население не видело учиненного внутри бесчинства. Вот как об этом писал А. Бенкендорф: «Я был охвачен ужасом, найдя теперь поставленным вверх дном безбожием разнузданной солдатчины этот почитаемый храм, который пощадило даже пламя, и убедился, что состояние, в которое он находился, необходимо было скрыть от взоров народа. Мощи святых были изуродованы, их гробницы наполнены нечистотами; украшения с гробниц сорваны. Образа, украшавшие церковь, были перепачканы и расколоты».

Даже французский врач императорской гвардии де ла Флиз в своих мемуарах следующим образом оценивал отношение Наполеона к православным святыням во время пребывания в Москве: «Он вступил войной в страну, не имея понятия ни о нравах, ни о характере русских. В Египте, например, он оказывал столько почтения магометанству, что можно было ожидать его перехода в эту веру. В Италии, Австрии и Испании – везде он покровительствовал местному духу религии и казнил святотатцев. Но в Москве он точно не знал, что и русские привязаны к своей вере, он не обратил внимания на то, как глубоко почитали русские своих святых, как дороги для них церкви и важен сан священника. Едва ли он признавал их за христиан. И что же вышло? Не предупредив войска строгими приказаниями иметь должное уважение к церквам, иконам и духовенству, он навлек этим упущением ненависть народа на французов. В глазах русских они хуже мусульман, потому что обращали церкви в конюшни. Зато уже горе французу, когда он попался в руки народа, жаждущего мести! Таких жертв было множество. Следовательно, не лучше ли было бы внушить своему войску верные понятия о русском народе и об их вере, столь схожей с нашей?».

Вместе с тем, русский мемуарист, князь А. Шаховской, отмечал, что слухи о действиях французов в отношении православных святынь были преувеличены молвой, ибо «большая часть соборов, монастырей и церквей были превращены в гвардейские казармы» и «кроме гвардии никто не был впускаем при Наполеоне в Кремль».

Особо почитаемые святыни удалось спрятать перед оставлением города: «В Чудове монастыре не оставалось раки св. Алексея, она была вынесена и спрятана русским благочестием, так же как мощи св. царевича Димитрия, и я нашел в гробнице его только одну хлопчатую бумагу». Разумеется, гвардейцы не следили за порядком в храмах: «в Архангельском соборе грязнилось вытекшее из разбитых бочек вино, была набросана рухлядь, выкинутая из дворцов и Оружейной палаты, между прочим две обнаженные чучелы, представлявшие старинных латников».

А. Шаховской приводит единственный случай умышленного оскорбления чувств православных верующих: «в алтарь Казанского собора втащена была мертвая лошадь и положена на место выброшенного престола».

А вот как описывал отношение французских солдат к местному населению коллежский асессор А. Карфачевский: «Пожары продолжались целые 6 суток, так что нельзя было различить ночи от дня. Во все же сие время продолжался грабеж: французы входили в дома и производили большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом. Нередко случалось, что идущих по улицам обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки. Если же находили сопротивление, то с остервенением того били и часто до смерти, а особливо многие священники здешних церквей потерпели большие мучения, будучи ими пытаемы, куда их церковное сокровище скрыто. Французы купцов и крестьян хватали для пытки, думая по одной бороде, что они попы… Осквернение же ими храмов Божиих ясно доказывает, что они не имеют никакой веры в Бога… С 2-го сентября по 12-е октября в Москве никаких торгов не было, а потому жители, лишены будучи от грабления запасенного хлеба, претерпевали ужаснейший голод».

Очень быстро для Наполеона окончательно стала понятна бесперспективность заключения мирного договора с российским императором и невозможность надлежащего обеспечения продовольствием своих войск, которые были расквартированы в Москве и окрестностях. Причиной последнего было активное противодействие попыткам наладить снабжение как со стороны российской армии, так и со стороны гражданского населения. Исходя из этого, Наполеон принял решение оставить город. Среди дополнительных причин принятия такого решения французским императором следует назвать и ухудшение погоды с ранними заморозками.

Историк Тарле указывал: «Оставаться зимовать в Москве было, конечно, возможно, и некоторые из маршалов и генералов это советовали». При этом у русской армии, наоборот, были серьезные проблемы с зимними квартирами, для примера: генерал Коновницын вынужден был ночевать в обычном сарае.

До сих пор ведутся споры относительно причин, по которым Наполеон отказался от своих первоначальных планов провести зиму в Москве. К примеру, помимо проблем с фуражировками и теплой одеждой, беспокойство французского императора вызывали также мародерство и пьянство его Великой армии, ее моральное разложение при отсутствии реальных боевых перспектив и достижений. Поэтому вместе с климатическим фактором такое состояние армии сыграло свою роль в отказе от идеи похода на Санкт-Петербург.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.