Анализ операции — сильная сторона

Анализ операции — сильная сторона

Анализ операций является самой сильной стороной труда, хотя занимает всего 8 страниц. Мы остановимся на наиболее интересных моментах. Относительно плана Наполеона существует ряд мнений, большинство которых направлено в сторону его осуждения. Чтобы оттенить позицию Клаузевица, укажем на два мнения, которые в свое время были наиболее ярко выражены; первое, это генерала Ронья (Rogniat)[204], и второе — маршала Гувиона С[ен]-Сира (Gouvion Saint-Cyr)[205]. Ронья упрекал Наполеона, что в своем походе 1812 года он не обнаружил умения вести методическую войну (n? savait pas faire une guerre m?thodique). Его гибельная кампания в Россию похожа на вторжение азиатских полчищ, где не видно и следа предосторожностей, диктуемых нам благоразумием в европейских войнах. Его операционная база находилась на Висле. Он идет вперед, переходит Неман во главе 400 тысяч человек и неразумно вторгается внутрь России, не оставляя за собой ни депо, ни резервной армии на этой пограничной реке. Он бежит за русскими, которые благоразумно уклоняются от серьезного дела, основательно надеясь сокрушить армию Наполеона скорее путем дезорганизации ее и голода, чем сражениями. Он устремляется вперед по дороге на Москву, уходит тем от своей базы «на 300 лье». Отныне его гибель неизбежна, и даже победы не могут спасти его. Столь же неблагоразумный, как и Карл XII, он должен был пережить такую же катастрофу.

Нельзя спорить, что мысли Ронья заслуживают внимания своим здравомыслием и систематичностью и в них немало правильного, и нужно пожалеть, что резкий и убивающий ответ[206] Наполеона положил слишком яркое пятно на челе незаурядного аналитика и надолго отклонил от него внимание военных историков.

Маршал С[ен]-Сир делает тот же упрек в методизме, но предлагает при этом определенную версию решения: разложить весь поход на две кампании — первую до Смоленска и вторую до конца. Остановка на зиму на линии Смоленска, по мысли С[ен]-Сира, имела целью дать отдых армии, собрать и распределить по магазинам жатву, освежить и подправить организацию; одновременно с этим маршал для обеспечения тыла рекомендовал объявить независимость Польши. «Наполеон отдался мании устремляться к столицам, питая надежду продиктовать мир в Москве, как недавно он сделал это в Вене и Берлине»[207].

Клаузевиц держится своего вполне определенного мнения, — он «за один прыжок» Наполеона до Москвы. В кратком, но полном глубины анализе он разбивает идею остановки в Смоленске и дальше выясняет с яркой убедительностью, что Наполеон мог держаться лишь того плана, который он в действительности и привел в исполнение. «Наполеон желал вести и кончить войну в России так, как он ее вел и кончал всюду. Начать с сильных ударов и, воспользовавшись полученными выгодами, наносить новые удары, постоянно играть на одну и ту же карту, пока не будет взорван банк, вот каков был его метод, и можно сказать, что этому методу он обязан тем колоссальным успехом, который он снискал в этом мире. Этот успех едва ли можно совместить с другой манерой действий». Развивая ту же мысль[208], Клаузевиц говорил, что в России Наполеон так же воевал, как и всюду, и его план здесь осудили только потому, что поход сорвался; в противном случае план нашли бы блестящим, может быть даже более блестящим, чем предыдущие, приведшие также к успехам.

Относительно отступления Наполеона Клаузевиц совсем не держится общераспространенного мнения, что сражение у Малоярославца явилось фатальным для французов, так как оно принудило их возвратиться по старой дороге, а с этим и по стране, уже истощенной. Для чего понадобилось бы французской армии, которая была вынуждена бивуакировать массой на тесном пространстве, проходить по новым районам?

Население жило не плотно, ресурсы были значительно ослаблены, — и затем, какой французский комиссар сумел бы получить средства путем реквизиций? В восемь дней армия погибла бы от голода, она могла жить только магазинами. Наполеон хорошо это знал и правильно остановился на отходе к Смоленску; его диверсия в направлении на Калугу имела задачей только отодвинуть Кутузова, который от Тарутино мог достичь Смоленска раньше.

В чем находил Клаузевиц недочеты Наполеона в процессе исполнения? Возражения в этом случае не особенно поучительны и объясняются тем, что Клаузевиц слабо был вооружен данными, особенно с французской стороны. Его упреки сводятся, во-первых, к тому, что Наполеон излишне задержался в районе Вильны и не использовал ошибочного движения к Дриссе и пребывания в ней русских войск Барклая; затем, что он не бросился на Барклая в момент его перехода в наступление и не пошел дорогой Витебск — Смоленск, а предпочел ей дорогу Минск — Смоленск; и, наконец, что он захотел красивым ударом захватить Смоленск. В данном случае критика скорее права, чем наоборот, не соглашаясь с крупнейшим теоретиком и переходя на сторону великого практика. Что касается до общей ошибки, которая при «правильном» плане могла привести все же к конечной катастрофе, то Клаузевиц говорит о ней необстоятельно, словно мимоходом. Он думает, во-первых, что Наполеон в Москву должен был прибыть не с 90 тысячами, как это вышло, а с 200 тысячами… «Он должен был быть в Москве страшным», но Наполеон «по своему заносчивому легкомыслию» пренебрег этим существенным условием; затем он обязан был более широко обеспечить свою армию всем необходимым, не вести напрасным образом чудовищные массы одной дорогой и, наконец, свой путь отступления Москва — Вильна укрепить фортами-заставами.

«Мы повторяем, — заключает Клаузевиц свой труд, — все, чем он был, Наполеон обязан этой смелой решимости, и его самые блестящие войны были бы также осуждены, если бы они не удались».

Забегая наперед, в целях выяснения одной из характернейших черт Клаузевица, мы уже набросали краткий очерк его внешней жизни, вплоть до 1815 г. Теперь нам останется пополнить разве лишь некоторые пробелы сделанного наброска. Вскоре после Таурогенской конвенции русская армия заняла Восточную Пруссию. Едва вступив на родную почву, Клаузевиц в Кёнигсберге приступает к работе по подготовке этой провинции к войне за освобождение. Со всей поспешностью по приглашению Штейна он набрасывает в январе 1813 г. проект народного ополчения. Нужно заметить, что Кёнигсбергские события были тем первичным ядром, из которого затем выросло и окрепло дело освобождения Пруссии. Это были бурные и сложные дни Восточной Пруссии, походившие на «небольшую» революцию[209]. Кто поднял дело, какие идеи выплыли на поверхность общего водоворота, в котором военный мыслитель принимал горячее участие? Установлено прочно, что толчок к движению исходил от Штейна, но в Восточной Пруссии он встретил большую оппозицию. Однако уже 5 февраля появилась депутация ландстага вместе с генералом Йорком, предложившая снарядить 20 тысяч ландвера и 10 тысяч резерва на средства провинции. Предложение Штейна Клаузевицу набросать проект, последовавшее до появления депутации, было очень кстати…

В науке еще с полной отчетливостью не установлено авторство Клаузевица или, во всяком случае, полнота подобного авторства, но в пользу его шансы, во всяком случае, крупные[210]. Если по условиям политической обстановки в третьем «Bekenntnis» [в третьей декларации] он занимался только ландштурмом, то теперь он уже проводит разницу между ландвером и ландштурмом. Ландвер (или ланд-милиция) набирается из людей от 18 до 40 лет, по расчету одного на 50 жителей, эти люди должны быть вооружены ружьем, снабжены патронташем и секирой, иметь на головном уборе отличительный знак их корпуса и должны быть распределены по ротам и батальонам. Такие ландверные батальоны, численностью в 1 тысячу человек, надлежало ввести в состав полков регулярной армии по расчету одного батальона на полк. Задача ландвера — доставить людей в регулярную армию и обеспечить за ней численное превосходство — остаток мужчин, способных носить оружие, образует ландштурм. Их задача — помогать армии всеми возможными мерами, мешать неприятельским комиссарам производить свободно реквизиции и сводить территорию, занятую врагом, к узкой полосе, по которой противник должен будет организовать свою связь с базой.

9 февраля военная комиссия, в которую входили Александр фон Дона и генерал Йорк, приняла проект Клаузевица, который она окончательно обработала в «Регламент ландвера в провинциях Литва, Восточная Пруссия и Западная Пруссия». Но комиссия переработала текст и внесла много дополнений; в частности, она ввела систему изъятий и замен, с чем не был согласен Клаузевиц и что решительно не одобрил Шарнгорст.

Известно, что 17 марта в Бреславле появился Регламент ландвера, приготовленный Шарнгорстом для всей территории прусской монархии. Шарнгорст до этого момента имел данные о тексте Кёнигсбергской комиссии и решительно был неудовлетворен им. Относительно двух пунктов он разошелся даже с Клаузевицем. Последний считал, что ландвер должен служить только внутри своей страны, на войне чисто оборонительной; с другой стороны, он объявил себя противником ландверной кавалерии[211]. Относительно этих двух пунктов регламент 17 марта установил противоположные правила[212]. Не входя в подробности, которые в пылу хода событий долго считались утерянными, можно сказать, что с одной стороны провинциальная ограниченность и, может быть, отсталость, а с другой — более широкий реформаторский горизонт и большая политическая осведомленность проложили естественную грань между Шёном, Дона и Ауэрсвальдом с одной стороны, и Шарногорстом с другой.

Нет никаких данных, чтобы установить отношение Клаузевица к этим переменам. Упорствовать в своей версии он едва ли мог, так как слишком скоро и общими штрихами набросал свой проект[213], да и личность Шарнгорста его явно связывала и служебно, и морально; к тому же скоро после этого он покинул Кёнигсберг[214].

Но реформаторы не остановились на этих началах и имели в виду случай всеобщего поголовного ополчения. Уже в апреле Шарнгорст и Гнейзенау потребовали всеобщего призыва ландштурма, Гиппель набросал соответствующий закон (эдикт). Но против этого пережитка «из времен Атиллы»[215], против эдикта поднялись все граждане, независимо от положения и состояния. Правда, эдикт был набросан широкими революционными мазками и мог смутить не только консерваторов, увидевших в эдикте проявление якобинизма, угрожавшего даже существованию монархии, но даже и умеренных либералов, боявшихся больших правовых потрясений, нарушения хозяйственной жизни и т. д. Тут была своя доза правды, хотя Клаузевиц и пустил словечко о «мятежном привидении духовидцев» (Rebellionen — Spuk der Geistercher). Между людьми, до того верящими друг другу, прокралось взаимное недоверие[216]. Для нас очень важно в этом движении резкое выступление Клаузевица на стороне творцов эдикта и даже захват им очень сильной руководящей позиции.

Конец марта 1813 г. В конце марта Клаузевиц в качестве русского военного атташе был прикомандирован к армии Блюхера и прибыл в Дрезден. Мы уже говорили о веселых и мрачных сторонах его кратковременного пребывания при «прелестной маленькой армии». Добавим к сказанному лишь, что к холоду короля по отношению к политическому ренегату присоединилось еще такое же отношение кронпринца, бывшего его ученика, который не сказал Клаузевицу ни одного слова. Кроме того, стоит упомянуть, что в сражениях при Гросс-Гершене (2 мая) и при Бауцене (20 и 21 мая) Клаузевиц во главе прусской кавалерии принял участие в атаке французов; конечно, на это надо смотреть, как на безответственное боевое любительство, но оно, как будто, идет несколько в разрез с установленным представлением о боевом темпераменте Клаузевица и о его способности увлекать людей на боевых полях.

По заключении перемирия в Плезвице Клаузевиц, по предложению Гнейзенау, набросал небольшой мемуар под заглавием «Поход 1813 года до перемирия»[217] (Der Feldzug von 1813 bis zum Waffenstillstand). Этот небольшой труд имеет еще меньшую историческую ценность по сравнению с остальными трудами Клаузевица, даже его научное значение очень сомнительно. Он написан, по-видимому, очень быстро, тотчас же по завершении событий и, конечно, не имел никаких шансов на более или менее совершенную форму. Источников, по обыкновению, не приведено никаких. Смысл труда чисто агитационный; он должен был осветить кампанию в 1813 г., как протекшую не только благополучно для немцев, но и как очень неудачливую для Наполеона. «Зараза безнадежности, царствовавшая над Германией долгое время, теперь должна была миновать, так как эта гроза очистила политическую атмосферу». Или: «Итак, у нас нет причины жаловаться на наше положение и мы смеем питать убеждение, что выдержка, порядок, мужество и доверие приведут нас к нашей цели…» Оба дела 2 мая — при Гросс- и Клейн-Гершене — и 20–21 мая при Бауцене описаны не только [не] как безрезультатные, но и как очень почетные для немцев. «В этом сражении (разумеется первое) ничего не было потеряно, кроме убитых и раненых. Враг мог захватить разве несколько сот пленных, но ни одного орудия. Напротив, мы захватили значительный кусок неприятельской позиции, взяли два орудия и 600–800 пленных». И относительно Бауцена: «В этом сражении враг также не взял ни одного орудия и немного пленных или совсем никаких. И если на этот раз союзники действительно были потеснены из одной части их позиции, то это было достигнуто со столь большими жертвами, что без преувеличения можно потери врага считать вдвое большими против наших: союзная армия имела самое большее 12–15 тысяч убитых и раненых, в то время как противник… только 18 тысяч раненых направил в Дрезден». Даже стиль труда, пестрящий фразами, как «тирания завоевателя над порабощенными немецкими народами», и «как по повелению Бога разорвались цепи и связи» и т. д., говорил о специальном уклоне мысли автора. Работа распадается на две части: меньшую — обзор организационных работ в прусской армии после Йены и большую — изложение операций. Клаузевиц в этой небольшой работе очень мало даже анализирует, почему и непонятно усилие Камона сопоставлять мысли автора с пониманием Наполеона… О той же воспитательной и бодрящей тенденции говорит перечень тех выгод и улучшений, которые может иметь Пруссия за время перемирия[218], в них чувствуется и программа, и поддержка.

Словом, 70 страниц — это часть того памятника, который прусский военный писатель воздвигал во славу растущей Пруссии и своим компаньонам. Им он и посвятил его: «Вам посвящаю, товарищи, эти строки… Если я согрел Ваши сердца и удовлетворил Ваш ум, моя цель достигнута, и пусть буря событий потом размечет эти листья так, чтобы от них не осталось и следа».

Но и в этом несовершенном труде заключена одна из крупных идей капитального труда, а именно идея неуклонного стремления к цели, достижения идеальной точки развития. Это та идея, вокруг которой вьются понятия тактики и стратегии, обороны и наступления, абсолютной войны и войны с ограниченной целью и т. д. «Поход 1813 года» — это картина этапа на пути других более широких достижений; в труде красиво отражена мысль о необходимости и постоянстве целевого устремления в каждом боевом акте — та мысль, которая потом явилась рамой, в которую автор вставил свой великий труд «О войне».

В июле 1813 г. Клаузевиц написал небольшой мемуар под заглавием «?ber den Parteig?nger — Krieg des Majors von Boltenstern» [ «О партизанах — война майора фон Болтенштерна»][219]. В ожидании, что война начнется в Силезии, намечалось занятие гор корпусом партизан, чтобы отсюда угрожать правому флангу противника. Майор фон Болтенштерн получал в командование две роты стрелков и два регулярных эскадрона и должен был оперировать в районах Гиршберга и Шрейбергау. При помощи ландштурма и всякого рода добровольцев предполагалось помешать противнику производить реквизиции путем простого устрашения, уводить скот, выполнять рекогносцировки.

Во время осенней кампании 1813 года Клаузевиц находился при русско-немецком легионе[220], о чем уже достаточно нами было сказано выше.

8 августа 1813 г. Установим только хронологические данные: 8 августа Клаузевиц, согласно царскому решению, прибыл в Шверин в штаб-квартиру легиона. Вальмоден выбрал его своим начальником штаба.

Февраль 1814 г. В средине февраля 1814 г. Клаузевиц вместе с легионом вступил в Нидерланды; в момент отречения Наполеона, в апреле, он находился во Фландрии. По его письмам судя, он ясно себе представлял обстановку, хотя и был на отлете: боялся, что энергия Блюхера и Гнейзенау будет сведена на нет колебаниями и несогласием союзников, трусостью высоких чиновников, а особенно малодушием Шварценберга, а также опасался, чтобы мир не был заключен раньше захвата союзниками Парижа. Получив сведение об отречении Наполеона и о решении союзников, Клаузевиц горько сожалел о таком отношении к побежденному: маршалы и часть армии останутся на его стороне, новое французское правительство породит недовольных, Наполеон останется могучим.

С точки зрения развития стратегического мышления интересно задаться вопросом, каково было отношение Клаузевица к плану осенней кампании 1813 года (Трахенберга и Рейхенбаха), столь много оспариваемому. Июльские проекты, как бы разнообразно к ним не примешивались моральные и политические элементы, взятые в целом, образуют новую главу в истории военного искусства, являются предвестником[221] будущих операций Мольтке с различных баз; в минувшем, правда, встречалось нечто подобное, но только как исключение[222]. Основная мысль разделения сил, обусловленная, прежде всего, величиной армии, была ясно опознана Шарнгорстом незадолго перед его смертью[223]. Фактически раздельное расположение армии явилось скорее результатом обстановки, соотношения сил и интересов, а мысль наметить лагерь противника как пункт сосредоточения для всех армий создалась лишь постепенно вопреки противоречащим теориям и политическим обособленностям. Клаузевиц о плане, положенном в основу операций, узнал только потом и в целом его одобрил, причем старался сделать план еще более ясным и вразумительным путем разных мотивировок и вариантов[224]. Он остается при старом принципе, возможно менее делить свои силы, но указывает, что практические соображения, значение Марки и Силезии, соображение, что главный козырь Наполеона покоится на единоличном управлении, оправдывают и обязывают к уклонениям от принципа. Мы видим, как мысль Клаузевица постоянно работала в области упорядочения военных явлений, сведения их к общим правилам, но, однако, оставалась всегда гибкой для всяких возможностей будущего.

Поход 1814 года вновь вызвал на сцену мысль о концентрическом наступлении с разных исходных пунктов. Пространственно отделенный от Гнейзенау Клаузевиц и теперь был совершенно с ним согласен[225]. Выбитый из колеи практического дела, он должен был довольствоваться установлением теоретических понятий, которые лежали в основании движения через Рейн. В этом-то раздвоенном положении впервые у Клаузевица возникает мысль о его основном призвании, правда еще в очень условной и преходящей форме. «Я могу представить себе мнимую истину, при помощи которой люди в ста отдельных пунктах будут оспаривать эту идею. Чтобы опровергнуть это, для этого было бы нужно написать книгу…»[226].