Первые труды
Первые труды
К этим же 3–4 годам после Академии относятся первые литературные труды Клаузевица. Их интересно проследить как последующие ступени, подведшие автора к его классическому труду. Нужно подчеркнуть, что Клаузевиц, помимо последнего труда, писал вообще много, писал легко, живо, отзываясь на современность и ее запросы. И что это было в нем прирожденное дарование, а не натасканная журналистикой сноровка, показывают первые же его труды, отмеченные зрелостью и отчетливостью выражений, непринужденностью и ясностью стиля, сильным пафосом критического нажима. Другое дело с идеями — они копятся и растут постепенно, постепенно же корректируясь, дополняясь или округляясь, как плоды на дереве, чтобы дозреть в его конечной работе.
После Академии Клаузевиц горячо продолжал свои военные работы и принимал большое участие в Военном обществе (Milit?rische Gesellschaft), только что основанном. В 1804 г. открылась дискуссия по вопросу о стрелковом бое, и, вероятно, отвечая на поднятую тему, Клаузевиц написал статью, оставшуюся неизданной и носившей название: «?ber die Bestimmung des dritten Gliedes» («О назначении третьей шеренги»). Эта статья имеет ныне чисто историческое значение и говорит лишь о близком внимании Клаузевица к тактике, но одна мысль статьи, перешедшая затем в Exercierreglement 1812, заслуживает быть здесь повторенной, а именно: «Пехота должна уметь драться на открытой и пересеченной местности, против сомкнутых и рассыпанных войск»[59]. Идея, сказанная пред Йеной, говорила и о понимании современных событий (войны французской революции и Наполеона), и о значительной прозорливости молодого автора.
К этим же первым годам относится ряд рецензий, помещенных в журнале Neue Bellona[60]; они для нас не представляют особого интереса. Но в 1805 г. Клаузевиц в том же журнале поместил статью без подписи под заглавием «Bemerkungen ?ber die reine und angewandte Strategie des Herrn von B?low oder Kritik der darin enthaltenen Ansichten»[61] [ «Заметки о чистой и прикладной стратегии господина фон Бюлова, или критика содержащихся в ней взглядов»]. Эта статья критиковала знаменитый труд Дитриха фон Бюлова, брата победителя под Денневицем. Труд был издан в 1799 г. и известен под сокращенным названием «Das neue Kriegssystem»[62] [ «Новая военная система» (нем.)]. О системе Бюлова нам придется сказать в своем месте, теперь же нас интересуют основные этапы статьи Клаузевица, как предварение мыслей его главного труда. В статье поражает, помимо ясного живого языка, беспощадная острота и властная ирония полемики, но рядом с этим удивительное равновесие и зрелость формы. Автор, например, почти воздерживается от личных выпадов, хотя разнузданно фастливая [хвастливая] и самоуверенная писательская манера Бюлова предоставляла для сего безграничные возможности. Задача Клаузевица сводилась к проведению принципиальной разграничительной линии между системой Бюлова и той, которая зарождалась в уме молодого мыслителя.
Конспект статьи таков: цель его — помешать болтуну и шарлатану узурпировать забавный авторитет над умами. Система Бюлова — просто забава (Spielerei). Геометрическими фигурами не объять войны; эти прямые линии не отвечают ничему в действительности. Сверх того, Бюлов придает преувеличенное значение точкам опоры для армий, крепостям и магазинам, так как армия в известной степени может существовать на местные средства. Главной заботой полководца должна быть возможно скорая победа, а не искание опор и не сохранение коммуникаций. Бюлов верует, что существенное сводится к установлению определенных углов между войсками и магазинами, и доходит до утверждения, что хороший стратег одержит победу, не вступая в бой[63].
Это капитальное заблуждение. Что такое стратегия, как не искусство комбинировать и утилизировать бои, и что думать о генерале, который отправился бы воевать с мыслью не вынуть меча из ножен? На войне имеются не одни только войска, пушки и крепости, расположенные тем или иным фасоном, но и невидимые факторы, а прежде всего, пыл людей и гений полководца, о чем Бюлов не обмолвился ни словом. Искусство войны не сводится к одному лишь механическому подсчету материальных сил; армия, не имеющая выгод ни в числе, ни в позиции, тем самым далека еще от поражения. Достаточно спросить об этом историю.
Под углом биографического интереса представляется важным установить связь некоторых идей, развитых или мелькнувших в этой статье, с понятиями прежних времен и с трудом «О войне». Исходным пунктом статьи является определение стратегии и тактики. Подвергши критике определение Бюлова, гласившее: «Стратегия — наука о военных движениях вне круга зрения противника, а тактика — в пределах этого круга», Клаузевиц выдвигает свое: «Тактика — использование боевых сил в сражении, Стратегия — иcпoльзoваниe сражений в конечных целях войны». Конечно, механическое, основанное на зрении, определение Бюлова, в наши дни только курьезное, не выдерживает никакого сравнения с Клаузевицким[64].
В этом определении Клаузевица мы находим ту коренную мысль, которую мы потом увидим на страницах его главного труда в существе неизменной; проносивши в своем сознании эту идею несколько десятков лет, Клаузевиц оставил неизменным творение своих молодых лет, как вполне отвечающее всей его системе. Оригинальность этой идеи надо считать отчетливо установленной[65]. Она ценна тем, что в основу ее положен принцип цели, как начала более глубокого, всеобъемлющего, а не соображения «больше или меньше», чисто механические, физические и т. д. Эта формула, внешне разъединяя стратегию и тактику, соединяет их в сфере устремлений в одно целое и дает возможность идейно связать их с политикой, т. е. содержит в себе корень богатой своим содержанием мысли, что война есть продолжение политики, но лишь иными средствами.
Побивая геометрическую теорию Бюлова с ее базисом и операционными углами, Клаузевиц выдвигает другую из своих коренных мыслей: главный элемент войны — бой; «стратегия без боя — ничто». Это возвеличение боя, проходящее красной нитью чрез главную книгу Клаузевица, в эпоху Наполеона, может быть, и не вызывалось уже тяжкой необходимостью, но, ввиду живучести старых идей, имело еще достаточный смысл, а главное, оно прекрасно гармонировало с существом всей теоретической системы военного философа. Для справедливости надо упомянуть, что в этом случае Клаузевиц не был творцом, а лишь горячим популяризатором идеи Макиавелли «una giornata che tu vinca cancella ogni altra tua mala azione», т. e. «победа решает все и сглаживает все содеянные ошибки».
В Бюловской картине войны, сведенной к чистому механизму, не было места ни человеческим чувствам, ни человеческому величию, отсюда забвение, например, психологического воздействия боя, понижение духа побежденного и т. д. Против этой механической схоластики Клаузевиц энергично выдвигает значение моральных факторов. Конечно, в этом случае он также не был чистым новатором[66], но впервые раздался столь категорический и столь конкретно мыслящий голос в пользу духовного элемента на войне. Клаузевиц взглянул на него, как на определенный фактор войны, весьма важный по своей роли и подлежащий возможному учету: «Стратегия занимается не только величинами, подлежащими математическому учету! Нет! Всюду, где в духовной природе вещей острый взор человека откроет средства, пригодные воину, туда проникнет и искусство».
Этими словами уже отчасти намечен и специальный носитель моральной Энергии, военный гений только намечен, но не подчеркнут, как это делалось Клаузевицем в других трудах и в главном, но вместе с этим уже набросан ответ на интересный в старое время вопрос об отношении между гением и правилами. Великий полководец не подчиняется догматическим схемам, построенным наукой а posteriori[67], но ошибочно изъять его из правил: «Кто располагает гением, должен им пользоваться… Это совершенно совпадает с правилами». В таких общих абрисах выявляется основная проблема: «Каким образом возможна теория военного искусства?»
Это первая из крупных работ Клаузевица — мы коснулись лишь ее основных вопросов — дает яркую картину того, как молодой офицер среди развалин старых традиций старался отыскать свой собственный путь. Указания учителя, впечатления от военных событий, духовные запросы времени и личные понимания переплелись в этой молодой работе в пестрый единый узор, в котором ясно обрисовывались силуэты грядущего великого здания.
Дальнейшим шагом на этом пути самообразования являются ранние исторические работы Клаузевица. «Betrachtungen ?ber Gustaw Adolphs Feldz?ge von 1630-32» [ «Размышления о Густаве Адольфе 1630-32 гг.»] и небольшой отрывок, до сих пор мало знакомый, по выводам более интересный «Ansichten aus der Geschichte des Drei?igj?hrigen Krieges» [ «Выводы из истории Тридцатилетней войны»]; обе эти работы с достаточной вероятностью могут быть отнесены к годам до Йены. Их биографическая ценность, с точки зрения отражения эволюции руководящих идей, довольно относительна и может быть установлена лишь с некоторой натяжкой.
Выбор для исследования столь отдаленного исторического материала сам по себе интересен, и Ротфельс склонен ставить его в тесную связь с борьбой против рационалистической военной теории, с презрением смотревшей на варварство воевания прежних столетий. И в военно-историческую область Клаузевиц внес свое индивидуализированное наблюдение. Во главе упомянутого выше отрывка стоит замечание, что «различные великие войны образуют столь же многие эпохи в истории искусства»; многогранно различные по типу стран и людей, по нравам и обычаям, по политической ситуации и «духу наций». Но они внутренне объединяются в одно целое постоянством опыта, общим ходом культуры и равенством действующих принципов. Такое понимание является лучшим средством против склонности излишне обобщать данные отношения и тем отказываться от силы непосредственного умозаключения: «Кто начисто захвачен взглядами своего века, тот склонен новейшее считать за наилучшее — ему невозможно совершить исключительное (das Au?erordentliche)».
Таким образом, Клаузевиц, следуя учению Шарнгорста, опирается не на события наиболее свежие, но на события более ранней эпохи. И как раз презираемая за свою безыскусственность бесконечная борьба Тридцатилетней войны своими разнообразными и исключительными моментами доставляла широкий простор для выявления руководящих факторов на войне. «Многочисленность князей, принявших в ней участие, крайне просторный театр войны, очень мало организованные боевые силы, дурное правление в государствах, пережитки феодализма и рыцарства, наконец, религиозная цель войны допускали исключительные проявления в области военного искусства и в то же время делали их необходимыми». Лишь потом европейские государственные и вооруженные силы получили большую устойчивость, военные театры сузились, дух наций излечился от «всякого рода мечтаний, спасительных или вредных»; этим создались и действительные основы для ограничения ведения войны, которое «более приблизились к сухому учету хозяйственного разума».
В этом уже проглядывает часть исторического понимания молодого офицера. Иногда считают Клаузевица великим кодификатором учения наполеоновской эпохи[68]. Упомянутый отрывок показывает, что его исходный пункт был иным: принципиальное признание основного единства в истории стратегии, проходящего через все исторические формы и переживания. Воззрение на войну как на одно цельное явление, проникнутое индивидуальным принципом, естественно переносилось Клаузевицем на всю совокупность исторических явлений: ведение войны в ancien r?gime[69] [не] является ни руководящим, ни подлежащим осуждению, оно имеет временный характер, его определяют «истинные основы». Конечно, всю совокупность причинных соотношений[70], т. е. связь между военными и общесоциальными явлениями, а тем более экономическими, Клаузевиц еще не постигал, как и его учитель Шарнгорст.
В своих работах Клаузевиц старательно избегает характер и меру суждения подгонять под какую-либо общую теорию; всюду со свойственной ему гибкостью ума он старается нащупать присущие людям и обстановке особенности, чтобы на основании их создать какую-либо обобщающую идею, связывающую частности в одно целое. «Густав Адольф не всегда являлся полководцем, смело совершающим вторжения или дерзко ищущим сражений; он скорее любил искусную, маневренную, систематическую войну Такая склонность к осторожным комбинациям поддерживалась присущими той эпохе обстоятельствами, вроде особого значения городов и необходимости обращать на них внимание, но, прежде всего, политической обстановкой»[71].
После сражения при Брентельфельде чисто военный перевес безусловно требовал прямой дороги на Вену, но интересы Густава Адольфа сводились к обоснованию театра войны в Средней Германии. Это — великая идея, которая, «вносит свет и единство в разнообразные операции его трех походов». «Для протестантов он мог приобрести в Вене все, для себя — ничего».
На фоне этих исторических работ, несомненно, выковывались и обдоказывались те основные положения его главного труда, которые в эту пору лишь переходили порог его научного сознания. Так, план Густава Адольфа высадиться в Германии убеждает его, что «величие идей и правильная оценка моральных явлений являются во все времена совершенно неустранимыми условиями военного искусства, и никакое искусное использование местности, никакая геометрическая конструкция операционной линии не могут сделать их излишними»[72]. Эскиз о походах Густава Адольфа Клаузевиц очень усиленно утилизирует в смысле подчеркивания морального элемента, переходя под влиянием молодой горячности иногда границы реального или строгого конкретного. Так, по поводу смерти короля он замечает: «Он вел дело, которое далеко превышало размеры его средств, как купец с помощью одного кредита. С ним умерла вера (в дело), и с этой одной идеей разом перестала действовать машина, вопреки всем реальным основам».