2

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2

1791 г. еще было выработано 145 aunes carr?es [50], но для 1792 г. эта цифра выставлялась уже как недостижимая, пока не вернутся «спокойствие и порядок», когда можно будет рассчитывать даже и на гораздо большее производство. Уменьшение сбыта предметов роскоши, замечавшееся с первых годов революции, приняло в 1792 г. характер острого кризиса. Война с европейской коалицией, закрывшая внешние рынки для произведений Гобеленовской мануфактуры, конечно, весьма серьезно способствовала ускорению и обострению кризиса. По той радости, с которой администрация мануфактуры узнает, что 5 рабочих попали на военную службу, по той поспешности, с которой она решает уже наперед не принять их, когда они вернутся [51], по тому удовольствию, с которым интендант de la lisle civile de la Porte, заменивший d’Angiviller, узнает о покупке одним купцом для отправки в Испанию 5 штук гобеленовских тканей [52], и по другим признакам можно видеть явственно, что уже в первой половине 1792 г. положение мануфактуры было крайне затруднительным и продажа произведений ее являлась уже редким отрадным фактом. Со второй половины 1792 г. война стала все более жестоко давать себя чувствовать французской промышленности вообще, а королевским мануфактурам, фабриковавшим предметы роскоши, в особенности. В начале августа 1792 г. были пересмотрены штаты мануфактуры и сокращены некоторые расходы.

Была уничтожена должность обер-инспектора мануфактуры, должность «живописца академии», т. е. учителя живописи, состоявшего при Гобеленах, должность врача и т. п. Что касается трех заведующих мастерскими (entrepreneurs), то они с начала 1791 г. не переставали жаловаться на уменьшение своих доходов: по старому регламенту и они, и рабочие получали посдельно (? la t?che), с 1 же января 1791 г., по новому регламенту, рабочие стали получать поденно, рабочий день сократился, и, кроме того, указывали предприниматели, рабочие производили в общем половину того, что вырабатывали прежде (так как не имели побудительной причины особенно гнаться за количеством сделанных вещей). Антрепренеры же по-прежнему получали от казны посдельно, что сильно отзывалось на их доходах. В начале августа 1792 г. жалованье всем трем антрепренерам вместе было установлено в 11 тысяч ливров в год (т. о. около 3666 ливров в год на каждого) [53].

Но вот наступило 10 августа 1792 г. С падением монархии liste civile должен был быть уничтожен, и беспокойство овладело рабочими, боявшимися, что мануфактура будет закрыта. Они через парижскую коммуну постарались довести до сведения министра внутренних дел Ролана о своем беспокойстве. В мемуаре, который был ими составлен [54], они указывают, что хотя теперь и нельзя смотреть на их мануфактуру как на предприятие, выгодное для государства, но что она необходима для поощрения искусства и поддержания славы нации; они напоминают, что произведения мануфактуры «в счастливые времена» содействуют привлечению многочисленных иностранцев, которые окупают затраты на нее. Дальше идут аргументы, известные нам по петициям также рабочих Beauvais; они с молодости на всю жизнь посвятили себя этому искусству, им некуда будет деться, если мануфактура закроется; они хотят в своих произведениях передавать потомству подвиги, совершенные для свободы, «вместо памятников гордости, которые они принуждены были так долго создавать». Они высчитывают, что их содержание обходится казне в месяц в 9 тысяч ливров (не считая квартирных денег, выдачу которых можно, по их словам, уничтожить, разместив всех рабочих в зданиях мануфактуры, ибо места хватит на всех). Рабочие старались в эти тревожные августовские дни отогнать от себя страшный призрак закрытия мануфактуры; это явствует из характерного документа [55], поданного министру внутренних дел, еще когда ничего не было отвечено на первую петицию. Тут 3 представителя рабочих мануфактуры, говоря от имени большинства, заявляют, что, не разделяя «пустого беспокойства», овладевшего некоторыми товарищами, они все-таки, «чтобы обнаружить полное единение, которое не перестало царить в их мастерских», также просят г. министра выяснить вопрос о мануфактуре и «подтвердить надежду рабочих на справедливость Национального собрания» и на его собственную справедливость. Со своей стороны, парижская коммуна представила в Национальное собрание уже от себя петицию о сохранении Гобеленов. Коммуна говорит о пользе «единственного заведения, которому завидуют иностранцы», и о необходимости его сохранить. Так как liste civile уничтожен, то рабочие могут остаться без денег, если собрание не прикажет сделать временную выдачу и не озаботится дальнейшим устройством дела. Рабочие же эти к тому же заслуживают со стороны собрания хорошего отношения также и тем, что «хотя им платились деньги из liste civile, но они никогда не отклонялись от патриотизма (quoique pay?s de la liste civile, n’ont jamais d?rog? au patriotisme)»: они служат в национальной гвардии, они делали патриотические приношения, 10 человек из их товарищей сражаются на границах. Мало того, коммуна указывает на опасность со стороны Екатерины II, которая может пригласить через своих эмиссаров «артистов» мануфактуры Гобеленов к себе, если эта мануфактура будет закрыта: «… вы поспешите разрушить надежду этой северной деспотки, империя которой и так уже слишком населена знаменитыми артистами нашей нации, и которая всегда стремится обогатиться насчет французов, действуя через посредство своих эмиссаров» [56].

Опасения рабочих оказались пока преждевременными. Бывшей «королевской», теперь «национальной» мануфактуре не грозило непосредственное закрытие; но вместе с тем министр внутренних дел Ролан был приверженцем самой решительной экономии во всем, что касалось промышленных заведений этой категории, и с этим пришлось сильно считаться [57]. Новый директор (преемник Guillaumot) Audran всячески стремился отвести внимание министра от штатов высших служащих и направить его на ту часть расходов, которая касалась рабочих. Он старается внушить Ролану мысль, что д’Анживилье сделал жестокую ошибку, уступив требованиям рабочих к концу 1790 г. и «слепо согласившись» на замену посдельной платы поденной и на фиксацию размеров этой платы в том виде, как предлагали рабочие [58]. Но он все-таки не признает возможным сразу принять решительные меры, вроде отнятия уже сделанных уступок, а предлагает «в несколько лет сделать то, что нельзя сделать в один год», именно, постепенно уменьшить число рабочих так, чтобы вместо сотни с небольшим осталось их от 40 до 50 человек. Далее, нужно привлечь покупателей «легкими и приятными сюжетами» Гобеленов, причем нужно их делать подешевле. Наконец, следует присоединить к мануфактуре Гобеленов мануфактуру ковров de la Savonnerie, что облегчит бюджет Гобеленов. Но в эти первые месяцы своего вторичного министерства Ролан был слишком занят, чтобы окончательно решить участь Гобеленов; он пока довольствовался только твердым проведением «режима экономии», как выражается один из пострадавших от этого режима [59]; упразднение нужных для мануфактуры должностей и другие последствия такого образа действий, конечно, неминуемо должны были сказаться на понижении ценности вырабатываемых произведений.

Среди рабочих были слухи, что министерство хочет сделать мануфактуру Гобеленов предприятием, которое бы велось частным лицом на собственный риск и страх. Каковы будут условия, на которых правительство отдаст мануфактуру этому частному лицу, рабочих, по-видимому, не интересовало, но они ставят на вид Ролану, что «под каким бы наименованием ни перейдут они (рабочие — Е. Т. ) в чужие руки» [60], все равно искусство подвергнется серьезной опасности; и они в виде печального примера указывают на Бове (намекая на невежественность директора Камусса в художественном деле). Рабочие почти все специалисты, достигшие совершенства в своей работе, естественно, были обеспокоены и подобными слухами, и вообще всем этим «режимом экономии», грозившим превратить мануфактуру Гобеленов в обыкновенное заведение для выделки ковров и портьер.

Другая, еще более грозная и во всяком случае более непосредственная опасность, нежели все планы Ролана, хотя и вытекавшая из одного и того же источника, предстала перед рабочими к концу 1792 г.: казна систематически начала задерживать выдачу денег. Переписка министра финансов Клавьера и директора мануфактуры Одрана с Роланом и тому подобные документы ясно показывают, до какой степени мануфактура оставалась в это время без материальной поддержки и до какой степени казна не располагала для этой отрасли расходов никакими свободными суммами. Тенденция директора Одрана отнять как-нибудь у рабочих то, что было им уступлено 31 декабря 1790 г., привела к тому, что рабочие взволновались, ни за что не желая с поденной платы переходить на посдельную. Когда рабочие узнали, что их директор Одран хлопочет перед министром внутренних дел о том, чтобы поденный расчет был снова заменен посдельным, они подали Ролану петицию, в которой умоляют его не давать ходу этим предположениям. Они указывают, что посдельная плата царила при старом режиме, и на нее с трудом было возможно существовать, но что тогда ничего нельзя было поделать: «Les ouvriers alors courb? (sic) sous le joug du despotisme ?toient contraints de s’y conformer» [61]. Весьма характерно и тонко подчеркивают рабочие, что когда этот старый метод расплаты оказался неудобным и бывшая администрация в 1789–1790 гг. приступила к замене его новым способом — расплатой поденной, то Гильомо и д’Анживилье совещались с рабочими по поводу этого касающегося их дела (а в начале петиции рабочие просят Ролана не решать дела, не узнав мнения рабочих). Описывая далее, какой же порядок (продолжение которого они желают) царит у них на мануфактуре в настоящее время, рабочие сообщают очень интересную деталь: мы видели, что с начала 1791 г. все рабочие делились по получаемой ими поденной плате на 5 классов, или, точнее, на 6 классов, ибо в каждой мастерской было по одному рабочему, стоявшему вне пяти классов и получавшему 32 ливра в неделю.

Кто же делил рабочих на эти 6 категорий? Они сами: «il (се mode de payement — Е. T. ) s’op?re de mani?re que divis?s et partag?s par eux m?mes en six classes de talens ils se font une justice et reciproquit? d’apr?s les connaissances qu’ils ont de leurs capacit?s… etc.». Это серьезное завоевание сделано рабочими, по-видимому, не сразу, ибо документы 1791 г. о нем еще молчат. Прося о сохранении этого положения вещей, они снова просят министра до окончательного решения дать им аудиенцию, чтобы в течение этой аудиенции они могли опровергнуть доводы директора и начальников мастерских, и опять осторожно корят республиканца-министра примером монархиста д’Анживилье: «Cette faveur d’une audience leur a d?j? ?t? accord? sous l’empire du Despotisme, les ouvriers ont bien plus de raison de l’esp?rer sous le R?gne de la libert? et sous un ministre int?gre qui sait si bien en faire sentir tout le prix». Хотя прошение написано очень почтительно, хотя даже об аудиенции рабочие просят очень условно и предлагают в случае отказа в аудиенции, чтобы министр приказал по крайней мере директору с ними поговорить, хотя, наконец, даже петиция подписана не всеми рабочими, а лишь шестью представителями, но Ролан усмотрел тут беспорядок и анархию. Удаляя с должности художника и обер-инспектора (sur-inspecteur) Белля, на которого директор Одран указывал как на одного из главных виновников регламента 31 декабря 1790 г., министр внутренних дел написал изгоняемому (Belle) чрезвычайно характерное письмо, в котором он упрекает его горько в пагубном влиянии на d’Angiviller, сделавшего рабочим эту уступку, и говорит: «Я с болью увидел, насколько вы содействовали тому, что мануфактура пришла к беспорядку и анархии, в которой она теперь находится» [62]. Жирондист-министр очень жалел о мягкости и уступчивости бывшего главного начальника-монархиста д’Анживилье. Вместе с тем правительство конца 1792 г. было очень далеко от той робости перед возможными беспорядками, которая являлась характерной для представителей исполнительной власти в 1789–1790 гг. В его распоряжениях слышны уже ноты представителя нового буржуазного строя, чувствующего полную свою силу перед притязаниями рабочих и ничуть этих притязаний не боящегося. Ролан не обратил ни малейшего внимания на петицию рабочих и, просто отменив поденный расчет, восстановил посдельную плату. При этом он обратился к рабочим со своего рода начальническим увещанием, рекомендуя беспрекословное повиновение новому порядку вещей. Он пишет, что до сведения его дошло о неудовольствии рабочих по поводу нового регламента, но он напоминает, что мануфактура даст теперь казне только одни убытки и что, только сократив расходы, можно посодействовать благосклонному отношению Конвента к этому заведению. Он приглашает немедленно подчиниться регламенту и объявляет, что он одновременно дал директору приказание, сделать поименную перекличку всем рабочим и у каждого из рабочих спросить: согласен ли он или нет подчиниться новому способу расплаты. Каждый из них, без сомнения, волен поступить по своему желанию, но отказавшийся будет вычеркнут из списков [63]. Как и на мануфактуре Бове, и в Севре и на Гобеленах, невзирая на несколько большую организованность, рабочие в решительные моменты действовали не особенно дружно и решались на самостоятельные и иногда противотоварищеские шаги. Ролан в своем письме прямо говорит, что часть рабочих расположена всеми силами поддерживать администрацию и «с радостью подчиняется новому регламенту…»

Впрочем, бурный подъем революционного настроения в столице в конце 1792 и начале 1793 гг. давал рабочим, недовольным новым регламентом, надежду на скорое восстановление их нарушенных интересов: еще до отставки Ролана стало обнаруживаться влияние новых политических сил, благоприятных в этом смысле для рабочих и враждебных к администрации мануфактуры.

Ролан лишил места teinturier Decurelle и приказал ему сдать ключи от помещения, которым он заведовал на мануфактуре, директору Одрану [64]. Декюрель этому приказанию не подчинился, но отправился в «секцию» своего участка и сделал там донос на директора Одрана, обличая его в неблагонадежности (incivisme). Это было время большой силы и влиятельности городских секций; Декюрель добился от общего собрания своей секции постановления: предложить министру внутренних дел уволить директора в 48 часов и заменить его истинным патриотом (par un vrai patriote); если же Ролан этого не сделает, то секция сама возьмет на себя произвести это изменение в администрации мануфактуры. Ролан этому решению не подчинился, и Одран остался на своем месте. После отставки Ролана дело это еще не было закончено, и Декюрель на службе не числился, по и ключей не отдавал. Тогда новый министр внутренних дел Garat написал ему строжайший приказ отдать немедленно ключи, и при этом он ему напоминает, что тот должен был подчиниться власти Ролана вместо «незаконных усилий увлечь сограждан» [65]. Но это долее терпимо быть не может (un tel d?sordre ne peut ?tre plus longtemps toler?), и министр категорически требует исполнения приказания своего предшественника. На этот раз Одран восторжествовал, по раз высказанное против него подозрение в incivisme уже не было забыто. В ноябре 1793 г. он был арестован, а на его место в качестве директора был назначен якобинец Белль. Арестован был Одран по приказу революционного комитета той самой секции, которая обвиняла его еще в конце 1792 г. Но теперь, после процесса и казни жирондистов, человек, назначенный на свою должность Роланом, показался особенно подозрительным. Сам комитет, арестовавший его, мотивирует это мероприятие больше тем, что он мог оказывать гибельное для дела свободы влияние и что, пока он управлял фабрикой и был на свободе, рабочие затруднялись бы приводить против него обвинения [66]. Впрочем, и после ареста (и сейчас же последившего увольнения Одрана в отставку) комитету не удалось получить от рабочих достаточно данных для предания Одрана суду. Из показаний тех рабочих, которые явились в комитет свидетельствовать против арестованного директора, явствует лишь, что рабочие были более всего раздражены проведенной Одраном в конце 1792 г. реформой в способе расплаты за труд. Они обвиняли его, между прочим, в деспотизме и в угрозах изгнать рабочих, если они не пожелают подчиниться регламенту Ролана; из этих показаний явствует, что вышеотмеченный приказ Ролана был выполнен, ибо рабочие боялись быть выброшенными на улицу [67]. Вообще период управления Ролана оставил по себе недобрую память среди рабочих. Следует заметить, что это обусловливалось именно распоряжениями Ролана, а не якобинскими пристрастиями рабочих: в отношении политических убеждений нам по документам очень трудно судить, на чью сторону склонялись симпатии большинства. Вернее всего, что их политические убеждения особой ясностью и отчетливостью в этот период не отличались. Конечно, никаких веских указаний в этом смысле не дает и трагическая история рабочего Манжельшота, казненного в 1794 г. Он был арестован за то, что прервал речь члена Конвента замечанием, выражавшим даже не порицание, а только недоумение. Все товарищи и новый директор Белль, заменивший Одрана с 13 ноября 1793 г., были за Манжельшота и ходатайствовали о сохранении за ним жалованья, пока он сидел в тюрьме [68]. Mangelschot был казнен, несмотря на всеобщую уверенность, что его отпустят на свободу вследствие полного отсутствия вины [69]. Весь этот эпизод не дает, повторяем, никаких указаний для характеристики политических симпатий рабочих Гобеленов в 1793–1794 гг. Но если документы не рисуют их ни жирондистами, ни якобинцами, то враждебное отношение к старому, дореволюционному строю, к «времени деспотизма», как они его называют, совершенно несомненно.

Хотя не было ни директора, ни министра, сделавших попытку восстановить посдельную плату, хотя поденный расчет снова был введен, но положение рабочих становилось хуже и хуже. Безденежье одолевало казну, и жалованье выдавалось крайне неаккуратно. Директор в апреле 1794 г. жалуется, что рабочие получили только 18 germinal (т. е. значит 7 апреля) жалованье за vent?se (т. е. за месяц с 19 февраля по 20 марта) [70]. Такие жалобы становятся все чаще и чаще. Комитет общественного спасения отдал национальные мануфактуры (решением от 5 prairial’я, т. е. 24 мая 1794 г.) в заведование комиссии агрикультуры и искусства [71], причем поручил этой комиссии заботиться о сохранении и совершенствовании этих заведений. Коммиссия сейчас же принялась за дело и вскоре представила комитету общественного спасения доклад, на основании которого 18 июля 1794 г. было решено немедленно назначить особое жюри для рассмотрения, какие картины достойны и какие недостойны быть воспроизведенными на Гобеленах. Исключены должны были быть все картины, «несовместимые с республиканскими идеями и правами» [72]. Спустя месяц (20 августа 1794 г.) компетенция этого жюри была сильно расширена, и ему было предоставлено классифицировать рабочих «по степени их таланта и усидчивости в работе» на 4 категории [73]. Вместе с тем к 10 лицам, назначенным самим Конвентом, должны быть присоединены 5 выборных от рабочих, которые будут принимать участие в заседаниях жюри по вопросу о делении на категории; рабочие de la Savonnerie выберут 2 делегатов, а рабочие Гобеленов —3, причем в числе выбранных должен находиться по крайней мере один начальник мастерской. Несмотря на эту последнюю оговорку, бесспорно, присутствие среди жюри выборного элемента от рабочих является самым демократическим мероприятием, какое только было применено к рабочим национальных мануфактур за все время французской революции [74]. Жюри рассмотрело в восьми заседаниях (28 августа — 4 сентября 1794 г.) работы всех рабочих и разделило их на 4 класса, причем к первому отнесло 12 человек, ко второму — 22 человека, к третьему — 53 и к четвертому — 19 человек. Таким образом, на мануфактуре в середине 1794 г. было 106 человек [75]. Сколько же получали рабочие этих категорий? Было решено [76] определить плату рабочим первого класса по 7 ливров в день, второго — по 6 ливров, третьего — по 5 ливров и четвертого — по 4 ливра в день; apprentifs делились на 3 класса, причем в первом каждый apprentifs получал в день 2 ливра, во втором — 1 ливр 5 денье и в третьем — 1 ливр 25 сантимов. Разделение рабочих на классы должно было производиться ежегодно, причем возможны были переводы из высших классов в низшие и наоборот. Приговоры жюри не подлежали никакому обжалованию [77]. Нельзя сказать, что плата, установленная этими распоряжениями, была низка сравнительно с гонораром, получавшимся другими служащими у государства. Например, директор мануфактуры получал 6 тысяч ливров в год, так что рабочие первого класса, жалованье которых документы исчисляют в 2555 ливров в год [78], получали, значит всего в 2? раза (приблизительно) меньше своего директора; рабочие третьего (самого многочисленного) разряда получали всего в 31/3 раза меньше него и т. п. Но беда была в страшном падении (в 1794 и следующих годах) ценности денег, выражавшемся во все прогрессировавшем вздорожании предметов первой необходимости. И директору с его 6 тысячами приходилось очень плохо, а рабочие прямо видели пред собой голодную смерть. В конце 1794 г. они пишут в комиссию земледелия и искусств петицию, в которой умоляют ввиду «удивительного увеличения» цен и «страшной быстроты» [79] вздорожания предметов первой необходимости, чтобы им помогли, так как они, особенно низшие классы, не могут существовать. На это прошение последовал суровый отказ. Рабочим заявляют, что их просьба даже доложена не будет комитету, потому что это неминуемо привело бы к тому, что на заведение посмотрели бы как на поглощающее непроизводительно слишком много денег у республики. Комиссия предлагает рабочим сообразить, что на одно жалованье уходит в год у правительства 229 688 ливров, тогда как на всю скульптуру, живопись и подобные искусства (pour la peinture, la sculpture et arts analogues) тратится всего 300 тысяч ливров. «C’est-?-dire peu au dessus de la somme absorb?e par vos salaires», — возмущенно заканчивает комиссия. Но вздорожание цен на пищу так быстро прогрессировало, что нечего было и думать удержаться на почве этого отказа. Ходатайство директора [80] с просьбой применить к рабочим закон об увеличении содержания лицам, находящимся на государственной службе, было отвергнуто, но все равно, признано необходимым как-нибудь прийти на помощь голодающим рабочим. Хлеб среднего качества стоил 11 и 12 су за фунт; мясо — 50 су и т. д. Рабочим было заявлено комиссией, что закон о чиновниках к ним применен быть не может [81], но относительно их был издан особый акт, согласно которому их жалованье было увеличено на одну треть «ввиду дороговизны съестных припасов» [82]. Но цены на предметы первой необходимости неудержимо подымались, и уже спустя 3? месяца пришлось снова подумать о спасении рабочих от голодной смерти. Директор мануфактуры (Одран, выпущенный из тюрьмы еще в 1794 г. после десятимесячного заключения и в августе 1795 г. вновь назначенный на прежнее место) доносит комиссии земледелия и искусств, что с vent?se’a, когда содержание рабочих было увеличено на одну треть, все цены «бесконечно» возросли и, например, мера картофеля, стоившая тогда (т. е. значит в конце февраля) 4 ливра, теперь (в середине мая) стоит 25 ливров [83]. Комиссия в ответ на это посоветовала рабочим вооружиться терпением и с мужеством переносить нужду, которую с ними разделяют все граждане [84]. Тем не менее комиссия должна была признать, что этим советом ограничиться нет никакой возможности, если не согласиться на то, чтобы 90 рабочих мануфактуры Гобеленов и 25 рабочих мануфактуры Savonnerie [85] разбрелись в разные стороны, ища спасения от голода. В рапорте, представленном комитету земледелия и искусств, исполнительный орган этого комитета — комиссия земледелия и искусств — признает, что вздорожание цен довело рабочих до невозможности долее существовать, ибо прибавки в одну треть теперь уже недостаточно [86], и комитет решил увеличить дневной заработок рабочих Гобеленов и Savonnerie на 3 ливра (без различия классов). Вскоре затем скончался директор Одран, и 4 июля 1795 г. [87] мануфактурой стал управлять бывший директор Гильомо, уволенный еще в 1792 г. Роланом.

Гильомо пришлось с первых же шагов убедиться, что за те 3 года, когда он отсутствовал, в высшем управлении мануфактурой сделаны некоторые шаги в смысле усиления формалистики и бюрократического духа. Ввиду отчаянного своего положения рабочие подали в конце июля (1795 г.) умоляющую петицию, в которой заявляют, что, невзирая на недавнюю прибавку в 3 ливра в день, им дальше жить невозможно; что они все продали, все, что могли, заложили и т. д., но ввиду беспрерывного увеличения цен им совсем не хватает на пищу. Петиция была направлена в комиссию. И вот комиссия, знающая, что все изложенное — совершенная правда, наперед согласна дать благоприятное заключение, докладывает комитету земледелия и искусств, что необходимо приостановить движение дела, так как петиция рабочих не визирована директором: это необходимо для поддержания субординации на мануфактуре и для удостоверения правдивости просьбы [88]. Одновременно была послана бумага и директору Гильомо, где ему указывалось на то, что «добрый порядок» требует представления подобных петиций предварительно директору [89]. Заметим, что до этого периода мы ни разу не встретили среди документов, относящихся к национальным мануфактурам, подобного напоминания, хотя, действительно, большинство петиций снабжены краткими удостоверениями и подтверждениями директоров. Но и по содержанию, и по тону эти удостоверения всегда таковы, что ясно, насколько самим рабочим было выгодно посылать свои петиции с подобными «визами». Теперь комиссия земледелия и искусств впервые высказывает взгляд о формальной необходимости директорской визы в целях поддержания субординации и контроля: это также одно из проявлений тенденции, характерной для эпохи термидорианской реакции. Конечно, требуемая формальность была выполнена, и комиссия сделала комитету земледелия и искусств доклад, предлагающий еще увеличить на 3 ливра дневной заработок рабочих. В докладе говорится, что, действительно, плата, получаемая рабочими Гобеленов, стала недостаточной, и что они получают меньше, чем рабочие на частных фабриках [90]. Комитет 27 июля 1795 г. согласился с предложенным увеличением платы. Теперь рабочие первого класса получали 15 ливров и 34 сантима, второго класса — 14 ливров, третьего — 13 ливров и 67 сантимов и четвертого — 12 ливров вместо 7, 6, 5 и 4, которые они получали к концу 1794 г. Но так как цены на пищу и одежду росли гораздо быстрее, то все эти увеличения мало помогали им. Рабочие не перестают жаловаться, что жизнь стала «в 20, в 40 и даже в 100 раз дороже», чем была еще недавно; что хлеб стоит 12–16 су за фунт, мясо 8— 10 франков, пара сапог 100–120 франков, рубаха 200 франков и т. д. [91]. Комитет земледелия и искусств решил 5 сентября 1795 г. снова увеличить дневную плату рабочих всех четырех классов на 5 ливров. Все знали коренную причину зла — полное обесценение ассигнаций, делающее иллюзорным всякое новое «благодеяние» правительства относительно рабочих, но тут уже ни комиссия, ни сам оканчивавший свое существование Конвент не знали, на что решиться и как бороться с финансовым хаосом. В силу постановления комитета общественного спасения от 1 brumaire IV года (т. е. 23 октября 1795 г.) было постановлено выдавать рабочим (кроме жалованья) по ? фунта хлеба, по ? фунта мяса и по одной мере дров. Вскоре документы говорят уже о выдаче мяса и хлеба по числу «ртов» в семье каждого рабочего. Спустя полгода, 27 апреля 1796 г., министр внутренних дел уполномочил директоров Гобеленов и Savonnerie возмещать деньгами [92] эту выдачу съестных припасов и дров, но, конечно, администрация мануфактур не торопилась воспользоваться этим разрешением, и выдача съестных припасов натурой продолжалась еще целый год [93]. Финансовый кризис продолжался и в 1796 г., и отказываться от выдачи натурой значило вернуться к прежним испытаниям. Но беда была в том, что, кроме этой скудной пищи, все остальные потребности оставались очень плохо удовлетворяемыми. В 1796 г. совет пятисот постановил выпуск mandats — государственных билетов, которые, как известно, должны были служить (к прямому и откровенно наносимому ущербу для ассигнаций) кредитными знаками, обеспеченными национальным земельным фондом, причем всякий владелец мандатов мог явиться для получения земельного участка из государственного фонда: оценка земли устанавливалась двумя экспертами, от департамента и от покупщика. Предполагалось, что мандаты, более непосредственно и, так сказать, наглядно обеспеченные национальными имуществами, нежели ассигнации, окажутся более твердыми в своем курсе. Один франк в мандатах равнялся 30 франкам в ассигнациях. Рабочие Гобеленов должны были воспользоваться этой предполагавшейся «твердостью» новых кредитных знаков: в силу решения Директории от 29 жерминаля (18 апреля 1796 г.) [94] они стали получать две трети своего жалованья в мандатах и всего одну треть — в ассигнациях. Но и мандаты в несколько месяцев упали в цене так же низко, как и ассигнации, и рабочие оказались по-прежнему в страшно стесненном положении. У Директории до такой степени не было средств, что она уже принялась гобеленовскими шпалерами уплачивать государственные долги [95]; были сожжены драгоценнейшие гобеленовские произведения, чтобы получить некоторое количество золота и серебра, входившего в состав материалов.

При таких условиях, когда само правительство стремилось извлечь из мануфактуры материальную выгоду, удивительно ли, что рабочие на мануфактуре не могли надеяться на сколько-нибудь существенную помощь. Правительство видело единственное спасение для мануфактуры в том, чтобы все усилия употребить для сбыта ее произведений как можно скорее; оно отдавало себе ясный отчет в несчастном положении рабочих, но откровенно признавалось в бессилии помочь беде [96] ввиду полной неустойчивости денежной системы. Совет озаботиться распродажей произведений мануфактуры, чтобы из этих денег поскорее помочь рабочим, был ответом на вопрос, который с отчаянием незадолго до того задал директор Гильомо в особой докладной записке: «хочет или не хочет правительство поддержать эту мануфактуру?» [97]. К осени 1796 г. рабочих на Гобеленах было 88 человек, других служащих — 11 человек [98]. И эти служащие (директор, инспектор, два начальника мастерских, два художника — dessinateurs, хранитель магазина, секретарь, доктор, швейцар, заведующий уборной), и все 88 рабочих терпели нужду, но, не говоря о высших служащих, и рабочие крепко держались за свое место, потому что добыть себе работу на частных фабриках было бесконечно трудно, не говоря уже о технической подготовке только к определенной строго специальной работе: просьбы всякого рода были совершенно бесполезны; например, рабочие просили в октябре 1796 г. министра внутренних дел, чтобы им ввиду наступления холодного сезона, выдавали дрова натурой, но и в этом им было отказано и резолюцией министра было приказано ответить, что жалованья, выдаваемого им, должно хватать и что, кроме того, положение финансов не позволяет удовлетворить эту просьбу [99]. Несмотря на это курьезное заявление, что жалованья должно хватать (doit suffire), министерство, повторяем снова, отлично знало и многократно признавало, что жалованья хватать никак не может.

Страшно трудная зима 1796/97 г. была пережита мануфактурой, быть может, только потому, что хоть выдача мяса и хлеба натурой еще продолжалась. Так как мясо и хлеб выдавались по числу ртов, то в отчетах мануфактуры сохранились сведения, позволяющие нам определить семейный состав рабочих. Весной (в марте 1797 г.) рабочих и служащих было 107 человек, т. е. немного более, чем осенью 1796 г., когда их было 99 человек (11 + 88). Из них 25 человек были одинокими, 24 семьи были с двумя «ртами», 21 — с тремя, 17 — с четырьмя, 10 — с пятью, 5 — с шестью и 5 — с семью «ртами» [100]. Это дает нам понятие о той острой нужде, которую испытывало большинство рабочих. Правда, в 1797 г. уже стала появляться при уплате рабочим их жалованья звонкая монета, но платили «так мало и так плохо», как жалуются рабочие, что им опять не хватало на жизнь, тем более что с весны 1797 г. окончательно прекратилась всякая выдача натурой. Теперь, в 1797 г., при появлении звонкой монеты, рабочие стали получать: первого класса — 1000 франков в год, второго класса — 880 франков, третьего класса — 800 франков и четвертого класса — 650 франков. Этого было очень мало, принимая во внимание вздорожание жизненных припасов; высшая администрация была обеспечена гораздо лучше, ибо и теперь директор продолжал получать 6 тысяч франков, инспектор получал 2250 франков, начальники мастерских — по 1800 франков [101], так что теперь подавляющее большинство рабочих (т. е. второго, третьего и четвертого класса получали в 7, 7 ? и 9 ? раз приблизительно меньше, нежели директор, и таким образом соотношение между заработком дирекции и заработком рабочих являлось несравненно менее «демократическим», чем раньше. Бедственный был это год для рабочих не только потому, что за время бумажных денег они распродали [102] все свои вещи и теперь не знали, как им быть, не только потому, что им мало платили, но и потому особенно, что им плохо платили [103], т. е. задерживали уплату жалованья. Это ставило их прямо в отчаянное положение, они продавали даже постельное белье, не проданное в предшествующее время. Они бросались всюду, жаловались всем, умоляли всех, но никто им не оказывал помощи. Например, в середине августа 1797 г. им не было еще уплачено за 4 предшествующие месяца [104]. Они шлют петицию за петицией с мольбой, чтобы им заплатили их жалованье. «Мы без хлеба, без одежды, без кредита… отчаянье — единственный наш удел. Мы вас просим дать нам средство существовать в другом месте, если вы не можете дать нам существовать здесь», — пишут рабочие в своей петиции министру: им должны за 135 дней, а уплатили всего за 5 дней, и положение их безвыходно. Директор вполне подтверждает все эти заявления рабочих и (в конце августа 1797 г.) категорически заявляет, что рабочие даже и одного месяца далее существовать не могут без выплаты им хотя бы по частям должной суммы [105]. Правительство отвечает признанием, что все это так, но что оно ничего не может поделать вследствие состояния финансов [106]. Уплачивали должное крайне небольшими суммами, а пока время шло, и долг правительства рабочим снова нарастал. Так, в середине ноября 1797 г. рабочие снова жалуются, что им уже за 5 месяцев не уплачено [107]. Министр внутренних дел решился тогда напомнить Директории, что она еще не уплатила мануфактурам Гобеленов, Севра и Савоннери за те поставки, которые были сделаны этими заведениями для омеблирования дворца, где помещалась Директория. Министр доложил, что рабочие — в крайней нужде, и не только им не уплачено за 5 месяцев, но и материалов, нужных для производства, им купить не на что [108]. Из этого доклада мы узнаем, что Директория не уплатила ничего за сделанные в течение двух лет (1796 и 1797 гг.) поставки, хотя эти покупки должны были, естественно, служить некоторым подспорьем для бедствующих национальных мануфактур. В 1798 г. жалобы на задержки в уплате жалованья стихают, но самое жалованье так незначительно сравнительно с ценами на предметы первой необходимости, что рабочие все-таки существовать могут лишь с очень большим трудом. Директор мануфактуры обратил внимание министерства на то, что предметы первой необходимости теперь, в 1798 г., стали наполовину дороже, нежели они были в 1791 г., а жалованье рабочим стало приблизительно на одну четверть меньше того, которое они получали в 1791 г.:

Рабочие I класса получали: 1248 (1791 г.) и 1000 франков в год

Рабочие II класса получали: 1092 (1791 г.) и 880 франков в год

Рабочие III класса получали: 936 (1791 г.) и 800 франков в год

Рабочие IV класса получали: 780 (1791 г.) и 650 франков в год

Директор предлагает повысить плату второму, третьему и четвертому классам до 940, 840 и 720 франков в год, а первому оставить без перемены [109]. Такого рода надбавка тем более представлялась необходимой, что почти одновременно прошел закон 3 niv?se’а, по которому у всякого лица, находящегося на службе и получающего жалованье от государства, должно было удерживать по 5 сантимов с каждого франка. Рабочие и без того платили гораздо больше налогов, чем в начале революции, — почти в 6 раз [110]. Увеличив содержание второго, третьего и четвертого классов и кроме того, как он ходатайствовал, заплатив из сумм мануфактуры 3/4 этого нового налога за рабочих первого класса, можно было бы хоть немного помочь всем рабочим мануфактуры. Но министр, согласившись с проектированным увеличением платы рабочим второго, третьего и четвертого классов, отказал в разрешении покрыть 3/4 налога, падавшего на рабочих первого класса, из казенных сумм [111]. Судьба рабочих первого класса решилась несколько спустя, когда министр согласился и им повысить плату. Решено было прибавить им приблизительно половину разницы между тем жалованьем, которое они получали в 1791 г. и тем, которые они получали в 1798 г. В 1791 г. они получали по 1248 франков в год, в 1798 г. — тысячу франков, — разница 248 франков, половина разницы — 124 франка; так что теперь, с 1799 г., они должны были бы получать 1124 франка; на таких же основаниях было увеличено жалованье двум вне классов стоявшим premiers ouvriers, которые получали в 1791 г. по 1664 франка, а в 1798 г. — по 1250 (им было прибавлено по 207 франков). Но принадлежавших к первому классу бывало от 8 до 12 человек; громадное же большинство, обыкновенно от 60 до 75 %, а иногда и более, принадлежало даже не ко второму, а к третьему и четвертому классам, и если даже избранникам первого класса жилось крайне трудно, то положение массы, невзирая на эту прибавку, оставалось очень тяжелым. Благодаря за сделанную прибавку, они жалуются в начале 1799 г. на то, что эта прибавка нисколько не может облегчить их несчастье вследствие огромных цен на предметы потребления [112], так что они даже с помощью этой прибавки не будут в состоянии «возобновить (renouveler)» обувь, белье, одежду, которые они успели продать. Они поэтому просили о выдаче им на одежду казенного сукна и тому подобных материалов, но в этом им было отказано. Между тем в 1799 г. опять повторяется то, что имело место в 1797 г. и как бы меньше давало себя чувствовать в 1798: опять казна задерживает жалованье. В июне 1799 г. рабочие в особой петиции умоляют заплатить им, так как они 4 месяца уже не получают жалованья [113]. Они пишут, что доведены до страшной нищеты, что булочники уже отказывают им в кредите и пр. Но, как и в предшествующих случаях, министерство внутренних дел обнаруживает бессилие справиться с бедой, ибо финансы этого не позволяют. В начале октября новая петиция — уже прямо к Директории. Рабочие снова умоляют заплатить им, ибо уже седьмой месяц им не платят. Ни пищи, ни одежды, ни дров — ничего у них нет, и они просят обратить внимание на их положение [114].

Это последняя петиция такого рода. При Консульстве финансовое положение стало постепенно выясняться и улучшаться; уже с начала 1800-х годов исчезают в документах следы тех острых страданий, которые были перенесены рабочими при Директории. Картоны, относящиеся к временам Консульства и Империи, заключают почти исключительно одну бухгалтерскую отчетность и упоминание о заказах и исполнении заказанных работ. Нужно не упустить из виду и того, что новый режим вовсе не благоприятствовал подачам прошений со стороны рабочих [115].