8

8

Аграрные беспорядки изредка вспыхивали уже в конце второго десятилетия XIX в., все по тем же постоянным причинам, которые мы изъяснили в первой главе настоящей работы. Высокая рента, десятина в пользу англиканской церкви, притеснения лендлордов, изгнание с арендуемых участков, неурожаи картофеля, отсутствие (абсентеизм) весьма многих землевладельцев и страшное повышение арендной платы благодаря посредникам, которым уезжавшие лендлорды сдавали землю крупными участками и которые стремились нажиться, сдавая уже от себя арендованную землю мелкими делениями, — все это невыносимо тяготило фермеров. Едва только король Георг успел отбыть из Ирландии после дружественных манифестаций, как вспыхнули аграрные смуты, сопровождаемые разбоями, в Корке, потом в Лимерике, потом в Уиклоу, опять в Корке и опять в Лимерике, а к концу 1821 г. беспорядки распространились по всему центру острова.

Оранжисты, которые по традиции продолжали существовать и после подавления бунта 1798 г., организовались в отдельные отряды, чтобы бороться против крестьянских банд, разорявших господские поместья, рубивших парки, угонявших скот, иногда убивавших особенно ненавистных им лиц. Но таких отрядов самозащиты было мало, и людей в каждом из них тоже было мало. Тогда вице-король потребовал войск; более 20 тысяч солдат рыскало по стране, охотясь за бунтовщиками. Крестьяне иногда расхаживали отрядами по тысяче, тысяче пятисот, иногда по дне тысячи человек, и даже не всегда убегали от солдат, а иногда с совершенным отчаянием шли прямо под нули. Солдаты прикалывали штыками, а иногда вешали пленных; иных доволакивали до военного суда и вешали уже по приговору. Наступила зима, холодная и голодная зима 1822 г. Бунт разгорался; в Мекруне, в других местах дело дошло до настоящих сражений между крестьянами и солдатами, после чего около 50 человек было повешено и убито немедленно, а еще более — впоследствии (для вешанья бунтовщиков и предварительного совершения некоторых так называемых судебных формальностей была учреждена специальная комиссия в Корке). Вице-король, благосклонный к католическим имущим классам, был особенно неумолим к крестьянам и беспощадно их усмирял. Но беспорядки не кончались. В одном месте все казалось пришибленным, в другом неожиданно начиналось все наново. В Керри, Тайперери, Лимерике участились убийства сборщиков десятины, управляющих имениями, посредников; пожары не прекращались.

5 февраля тронная речь открыла парламентскую сессию 1822 г. Король сначала поздравлял милордов и джентльменов с тем, что все обстоит благополучно во внешних отношениях, а потом с удивлением и грустью констатировал, что дух преступлений обуял Ирландию именно после столь искренних выражений симпатии и верноподданнических чувств во время последнего его путешествия. Посему он и обещал принять меры «к защите личности и собственности верных и мирных подданных» от нарушителей закона. Министерство действительно провело ряд мер, отменявших на время habeas corpus и сильно расширявших и без того огромную власть вице-короля. Оппозиция (в частности, Брум и Бэрдет) противилась этим мерам. Особенно их возмущала мысль о ночных обысках, о том, что полиция получит право врываться ночью в крестьянские дома в Ирландии и шарить по всему помещению, тревожа ночной покой и оскорбляя женщин.

Мысль об обысках раздражала их больше всего; и министры тоже как-то стыдливее оказывались в защите этого пункта, нежели при отражении других нападок оппозиции. Тем не менее желательные им меры относительно Ирландии прошли.

Между прочим во время прений маркиз Лондондерри, один из членов правительства, заявил: «Во всяком случае я могу удостоверить палату, что смуты, угнетающие Ирландию, не стоят ни в какой связи с теоретическими принципами революции, которые в настоящее время заражают мир. Не следует смешивать недовольства, порожденного страданиями, хотя бы воображаемыми, с дурными учениями, которые ведут ко всему, кроме свободы. Повторяю, что ирландское восстание не имеет никакого политического или религиозного характера. Это так справедливо, что католики, хочу особенно это отметить, ведут себя так, как они уже вели себя при подобных обстоятельствах, и сами воздерживаются от подачи своих заявлений (т. е. петиций), которые они должны были нам подать в нынешнюю сессию. Они не хотят, чтобы их дело было смешано с делом бунтовщиков. Требовать реформ или удовлетворения политических домогательств при подобном положении вещей значило бы дать награду бунту».

Эта речь подводит нас к весьма любопытному вопросу: как О’Коннель и его партия относились к аграрному бунту, происходившему вокруг них? Отчасти похвала лорда Лондондерри была ими заслужена, они действительно еще продолжали чего-то ждать от английского правительства и не хотели, чтобы их смешали с бунтовщиками. Но все-таки от обычных, из года в год повторяемых петиций они отказались на этот раз вследствие настояний одного из сановников, управлявших Ирландией под эгидой вице-короля Уэльсли, вследствие настояний Плэнкета, считавшегося их другом. Сами они хотя и с раздражением и опасениями отнеслись к бунту, но в их партийном миросозерцании стала уже происходить некоторая перемена.

Как описать эту перемену? Как ее точно определить? Жизнь (и история, как часть ее) более сложна, более гибка, более пестра и запутанна в иных своих явлениях, нежели, может быть, желательно тому, кто стремится совершенно ясно, совершенно полно эти явления описать. Человеческий язык и для прозы жизни (а не только для поэзии) иногда оказывается беден.

Например, совершенно ли согласны мы будем с исторической истиной, если скажем так: «О’Коннель решил с 1822 г. пользоваться аграрными беспорядками в Ирландии, чтобы пугать ими английское правительство и вынудить его дать эмансипацию католикам»? Нет, будем не вполне точны. Если прибавим к этому: «Он решил также воспользоваться для своей цели происходившими в это время смутами в Англии из-за требований избирательной реформы»? Также это не вполне будет отвечать действительности. Тут нельзя констатировать с самого начала определенного решения, ясного перехода к новой тактике. О’Коннель продолжал оставаться вполне лояльным и хвалиться своей лояльностью; он продолжал порицать бунтовщиков, продолжал действовать митингами, петициями, легальными ассоциациями. И в то же время, чем решительнее шло революционное движение в Англии и аграрное в Ирландии, чем яснее становился затяжной характер обоих движений, тем настоятельнее О’Коннель просил об эмансипации и тем горше порицал бунтовщиков. Значит, тут мы имеем дело с сознательным макиавелизмом, со стремлением представителя имущих классов вытащить для своих доверителей каштаны из огня руками ирландских крестьян и английских рабочих, из которых первые имеют мало общего, а вторые ровно ничего общего с требованием эмансипации католиков? Нет, и этого не было. О’Коннель искренно считал себя выразителем нужд всей ирландской нации, — и в принципиальном смысле эмансипация католиков действительно нужна была всей нации, хотя непосредственно ею нищая масса воспользоваться и не могла. Что же касается до тактики, то только с конца 1820-х годов она характеризуется сознательным пользованием революционными чувствами народа для понуждения правительства к уступкам, но и тут О’Коннель только пользовался настроением, которое нарастало помимо его влияния, и никогда искусственно не возбуждал его; напомним также, что именно с конца 1820-х годов, после эмансипации, ближайшие цели О’Коннеля стали демократичнее, народная масса более жгуче была в их достижении заинтересована. В тактике его была непоследовательность, но вскрылась она, как увидим, лишь к концу его жизни.

В 1823 г. О’Коннель основал «Католическую ассоциацию» специально с целью добиться эмансипации, но роль этого нового общества оказалась гораздо шире: оно сблизило ирландскую аристократию и буржуазию с крестьянством, ибо принципы организации были самые демократические, и с первых же шагов своих она сделалась могущественным средством объединения ирландского народа. О’Коннель много в своей жизни увлекался и много делал ошибок, но на этот раз увлечение, с которым он принялся за это дело объединения, сослужило Ирландии большую службу. Тотчас же обнаружилось, что никогда О’Коннель не был притворщиком, не был сознательным орудием имущих классов и ео ipso противником неимущих. Положительно можно сказать, что с 1823 г. О’Коннель больше говорил в своих агитационных речах об ужасном экономическом состоянии крестьян, нежели даже о желательности изменения избирательных законов, касающихся католиков.

О’Коннель посредством ассоциации самым решительным образом возбуждал общественное мнение против тех лендлордов (все равно, католических или протестантских), которые практиковали изгнание фермеров или слишком бесчеловечно повышали арендную плату; он организовал систематическую даровую судебную защиту фермерских интересов, когда дело доходило до тяжеб между фермерами и лендлордами; наконец, он принял деятельное непосредственное (как адвокат) и косвенное участие в защите подсудимых по бесчисленным аграрным процессам, происходившим в это время. Ассоциации одной, самой по себе, было недостаточно. Необходимы были деньги. О’Коннель выдвинул проект, над которым сначала много смеялись как над полнейшей утопией, но который в конце концов всецело восторжествовал и принес обильнейшие плоды. Это была мысль о так называемом «католическом взносе». Если бы из 7 миллионов католиков, населявших в 1820-х годах Ирландию, хотя бы только небольшая часть (меньше одной четверти) захотела взносить по 1 пенни в месяц, то составилось бы 50 тысяч фунтов стерлингов в год, которые «Католическая ассоциация» употребляла бы на общие нужды. Распределение этой суммы было бы такое: 15 тысяч фунтов — на прессу и агитацию в пользу католиков, другие 15 тысяч — на «законную защиту» католиков от притеснений оранжистов и всякого иного произвола, 5 тысяч — на расходы, связанные с собранием подписей и ежегодной подачей петиций в парламент не только относительно эмансипации, но и по поводу всяких вообще тягостей, угнетающих Ирландию, — 5 тысяч — на воспитание детей бедных католиков и остальные 10 тысяч — на ряд расходов по поддержанию духовенства, католических церквей, а также для отчисления (если что-нибудь останется) в запасный фонд.

На огромном митинге, состоявшемся вскоре после первого довольно холодного и скептического приема о’коннелевского проекта членами ассоциации, толпа, чисто демократическая по своему составу, с бурным восторгом выслушала предложение О’Коннеля, и дело «католического взноса» окончательно перешло в область действительности. Насмешки и скептицизм, впрочем, все еще продолжались, и О’Коннель предпринял специальную агитационную кампанию, чтобы поддержать свой план в разных частях Ирландии. Во многих местах католическое духовенство взяло на себя и ревностно выполняло миссию взимания этой добровольной подати по церковным приходам. О’Коннель, как талантливейший организатор, умел, оставляя за собой главное и общее руководительство делами ассоциации, вдохнуть в нее жизнь, децентрализуя ее по возможности, основывая массу мелких комитетов чуть не во всех приходах, поручая этим комитетам как сбор денег, так и вербовку новых членов и другие функции. Огромные массы крестьянства, никогда даже и не бывавшего в Дублине, примыкали к этим всюду разбросанным комитетам и привыкали чувствовать себя частью одного национального целого. О’Коннель настаивал, чтобы члены комитетов ездили по самым глухим округам, читали там вслух газеты и листки ассоциации и пропагандировали ее идеи. Эти же комитеты зорко следили за поведением лендлордов и их управляющих, и при малейшей возможности защитить судебным порядком фермера от притеснений они начинали процесс.

В 1822–1823 гг. аграрные нападения совершались бандами, принявшими старое, традиционное название «белых парней»: произошло несколько случаев убийств самих лендлордов, а также сожжения их управляющих живыми вместе с семьями и всей усадьбой. В 1824 г. это продолжалось, хотя и в уменьшенных размерах. О’Коннель все силы напрягал, чтобы аграрные нападения окончились, и делал это, вне всякого сомнения, вполне искренно. И, тоже вне всякого сомнения, основанная им ассоциация стала серьезно пугать оранжистов именно вследствие происходившей смуты.

Министерство обеспокоилось. Ассоциация была легальна и действовала легально и изо всех сил старалась, чтобы ее не смешали с «белыми парнями». Но, во-первых, верноподданнические чувства, которыми О’Коннель и католики в 1821 г. удивили Европу, успели выветриться в весьма серьезной степени, вследствие того что царствование Георга принесло не ожидаемую эмансипацию, а усмирительные законы; О’Коннель как бы старался даже загладить свое поведение во время королевского путешествия. Во-вторых, ассоциация под прямым воздействием О’Коннеля не скрывала своих симпатий к несчастным фермерам. В-третьих, она являлась слишком большой и слишком богатой организацией, чтобы можно было равнодушно смотреть на ее существование. Были предприняты некоторые шаги. На одном митинге О’Коннель выразил мысль (в его устах действительно довольно неожиданную), что если какую-нибудь нацию слишком угнетают, то она становится способной на самые безумные поступки; что он надеется на милость бога, который не допустит Ирландию до такого состояния, но что если уже это случится, то пусть тогда дух греков, восставших против турецкого владычества, и южноамериканских колоний, освободившихся от притеснений Испании, одушевит ирландскую нацию. За эти слова О’Коннеля отдали под суд, причем особенно выраженная им надежда, что ирландцы будут иметь своего освободителя Боливара, ставилась ему на вид. Из процесса ничего не вышло, ибо репортер газеты, на отчете которого основывалось обвинение, принес присягу, что это он записал в сонном виде и ничего не помнит. Отговорка была лишена всякого смысла, но других свидетелей не объявлялось, а на шпионов сослаться было нельзя. Так большое жюри и не нашло состава преступления в речи О’Коннеля. Ряд бурных оваций сопровождал О’Коннеля после этого процесса во всех его появлениях в народе; ассоциация стала необычайно популярна и росла не по дням, а по часам. Тогда после долгих и тщетных поисков, к чему бы придраться, правительство решило прибегнуть к такой мере: закрыть ассоциацию на основании существующих законов нельзя, следовательно, нужно провести через парламент новый закон, особый акт, которым специально постановлялось бы уничтожить имеющуюся в Ирландии «Католическую ассоциацию».

3 февраля 1825 г. парламентская сессия открылась тронной речью [20], в которой выражалось искреннее сожаление короля Георга, что спокойствию Ирландии, которая, как известно, «разделяет всеобщее благополучие», мешают только разные ассоциации, разжигая вражду, угрожая обществу и т. д., и т. д., и т. д. Это было предзнаменованием чрезвычайно серьезным. Действительно, очень скоро после открытия сессии в нижнюю палату был внесен билль о закрытии «Католической ассоциации». Ассоциация решила сделать попытку отстоять свое существование и по крайней мере публично себя защитить. Было решено, что О’Коннель и Шиль поедут в Лондон, попросят позволения быть допущенными к решетке палаты и ответят на все обвинения.

О’Коннель понимал весьма хорошо, что никаких обвинений против их общества выставить нельзя, но что это вовсе и не требуется в данном случае, ибо речь идет не о суде, а о законодательном акте, не о правосудии, а о политике. И все-таки он решил отправиться в Лондон: пропагандист в нем всегда брал верх. Неохотно, но он взял на себя эту неблагодарную миссию.

В Лондоне друзья ирландского дела — член палаты Плэнкет и другие — сразу заявили ему о безнадежности предприятия. Палата отказалась даже выслушать прибывших и огромным большинством голосов согласилась на закрытие «Католической ассоциации». Зато О’Коннеля допустили и выслушали по другому поводу: комитет палаты общин, образованный с целью рассмотрения общего положения Ирландии, пригласил О’Коннеля высказаться по поводу ряда ирландских вопросов, и речь ирландского агитатора произвела весьма сильное впечатление; он говорил о массе морального и материального зла, которое претерпевают бесправные католики и которое устранить возможно только их эмансипацией. Был тогда же устроен огромный митинг, где О’Коннель произнес потрясающую речь о положении Ирландии, и его лондонские слушатели, собравшиеся на этот митинг в зал «Франк-масонской таверны», встретили и проводили его громовыми рукоплесканиями. В эту же сессию был внесен членом оппозиции сэром Фрэнсисом Бэрдетом билль, почти всецело проводивший эмансипацию католиков, и О’Коннель, хорошо знавший обстоятельства, питал сильную надежду, что эта мера пройдет. Дело в том, что время в Англии стояло очень сложное и очень любопытное, и в поведении большинства палаты не было ничего странного, когда это большинство становилось за такие противоречивые меры, как закрытие «Католической ассоциации» и за эмансипацию католиков. Английские правящие круги давно уже смотрели на эмансипацию католиков как на меньшее из нескольких зол; давно уже в правящую среду проникла (хотя далеко не всецело уже утвердилась там) мысль, что, удовлетворив Ирландию, легче будет напрячь все силы для борьбы с английскими радикалами, требующими парламентской реформы. А закрыть «Католическую ассоциацию» правительство находило все-таки нужным, чтобы не создавалось в Ирландии всегда опасное там «государство в государстве», да и ассоциация эта стала заниматься слишком острыми вопросами — аграрным, социальным, а вовсе не только религиозно-юридическим, не только вопросом об эмансипации католиков. Вот почему большинство (правда, слабое) согласилось на либеральный билль Бэрдета, и члены министерства (правда, не все) ничего против этого билля не имели. О’Коннель уже торжествовал, но 18 мая (того же 1825 г.) палата лордов во втором чтении большинством 178 голосов против 130 провалила предложение Бэрдета. Лорды все еще думали, что, может быть, мыслимо ни в Англии, ни в Ирландии никому ничего не уступить. В сущности, эмансипация католиков (в частности, допущение их в парламент) ничьих интересов особенно не затрагивала, и все это понимали и видели, что в конце концов лорды уступят, ибо развязать себе руки для борьбы против реформистов-радикалов. желающих уничтожения гнилых местечек, им необходимо; все видели, что не в эмансипации католиков, а именно в парламентской реформе лежит серьезная опасность для их политического и материального преобладания. И все-таки О’Коннель вследствие обычной своей впечатлительности был в крайней степени раздражения, почти в отчаянии. Оставаться дальше в Лондоне было совсем уже нечего, и он вернулся в Ирландию.

Несметные толпы встретили его на берегу и стояли по дороге к Дублину; приветственные крики не умолкали; народ выпряг лошадей и помчал экипаж. Ирландия пробудилась окончательно, и этот факт утешил О’Коннеля в только что претерпенных неудачах, как сам он высказывал. Выл устроен ряд митингов, на которых О’Коннель подчеркивал необходимость обратиться с новыми, настоятельнейшими петициями в парламент относительно эмансипации. Что касается до покойной «Католической ассоциации», то акту, закрывшему ее, нужно оказывать «не почтение, но повиновение». Этим он выразил прежнюю и всегдашнюю свою мысль о необходимости для блага Ирландии оставаться на легальной почве. Тем не менее О’Коннель очень скоро показал, что самую почву эту он не намерен суживать ни в каком случае: он заявил, что следует открыть новую ассоциацию «только для общественной и частной благотворительности» и для таких целей, которые не воспрещены актом парламента. Другими словами, это обозначало de facto открытие вновь только что закрытого общества. О’Коннель ставил правительство в довольно хлопотливое положение: закрывать ничего преступного не делающие организации возможно лишь специальным актом парламента, а удобно ли по нескольку раз в год пускать в ход тяжеловесную законодательную машину для достижения этой цели? И наконец О’Коннель на другой день после каждого такого закрывающего билля будет открывать под иным наименованием новое общество. Правительство лорда Ливерпуля, как выражается Роберт Дэнлон, смотрело на это, как феникс из пепла, возродившееся общество «с остолбенением и бессилием». Неудобства конституционного режима, к которым с такой горечью относился еще лорд Кэстльри, теперь выступили во всей своей силе. И что было худо, О’Коннель обнаруживал удивительное умение этими неудобствами пользоваться; но что было еще хуже, это то, что О’Коннель, все еще лояльный, конституционный, нереволюционный О’Коннель, уже вовсе ни в чем не напоминал прежнего, недавнего верноподданного О’Коннеля. Конституция являлась уже для него только арсеналом, дававшим нужное оружие; король и лорды — препятствием, против которого это оружие нужно пустить в ход.

Новое общество, получившее (будто в насмешку над актом, уничтожившим прежнюю организацию) название «Новой католической ассоциации», поглощено было в 1826 г. предвыборной агитацией: католики-арендаторы, платившие 40 шиллингов, как сказано, имели право выбирать в парламент, хотя не имели права быть выбираемыми, и О’Коннель решил этим воспользоваться: до сих пор эти выборщики были обыкновенно слепым орудием в руках лендлордов, на землях которых они сидели, теперь же были пущены в ход все средства пропаганды, чтобы они избирали только тех протестантов, которые высказались за эмансипацию католиков. «Сорокашиллинговые фригольдеры», подготовленные уже агитацией последних лет, оказались на высоте положения и в целом ряде округов провалили лендлордских кандидатов и выбрали приверженцев эмансипации (мы говорим о кандидатах протестантских лендлордов: католические магнаты были на стороне О’Коннеля). Сейчас же после выборов началась расправа освирепевших лендлордов с непокорными арендаторами. Целыми массами их выгоняли вон, оставляя с семьей буквально на улице. Среди арендаторов начались уже толки об аграрном терроре как ответе на неистовства лендлордов, но О’Коннель всеми, силами старался иным путем помочь беде. На митинге в Уотерфорде (в августе 1826 г.) он предложил учредить «Орден освободителей», особое общество, которое стремилось бы к примирению всех ирландских сословий, предупреждению образования тайных обществ, к прекращению всяких ссор и несогласий классового или вероисповедного характера, к учреждению для этой цели особых третейских судов и частных трибуналов и в особенности к защите «сорокашиллинговых фригольдеров» от всяких попыток мести и притеснений за подачу голосов на выборах по совести, а не по приказу; для этой цели, для поддержки притесняемых фригольдеров должен был служить особый национальный фонд, который предполагалось собрать вообще для дальнейшей борьбы за эмансипацию католиков. Орден основался и специально занялся материальной помощью изгоняемых арендаторов и устной и печатной полемикой (на митингах и в газетах) против лендлордов; любопытно, что этот орден на самом деле несколько стеснил лендлордов (правда, главным образом потому, что им казалась весьма небезопасной та своеобразная и односторонняя «популярность», которой снабжали их деятели ордена в случае слишком жестоких поступков).

В парламенте (нижней палате) насчитывалось теперь много приверженцев эмансипации, и однако, когда Фрэнсис Бэрдет (в марте 1827 г.) внес опять предложение немедленно приступить к рассмотрению вопроса об эмансипации католиков, предложение это большинством 276 голосов против 272 провалилось. Вскоре после этого умер лорд Ливерпуль, и первым министром стал Каннинг, приверженец эмансипации. Веллингтон, лорд Эльдон, а главное Пиль, упорный враг католиков, вышли из состава правительства. Но Каннинг знал о слепом яростном сопротивлении короля и лордов проведению эмансипации, и дело это не настолько его занимало, чтобы он хотел немедленно начать неизбежную борьбу. Поэтому он дал стороной знать О’Коннелю, что, конечно, министерство хотело бы дать эмансипацию, но нужно выждать время, пока улягутся страсти и т. д. О’Коннель на это ответил, что прежде всего нужно изменить состав ирландской администрации, чтобы хоть немного прекратить «лихорадочное состояние» страны. Как мы видим, борясь против этого «лихорадочного состояния», О’Коннель пускал его в ход, как оружие, как серьезное основание для требований; эта двойственность была отличительной чертой его политики, делавшей эту политику в глазах многих весьма несимпатичной и нецелесообразной; в глазах других — несимпатичной, но целесообразной; в глазах третьих — целесообразной и с нравственной стороны вполне допустимой. Все лето прошло в Ирландии в ожидании реформ, в ожидании всяких благ от Каннинга, которого чтили все свободомыслящие элементы тогдашней Европы. Но 8 августа Каннинг скончался, ничего не успев сделать для Ирландии, и власть вскоре снова перешла к крайним тори кабинета лорда Ливерпуля, ушедшим после смерти Ливерпуля. С самого начала 1828 г. начались колоссальные и почти непрерывные митинги в Дублине и других городах Ирландии; «Новая католическая ассоциация» и «Орден освободителен» — главные орудия о’коннелевской пропаганды — употребляли все свои усилия, чтобы поддерживать страну в состоянии постоянного возбуждения; готовилась новая петиция в парламент, и внимание министерства самым недвусмысленным образом обращалось на такое положение вещей, когда ирландские стремления к эмансипации идут прямо на руку внутренней английской смуте — радикалам, требующим парламентской реформы. Положение вещей было такое, что противники реформы долго противиться эмансипации не могли, но, чтобы они уступили, нужно было напрячь все усилия сделать всякое дальнейшее их сопротивление равносильным призыву ирландского народа к революции. В 1828 г. право заседать в парламенте получили протестантские диссиденты, тоже до тех пор лишенные его согласно тест-акту 1673 г., о котором у нас шла речь в начале этой (второй) главы. О’Коннель не уставал повторять, что совершенно нелогично и бессмысленно после этого оставлять в силе только те ограничения, которые касаются католиков. Возбуждение в Ирландии росло; католическое духовенство разжигало до фанатизма стремлении своей паствы к эмансипации и окончательно отождествляло эту будущую эмансипацию со всевозможными материальными благами, которые непременно свалятся на несчастную голодную страну, едва только эмансипация будет достигнута. Наступал тот психологический момент, когда агитатор должен был наконец указать народу: куда ступить дальше? на что он рассчитывал, доводя своих сторонников до такой пламенной решимости?