1

1

Никто не будет спорить, что в настоящее время ни одной стороной исторического процесса так не интересуются, как именно историей социально-хозяйственной. Притом интерес этот наблюдается как в весьма широких (особенно в Германии) слоях читающего общества, так и среди ученого мира. Можно сказать, что последние 30–35 лет создали почти не существовавшую прежде отрасль исторической науки — хозяйственную историю; можно сказать также, что, кроме социально-экономической истории, никакая другая особенно не интересует в последнее время большинство неспециалистов.

Постараемся вкратце отметить главнейшие причины этого явления современной умственной жизни. Как увидим, запросы текущей действительности и запросы научного знания соединились на этот раз и действовали в одну сторону, чтобы дать один яркий и многозначительный результат.

Новый общественный слой, выступивший на Западе в середине XIX в. на арену исторической жизни, принес с собой то новое, что почти отсутствовало в программах прежних партий, боровшихся в Западной Европе за власть: он выдвинул на первый план вопрос об экономической стороне общественной жизни. Громадная масса общественных проблем, в первые десятилетия XIX в., занимавших лишь немногие умы, впоследствии получила первостепенную важность в глазах людей самых разнообразных партий. Возникла целая школа, которая сделала решительную попытку дать научно-историческое и философское обоснование как критике существующего строя, так и выяснению будущего. История для всего построения новой системы имела огромное, поистине колоссальное значение. Для нее история сделалась любимым арсеналом и самым убедительным собеседником. XVIII век, век энциклопедистов, не отводил исторической науке особенно почетного места: история казалась ему преимущественно собранием несправедливостей, нелепостей, повествованием о фанатизме и феодальном гнете. В первой половине XIX в. романтики в литературе, историческая школа в науке права, ряд замечательных историков, начавшийся Раумером, продолжавшийся Нибуром и Гизо, сильно способствовали тому, что историческая наука стала занимать в общественном сознании подобающее ей место. Но только в середине XIX в. история приобрела себе усердных адептов из среды политических и экономических новаторов. Уже не только чистый разум, не только чувство, но и знание, и прежде всего историческое знание, стало считаться необходимым для построения нового общественного идеала и даже для полного проникновения новыми экономическими доктринами. И принадлежность последователей новой школы к числу теоретиков нового общественного класса обусловила то, что они заинтересовались именно экономической, а не какой-либо иной стороной исторического процесса. Начало капиталистического хозяйства заняло их внимание и дало им материал для оригинальных обобщений и поучительнейших выводов. В качестве противников западной буржуазии они поставили одной из целей своей научной деятельности определить, как в течение веков креп и рос на Западе современный строй, как создавалась благоприятная для него экономическая почва. Этим философская точка зрения была дана: исторический материализм, объясняющий исторический процесс развитием производительных сил, предлагающий в коренных кризисах социальной жизни видеть борьбу классовых интересов, стал все более и более овладевать умами сторонников новой школы. С конца 70-х годов, а особенно в 80—90-х годах Энгельс, Каутский, Блос и другие исследователи дали ряд трудов, касающихся самых разнообразных исторических эпох и написанных с только что указанной историко-материалистической точки зрения. Все более и более ширившаяся в Западной Европе масса сторонников марксистских взглядов с жадностью читала (и читает) эти труды, действительно заключающие в себе много интересного. Как философская система исторический материализм далеко не всегда может быть (при состоянии нынешних исторических знаний) проведен со всей последовательностью и доказательностью, но как метод он дал и продолжает давать весьма плодотворные результаты: читающее общество привыкло интересоваться той бесконечно важной стороной исторической жизни, которая еще очень недавно не только в учебниках, но и в обширных монографиях часто излагалась бегло, поверхностно, случайно, наряду с описанием мод, костюмов, курьезных обычаев эпохи и так далее; ученые же, даже не разделяющие материалистического воззрения, приучились отчасти под влиянием этого течения [*] с особым вниманием относиться к пренебрегавшейся ими до тех пор хозяйственной истории. Можно сказать, что по мере роста успехов общественных идей новой школы росла также популярность их историко-философского мировоззрения, возрастал и интерес к произведениям экономической историографии. Мало того, кризис, переживаемый экономическим материализмом с конца 90-х годов, отразившийся и на признаваемой прежде всей школой историко-материалистической точке зрения, не уменьшил сколько-нибудь заметно интереса к экономической истории: по-прежнему в ней, а не в истории идейной культуры и не в истории чисто политической, ищут некоторой помощи те, которые хотят разобраться в трудном и крайне запутанном настоящем и хоть немного приподнять завесу будущего.

Таким образом, в широких слоях читающего общества интерес к экономической истории стоит в прямой связи с новыми общественными стремлениями, выдвинутыми современной жизнью. Доктрины, в той или другой степени касающиеся устроения экономического будущего трудящихся классов, в частности и всего общества вообще, вызвали и поддерживают неослабный интерес к экономическому прошлому. Не в первый раз тут наблюдается тесная связь между современностью и историографическими интересами: в эпоху Возрождения, в век крушения теократических взглядов, началось расследование всех исторических «папских обманов» — лжеисидоровых декреталий, «дара Константина» и т. д. Гуманист и эпикуреец Лоренцо Валла (1407–1457) и ему подобные люди оказались деятельными историками-изобличителями. Настал XVI век, эпоха реформации, и началась энергичная разработка истории первых веков христианства, явилась целая литература об апостоле Павле, заслоненном в течение средних веков личностью апостола Петра, явилась затем (уже не столько в лютеранских, сколько в кальвинистских и особенно пуританских странах) так называемая библиолатрия в узком смысле слова, т. е. преимущественное преклонение именно перед ветхим заветом и библейской историей. Наступил XVIII век, и, несмотря на почти полное тогдашнее пренебрежение к исторической науке вообще, передовая читающая публика в несколько месяцев расхватала первые издания Гиббона, историка «Падения Римской империи», отнесшегося весьма отрицательно ко многому такому, к чему католицизм относится с полным благоговением: эпоха энциклопедистов благоприятствовала нападениям на римскую церковь, и не только в ее настоящем, но и в прошлом. Наступила революция, и жирондисты (а за ними и их политические противники) до утомительности шаблонно принялись в своих речах, даже в своих жестах копировать античных республиканцев. Настало время политической реакции, умственного утомления, — романтизм воскресил средние века, и, как было уже сказано, оживился интерес к истории вообще, почти отсутствовавший в XVIII столетии: он проявился и в литературе, и в науке. Но если и в прежние времена можно проследить всегдашнюю связь между злобой дня и преимущественным интересом к той или иной стороне истории, то нынешнее явление представляет собой нечто новое: нынешнее внимание к экономической истории распространено необыкновенно широко в таких кругах общества, которых раньше совсем не касались научные интересы. Это явление стоит, конечно, в прямой связи с общей демократизацией и знаний, и умственной культуры. Гиббона читал свободомыслящий маркиз, читал его буржуа, воспитавшийся в духе просветительной философии; Огюстена Тьерри, писавшего о буржуазии, ее борьбе и победе, читали с упоением люди, мечтавшие при Июльской монархии об упрочении и историческом оправдании этой победы; «Историей Гогенштауфенов» Раумера и тому подобными произведениями зачитывался бурш, грезивший объединением, былым и будущим величием Германии, а книги Каутского, Блоса, Энгельса расходятся в Германии уже среди многомиллионной массы.

В этом отношении экономической истории повезло больше, нежели везло истории религиозной, культурной, политической».