4

4

Католические аристократы-лендлорды, католические средние землевладельцы (крайне немногочисленные), католический торгово-промышленный класс, наконец католические арендаторы из зажиточных — вот какие слои непосредственно воспользовались эмансипацией 1829 г. и вновь приобретенными политическими правами. Эти же слои в 1830-х годах и выдвинули то более радикальное течение, о котором мы уже вскользь упоминали и которое заставило О’Коннеля поторопиться с внесением в парламент предложения (тотчас же проваленного) имевшего целью подготовить расторжение унии между Англией и Ирландией. О’Коннель неохотно сделал (в первый и в последний раз в жизни) эту попытку приступить к парламентскому обсуждению вопроса; он (совершенно справедливо) опасался, что это еще слишком преждевременно. В 1838 г. разрешилась проблема о десятине; в 1840 г. после шестилетних парламентских споров и колебаний (не интересовавших, впрочем, совершенно огромную массу ирландского населения) министерство Мельбурна провело также новый акт о муниципальной реформе в Ирландии. До тех пор вопреки смыслу и духу акта об эмансипации (1829 г.) городское управление в ирландских городах продолжало оставаться в руках ничтожной (численно) протестантской горсточки, так что, как выразился О’Коннель в одной из речей своих по этому поводу, муниципальные дела, затрагивавшие интересы нескольких сот тысяч человек (т. е. населения городов), были в руках 13 тысяч протестантов, которые, основываясь на традиции и самых разнообразных злоупотреблениях и толкованиях запутанных корпоративных грамот, все еще удерживали в своих руках власть. Получалась такая аномалия, что в английском парламенте католики сидели рядом с протестантами, а в ирландских городах (кроме Туама) в составе городского управления их не было. По закону 1840 г. ценз для лиц, имеющих право выбирать членов городских управлений, назначался очень высокий, реформа распространялась не на все ирландские города, из ведения городских управлений оказывались изъяты и переходили в ведомство администрации многие существенно важные функции, но католики уравнивались в правах с протестантами.

В том же 1840 г. умер Томас Друммонд, единственный человек из английского официального мира, не только желавший преследовать примирительные цели, но и имевший достаточно такта, чтобы осуществить это намерение; летом 1841 г. министерство Мельбурна потерпело поражение в нижней палате (в конце мая), распустило парламент, назначило новые выборы, и едва парламент (в августе 1841 г.) собрался, как 360 человек против 269 вотировали отказ в доверии Мельбурну. Кабинет вигов подал в отставку, и консервативный лидер Роберт Пиль тотчас же стал во главе нового правительства.

Уже выборы 1841 г., на которых О’Коннель был забаллотирован в Дублине и, чтобы пройти в парламент, должен был искать другой округ, уже эти выборы показали, что есть в стране известное недовольство, известная оппозиция против него. Далеко не все были довольны законом о десятине 1838 г., который, по мнению этих недовольных, только формально снимал тяготу с нищего арендатора, на которого все равно лендлорд возложит в виде надбавки арендной платы часть налога, перенесенного на лендлорда. Муниципальный закон 1840 г. хотя и был приветствуем как уничтожение протестантской монополии в делах городского управления, но он не мог сделаться особенно популярным, когда ясно стало, что только ограниченная кучка состоятельных людей допущена высоким цензом к выбору и к исполнению обязанностей городских советников; да и, кроме того, этот закон не имел ни малейшего касательства к сельскому населению (т. е. к огромному большинству нации). Но дружба О’Коннеля с вигами, стоявшими у власти, управление Томаса Друммонда, очень сильное уменьшение аграрных преступлений после нового закона о десятине — все это сильно способствовало тому, что возникавшее неудовольствие против агитатора не сказывалось сколько-нибудь значительно, ибо в общем нация верила в О’Коннеля и именно ему приписывала мягкое, гуманное и дружелюбное поведение администрации в стране, привыкшей к угнетению и произволу. События 1841 г. изменили положение вещей. Роберт Пиль и вообще консерваторы были прямо враждебны самым существенным ирландским домогательствам. В Ирландии с большим раздумьем вспоминали, что такие меры, в сущности вовсе не коренные, вовсе не затрагивающие главных вопросов государственной жизни, как закон о десятине или как закон о муниципальной реформе, проходили в парламенте через 5–6 лет после внесения первоначальных биллей, и тянулась эта возня только вследствие яростной оппозиции консерваторов в палате лордов. Теперь, с 1841 г., консерваторы стали большинством и взяли в свои руки власть. Друммонд умер, вигистский вице-король, при котором мог действовать человек, подобный Друммонду, ушел вместе со своим главой, лордом Мельбурном, а новые ирландские правители, назначенные Пилем, обещали своим поведением отнюдь не походить на предшественников. О’Коннель не скрывал от себя и своих друзей, что наступают довольно трудные времена. Но он не знал, до какой степени трудные; не предвидел, что самые болезненные удары падут на него не из Англии, но из Ирландии, не из правительственного стана, но из нового, еще не существовавшего в 1841 г. лагеря.

Было настроение, и начинала складываться особая фракция, особая тенденция политической мысли, но партия еще не существовала. Как партия, как особая, определенно обозначенная политическая единица «Молодая Ирландия» сложилась лишь ко второй половине 40-х годов. В 1841 г., когда О’Коннель демонстративно как «первый католик» был выбран на ничего не значащее место дублинского лорд-мэра; когда он после падения вигов, друзей его, снова переходил в оппозицию торийскому кабинету; когда он опять поднимал агитацию по вопросу об отмене унии и опять настаивал на единственно плодотворном, по его мнению, строго конституционном образе действий, в ирландском обществе уже явно обозначилось новое течение, которому суждено было прийти на смену этому высокоталантливому, шумному, не любившему противоречий, привыкшему к обожанию, верящему только в себя «ирландскому диктатору».

Прежде чем перейти к рассказу об этом новом течении, необходимо пояснить, каково было положение О’Коннеля в начале 40-х годов. Он все еще пользовался огромной популярностью, несмотря на то, что теперь уже он не шел впереди всего ирландского общества, как во втором и третьем десятилетиях XIX в. Тридцатые годы выдвинули ряд вопросов, в которых О’Коннель не хотел разобраться. Он объявил себя решительным противником вмешательства государственной власти в отношения между рабочим и работодателем, и это в эпоху ужасающей, самой жестокой нищеты и беспомощности рабочих классов. Даже скромные профессиональные тред-юнионистские организации ему не нравились. Все это поселяло отчуждение между ним и широкими слоями если не сельского, то городского населения, и иногда (в конце 1830-х и начале 1840-х годов) ему приходилось на митингах слышать и видеть самые недвусмысленные проявления раздражения со стороны собравшейся толпы.

Особенно грустно и болезненно разразился давно назревавший в жизни О’Коннеля кризис вот по какой причине. С самого начала 40-х годов в качестве главной очередной политической задачи О’Коннель поставил пред собой и хотел поставить перед Ирландией расторжение унии и восстановление самостоятельного парламента. Установление с 1841 г. враждебного О’Коннелю консервативного правительства еще более обострило политическую атмосферу, в которой началась и развивалась агитация против унии. Ассоциация, учрежденная 15 апреля 1840 г. О’Коннелем (Repeal Association) со специальной целью агитировать против унии, явно стремилась объединить по возможности всю страну вокруг намеченного дела. Рабочим сулилась демократическая реформа парламента; арендаторам — законодательное упрочение за ними их земельных участков, уничтожение (на этот раз уже окончательное) преобразованной в налог с лендлордов церковной десятины, которая с 1838 г. потеряла, правда, свои наиболее раздражающие и угнетающие народ свойства, но тем не менее могла сказываться до известной степени на повышении арендной платы; средний и высший классы предполагалось привлечь тем простым аргументом, что фактически власть и влияние после уничтожения унии перейдут именно в их руки, и станет возможна национальная политика, считающаяся во всех отношениях (в том числе и в экономическом) с интересами не английской, а своей, ирландской жизни, — Ирландия перестала бы быть только рынком для сбыта английских фабрикантов. Но именно разнородность элементов, которые желательно было объединить, и затрудняла логическое проведение столь разнохарактерной программы. Скудно и вяло посещались в 1840–1841 гг. агитационные собрания. Идея О’Коннеля была все та же, его постоянная: митинги, подача петиций парламенту, мирные, но внушительные своей численностью демонстрации и т. п. С 1841 г., с начала консервативного кабинета Роберта Пиля, отношение к ассоциации со стороны ирландского общества несколько изменилось: теперь уже О’Коннель говорил более резко, более оппозиционно, и это казалось интереснее, не столь монотонно, как прежние речи, развивавшие всем известные аргументы в пользу расторжения унии и сдобренные вместе е тем любезностями по адресу союзников О’Коннеля — вигов. Так или иначе, О’Коннель все еще являлся единственным рупором политических желаний и тенденций своего народа. Назревали уже другие тенденции и чувства, но только с 1842–1843 гг. они нашли выражение. Эти новые чувства и мысли и их глашатаи так болезненно-остро поразили О’Коннеля не потому, что они выступили на сцену без него и направились против него, но потому, что они как бы не только не хотели считаться с новой занятой им позицией, а именно ее, эту позицию агитатора против унии, сочли самой лучшей почвой для борьбы. Случилось это так.

Осенью 1841 г. Чарльз-Гэвэн Даффи, молодой человек, вращавшийся в литературных кружках Ирландии, встретился и близко сошелся с двумя молодыми дублинскими адвокатами: Джоном Диллоном и Томасом Дэвисом. Полная солидарность в политических взглядах и в настроении очень скоро после первого знакомства натолкнула их на мысль издавать сообща еженедельный журнал. Сказано — сделано. Поднявшись с той скамьи в дублинском Феникс-парке, где им пришла в голову эта мысль во время гулянья [35], три приятеля разошлись по домам и тотчас же принялись за исполнение своего намерения; деньги нашлись у Даффи, значит нужно было подыскать сотрудников и выпускать проспект нового издания. Кроме будущих сотрудников, уведомлять никого не представлялось необходимым, так что вице-король имел случай узнать о проектируемом журнале одновременно с прочими читателями, на которых рассчитывала молодая редакция. К книге Даффи, в которой говорится о первых годах деятельности его партии, приложена гравюра, изображающая трех друзей на скамье Феникс-парка, и под гравюрой подписано: «Рождение «Нации»» («Нацией» они решили назвать свой будущий журнал). Действительно, как горько ни жаловались передовые ирландцы на общественные условия, царившие на их родине, но если у человека, имевшего хоть сколько-нибудь подходящие денежные средства, являлось желание издавать в Ирландии газету или журнал, то этот момент появления подобного желания он и мог впоследствии называть «рождением» своего издания. Никаких восприемников не требовалось. 15 октября 1842 г. появился первый номер «Нации», задолго возвещенной и с нетерпением ожидаемый. Разошелся он без остатка в первые же часы после выхода, до полудня. Колоссальный успех встретили и следующие номера, и к концу того же 1842 г. «Нация» обозначалась как новая и крупная общественная сила. Чему же она учила и куда вела своих читателей?

Дэвис, Диллон, Даффи и их друзья задались сложными целями. Они, по собственным словам их, хотели восстановить в народе самоуважение и самоуверенность в лучшем смысле этого, слова, т. е. два качества, которые англичане всячески хотели уничтожить в Ирландии, по их мнению. Они определенно желали сеять недовольство против английского режима, говоря, что «низко быть довольным», когда родина страдает «под бичом несправедливых законов». По мнению членов редакции, мало было организовать общественное мнение, как это неоднократно по разным поводам делал и пытался делать О’Коннель: нужно еще его просветить, дать знания, ибо «человек ясных убеждений и точных знаний представляет собой большую силу, нежели десять человек, нуждающихся в этих дарах». Журнал стремился дать своим читателям эти точные знания и ясные убеждения. По воззрению редакции, «история Ирландии изобиловала примерами благородства» и в некоторых отношениях напоминала эпическую поэму. Твердо решившись всячески содействовать поднятию национального самосознания, журнал из номера в номер знакомил читателей с лицами и фактами, прославившими, Ирландию в далеком и недавнем прошлом. Была, например, эпоха, когда Ирландия наравне с Италией высылала в дикие, варварские страны Европы проповедников и апостолов христианской веры. В это глухое время раннего средневековья Ирландия стояла относительно на высшем уровне культурного развития, нежели, например, англо-саксонские государства соседнего острова. Помещая очерки из истории ирландских религиозных подвижников, журнал интересовался ими не вследствие религиозного, но вследствие патриотического чувства, чувства гордости, которое они могли возбудить. В еще большей мере освещались и иные, более близкие к XIX в. эпохи. Систематически помещались статьи и очерки о выдающихся ирландцах, прославивших себя на службе военной и гражданской в иных странах. Наконец, в прозе и в стихах прославлялись люди, пожертвовавшие, своей жизнью из-за того, что они считали благом для Ирландии. Давно забытые, казалось, навсегда, наглухо затерянные имена, имена вождей и участников былых восстаний, снова выходили на свет божий; окровавленные тени Вольфа Тона, лорда Фицджеральда, Роберта Эммета снова воскресали в памяти ирландского общества. Герои более стародавних и еще более забытых восстаний вереницей проходили перед читателями. Поэты журнала посвящали поэмы и лирические произведения выдающимся событиям ирландской истории и деятелям этих событий. Кроме истории, журнал стремился еще знакомить своих читателей с настоящим как Ирландии, так и иных стран. Одной из главных их задач было полное примирение и объединение ирландцев всех вероисповеданий, т. е. то, к чему стремились в 1790-х годах «Объединенные ирландцы». Журнал на примере современной ему Франции, управляемой протестантом Гизо, на примере католической Бельгии, в которой король был протестантом, доказывал, что различие в религии не обусловливает непременно вражды и невозможности мирного сожительства отдельных групп граждан в одном государстве: вот почему ирландцы-протестанты не должны пугаться перспективы расторжения унии с Англией и перехода власти над Ирландией в руки большинства ирландского населения, т. е. в руки католиков. Вообще на ознакомление ирландского общества с континентальной Европой и Америкой редакция обратила серьезное внимание. В данном случае журналу приходилось бороться кое с чем посильнее простого невежества. Простое невежество все-таки есть tabula rasa, которая и предоставляется в распоряжение учителя. А тут налицо были уже благоприобретенные нелепости и фальсификации, внедренные в умы народа, который был заброшен в сторону от Европы и все свои суждения о ней воспринимал через посредство официальных и официозных английских известий. Даффи, Диллон и Дэвис настаивали на том, что Ирландия, хотя она пока и несамостоятельна, должна иметь свою собственную «иностранную политику», вовсе не совпадающую с английской. Это — на том основании, что интересы Англии и Ирландии отнюдь не тождественны; например, всякий раз, когда Англия воевала против Америки или Франции, для Ирландии из английских неудач и поражений проистекала прямая выгода, ибо Англия слабела и, хоть временно, шла на некоторые уступки, делалась мягче! Поэтому если английские учебники и английские газеты даже и очень бранят какую-нибудь нацию, то из этого вовсе не следует, что эта нация очень дурна и что ирландцам нужно ее ненавидеть, — напротив. Что касается до положения Ирландии в экономическом отношении, то воззрения журнала здесь были очень определенны: нигде нет такой ужасающей нищеты, таких частых голодовок среди крестьян, такого обнищания ремесленных и промышленных классов, такого угнетения всех производительных сил, как именно в Ирландии. Экономические бедствия тесно связывались с недочетами и ненормальностями, отмечавшимися в социальной структуре, в законах и обычаях: нигде (по их мнению) землевладельцу не был предоставлен такой широкий произвол в изгнаниях фермеров с участков, нигде податное бремя не было распространено более неравномерно и несправедливо, нигде не проявлялось такого полного отсутствия всяких стремлений со стороны законодательства хоть немного посодействовать развитию промышленности, улучшению земледелия, охране экономических интересов народа. И все эти социально-экономические беды сводились в свою очередь к тому, что делами ирландского народа заведуют посторонние ему люди — англичане, которым нет дела ни до чего, кроме своих собственных интересов. Фракция сгруппировавшаяся вокруг журнала «The Nation» и получившая впоследствии название «Молодой Ирландии», объявляла себя всецело за расторжение унии, но вместе с тем, в прямую противоположность О’Коннелю, категорически отказывалась от мысли о каком-либо союзе с одной из двух парламентских английских партий. Виги, говорили они, столь же мало заслуживают доверия Ирландии, как и тори, ибо и те, и другие суть англичане, которым выгодно порабощение этой страны. Своего освобождения ирландцы должны добиваться, полагаясь лишь на себя самих и позабыв все междоусобные распри, прибавляли они.

Было нечто, помимо фактического содержания, помимо развивавшихся в журнале определенных политических идей, что привлекало к себе молодое поколение, только вступавшее тогда на сцену. «Молодая Ирландия» вносила необыкновенный энтузиазм, почти экзальтацию во все, что она говорила и проповедовала! Например, О’Коннель был принципиально враждебен всяким методам действия, напоминающим Вольфа Тона и его время; он говорил, что гораздо лучше для Ирландии будет, если ее друзья останутся в живых, а не отправятся на тот свет. «Один живой друг стоит десяти мертвых», — эту фразу и подобные ей любили повторять приверженцы старого агитатора. Что же касается до редакции нового органа, то, по признанию Даффи, его товарищи «мечтали стать мучениками». Для них традиции восстания 1798 г. были священны, а для О’Коннеля не было достаточно резких слов, чтобы достойно порицать это восстание. О’Коннель часто даже аффектировал свою полную лояльность, свое отвращение ко всякой мысли о чужеземной помощи против Англии. Новое поколение всячески подчеркивало благую для Ирландии роль исторических врагов английского государства. И став на тот путь, на котором уже стоял О’Коннель, «Молодая Ирландия» обнаруживала явное желание пойти по этому пути более бурным аллюром, более быстро и порывисто, нежели это было желательно старому вождю. «Не откладывай на завтра то дело, которое нужно делать сегодня… будем полагаться на нас самих», — недвусмысленно говорил поэт журнала Джон О’Хэгэн. Мысли этого стихотворения, например, возмутили не только власти, но отчасти и О’Коннеля. Ему уже то было неприятно, что впервые чуть не за всю его жизнь инициатива сознательного политического воздействия на общество исходила не от него. Он был горд, во многом деспотичен, и долговременное всеобщее обожание не преминуло оказать обычные свои плоды, — оно приучило его смотреть на себя как на «ходячий разум» ирландского народа, как на единственную и высшую моральную власть в стране. Холодность, потом отчуждение, потом разрыв — все это не могло не произойти при подобных условиях, если принять во внимание, что и «Молодая Ирландия» отнюдь не собиралась идти на уступки и покориться. Если бы дело происходило в стране без тех политических прав и гарантий, какими пользовались ирландцы в числе прочих английских подданных, то этот процесс отчуждения и разъединения, быть может, несколько замедлился бы за отсутствием непосредственной возможности открыто высказаться и сразиться. Здесь этого замедления быть не могло, хотя все-таки не в первые месяцы произошел разрыв.

Дело осложнялось тем, что «The Nation» сразу же, именно в первый год своего существования, самым несомненным образом помогла О’Коннелю в том последнем деле его жизни, которому он посвятил остававшиеся годы, — в деле агитации против унии. «Сбор в пользу ассоциации, образованной О’Коннелем для расторжения унии, не достигавший и 60 фунтов в неделю, когда появилась «Нация», достиг теперь (весной 1843 г. — Е. Т.) в среднем 300 фунтов стерлингов в неделю», — пишет редактор этого журнала Даффи. «Нацию» читали нарасхват, и она пропагандировала идею расторжения унии там, куда до того никогда не проникала политическая пресса. И сам О’Коннель не торопился сердиться и ссориться. Но О’Коннеля недаром называли (как спустя 40 лет — Парнеля) некоронованным королем Ирландии: у него успел образоваться своего рода двор, где были приспешники и лакеи, сплетни и интриги, и все то мелкое, юркое, пошлое и ненужное, что фатально-неизбежно стремится присоединиться ко всякой силе. Сын О’Коннеля Джон, разделяя заблуждение, свойственное сыновьям многих замечательных людей, считал себя тоже по праву родового наследования призванным учить с политической трибуны сограждан. Он выступал на собраниях часто и охотно, говорил много и несвязно, полемизировал резко и некстати. Он-то в числе прочих ближайших к О’Коннелю лиц стремился поскорее произвести разрыв. Так, он напал в публичной речи на «Нацию» за то, что ее симпатии тяготеют к Франции, стране, в истории которой есть столь кровавая страница, как революция. Один (случайный) сотрудник «Нации» тотчас же возразил оратору, что если он питает такой ужас к революциям, произведенным силой меча, то ему следовало бы также отвергнуть жертвуемые на ассоциацию, образованную его отцом, американские доллары, ибо Соединенные Штаты, как это ни предосудительно с их стороны, тоже освободились от Англии силой меча. За этим спором следовал ряд других несогласий. Главный вдохновитель нового журнала Дэвис с величайшим вниманием и решительным сочувствием смотрел на кипевшее в Англии чартистское движение, охватывавшее промышленные города и округи страны. О’Коннель, сначала (в 1838 г.) обнаруживавший симпатию к чартистам, теперь, в 40-х годах, не имел для английской демократии ничего, кроме самых резких порицаний и пренебрежения. Журнал «Нация», полагая, что в данном случае считаться с мнениями О’Коннеля не следует, настойчиво рекомендовал приверженцам расторжения унии сближаться с чартистами, с единственной группой английских граждан, не враждебной ирландскому освобождению. О’Коннель начал сердиться. Он сделал шаг, который ясно показывал, во-первых, что самообожание в нем было необыкновенно сильно, во-вторых, что интриги его ближайших сотрудников против «Нации» все усиливались и, в-третьих, что «Нация» успела занять в общественной жизни место, не позволявшее с ней ссориться слишком поспешно и необдуманно. О’Коннель дал знать редактору журнала Даффи, что замечающееся в журнале отклонение от его, О’Коннеля, мнений многие считают плодом заговора против него, О’Коннеля; что он сам пока этому не верит, но если редакция не будет особенно осторожна, то подобное подозрение может, чего доброго, распространиться! Редакция приняла к сведению, но поведения своего не изменила. Распространение журнала уже в 1843 г. констатировалось не только в городах, не только среди интеллигенции, но в довольно глухих местах, между арендаторами. Редакция не только не раздувала, со своей стороны, начавшихся недоразумений, но всячески подчеркивала, что считает О’Коннеля главой движения, человеком, оказавшим огромные услуги стране и продолжающим их оказывать.

25 февраля 1843 г. О’Коннель внес на рассмотрение дублинского городского управления (где теперь, после реформы 1840 г., сидели и католики) предложение возбудить петицию перед парламентом о расторжении унии, т. е. об отмене акта 1800 г., и о даровании Ирландии вновь прежнего самостоятельного парламента (с сохранением, конечно, главенства царствующей династии). Дебаты длились 3 дня, и интерес к ним всего ирландского общества был огромный. Эти дебаты были лебединой песнью О’Коннеля, которому на этот раз опять, как в прежние дни, рукоплескала вся страна, в том числе и люди нового течения, приверженцы возникавшей литературно-политической партии «Молодой Ирландии». О’Коннель выяснил, что последний дублинский парламент, подкупленный Питтом и Кэстльри, не имел ни малейшего права объявлять себя уничтоженным; что, несмотря на все противодействия англичан, ирландский народ в лице 700 тысяч петиционеров тогда же ходатайствовал о сохранении автономии, но английское правительство не обратило на это никакого внимания. Он ярко очертил все бедствия, проистекшие от этого акта для ирландской промышленности, торговли, земледелия. «Позвольте мне спросить вас, — воскликнул он, — знаете ли вы хоть одну страну, подчинившуюся рабскому состоянию, которая не подверглась одновременно с этим и обнищанию; и знаете ли вы хоть одну страну, которая, возвысившись до свободы, не достигла бы в то же время процветания?» Он окончил свою речь торжественным уверением, что ирландский народ предан и останется верным королеве Виктории, но что он должен иметь и будет иметь самоуправление, безусловно необходимое для процветания нации. Между аргументами, приводившимися во время дебатов против О’Коннеля, едва ли не самым главным являлся тот, что англичане ни за что самоуправления не дадут, а потому агитация против унии среди ирландского населения может привести к революционному взрыву. Если принять во внимание почву, на которой стоял О’Коннель, этот аргумент в глазах многих казался весьма существенным. Тем не менее дублинская «корпорация» после всех прений большинством голосов решила подать парламенту петицию об отмене унии.

Эти дебаты и их финал имели, разумеется, лишь агитационное значение, зато оно было весьма велико. В огромной степени усилились сборы в пользу агитационной ассоциации; идея отмены унии быстро распространялась в народе, большинство которого, как часто случалось в Ирландии, начало думать, что найдена панацея от нищеты и голодовок, и все теснее примыкало к знамени, выставленному средним и высшим классами и их представителем, к требованию автономного парламента. В дни дебатов в дублинском городском управлении «Молодая Ирландия», как сказано, всецело стояла на стороне О’Коннеля. Но уже в эти дни кое-что недоговоренное, невырешенное было между присутствующими, и обстоятельства сложились так, что это недосказанное стало вдруг на очередь дня, и правительство, О’Коннель и новый журнал должны были открыть друг другу свои карты. В парламенте в ответе на запрос оранжиста Родэна, как правительство намерено отнестись к происходящей в Ирландии агитации, первый министр сэр Роберт Пиль заявил, что все средства, какие только находятся в распоряжении правительственной власти, будут пущены в ход, чтобы воспрепятствовать «расчленению империи», т. е. расторжению унии. И если не хватит наличных средств, то он, сэр Роберт Пиль, попросит у парламента особых полномочий для борьбы со злом. О’Коннель, отвечая на эту угрозу, заявил на большом митинге, что он принадлежит к нации, насчитывающей 8 миллионов человек, и не боится угроз Пиля, не верит, чтобы тот «посмел» начать борьбу насильственными мерами, раз Ирландия вовсе не намерена устроить восстание. Редакция «The Nation» увидела, что наконец дело дошло до самого острого и болезненного пункта и что нужно высказаться. Мнение молодых публицистов сводилось к следующему. О’Коннель неоднократно выражался в том смысле, что ни на минуту ирландский народ не должен выходить в своих действиях за пределы законности и конституции; что «ни одно политическое улучшение не стоит и капли крови». Давая отпор Роберту Пилю, он сделал, по мнению редакции, хорошее дело, но был ли он при этом последователен? Он сказал, что Пиль «не посмеет» пустить в ход силу против людей, борющихся конституционными средствами. А если посмеет? Не превратится ли тогда гордый отпор О’Коннеля в жалкую и смешную браваду, достойную полного презрения? «Молодая Ирландия» решила приковать общественное внимание к этой болезненно острой теме. Руководитель нового течения Дэвис написал статью, в которой между прочим говорил: «Немного предусмотрительности избавляет от большой беды. Если у ирландского народа нет терпения, благоразумия и храбрости, если ирландцы не готовы претерпеть препятствия и преследования, строго повиноваться своим вождям и наконец если они будут потом колебаться при встрече со страданием, опасностью и самой смертью за свободу, то пусть они сразу бросят борьбу, для которой, значит, природа их вовсе не приспособила». Дэвис выражал уверенность, что на деле у ирландцев найдутся все качества, нужные для успеха; не советуя торопиться, он тем не менее говорил: «Бог может смягчить сердца или просветить умы английского народа, теперь превращенного в орудие аристократии, которая топчет нас и грабит обоих (т. е. и ирландский, и английский народ — Е. Т.). Но если этого не будет, то бог придаст силы нашей руке в угодный ему час. Время есть исправитель зла. Время рождает удобный случай». Другой вдохновитель журнала «Нация», Диллон, заявил со своей стороны, уже не в печати, а на митинге: «Скорее, нежели удовлетворить просьбу всей Ирландии, английские министры готовы опустошить ее поля и покрыть их телами ее перебитого народа. Что это, как не замена народного согласия… грубой силой? И что же мы сами, как не рабы, если мы подчинимся этому?»

Огромные митинги, происшедшие вскоре после угрожающей речи Пиля в разных местах Ирландии, раздраженное состояние крестьян, стекавшихся на эти митинги, и молодежи, рукоплескавшей новому журналу, — все это повлияло на О’Коннеля. По-прежнему утверждая, что нападения со стороны Ирландии не будет, он прибавлял, что защищаться ирландцы будут, если их к тому вынудят. Он шел за движением, но огромным своим авторитетом необыкновенно усиливал в общественном мнении те позиции, которые занимались Дэвисом, Даффи, Диллоном, их сотрудниками и уже многими их читателями. Так пока шло дело. И пока оно было так, многие слова в устах О’Коннеля, весь свой век убеждавшего в тщете неконституционного образа действий, приобретали в глазах Англии особенно зловещий смысл. На колоссальном митинге в Корке О’Коннель между прочим сказал следующее: «Представьте себе какого-нибудь ирландца без единого пенни и босого, который переехал через канал на палубе парохода, очутился в Манчестере или Сент-Джайльсе и собрал вокруг себя известное число ирландцев; и вот кто-нибудь спрашивает его: «Что нового?», а он ответил бы (вопрошателю — Е. Т.): «Твой отец убит драгуном; твоя мать застрелена полисменом; твоя сестра… но я не хочу сказать, что с ней случилось». Пусть это так произойдет, и я спрошу Роберта Пиля, сколько пожаров вспыхнет на английских мануфактурах? Я не предупреждаю вас (членов митинга—Е. Т.), чтобы вы не боялись (угроз Пиля — Е. Т.), ибо это было бы смешно: я говорю, что Англия не в состоянии ниспровергнуть вас». За этим митингом следовали другие (в Тайперери и др.), на которых собиралась колоссальная масса народа. Всюду О’Коннель убеждал не бояться и сравнивал положение вещей с тем, какое было накануне акта об эмансипации католиков.

Роберт Пиль не спешил приводить угрозу в исполнение, ибо из числа солдат, стоявших в Ирландии, около половины были ирландцы. При таком сомнительном составе провоцировать взволнованную страну в 8 миллионов жителей представлялось неудобным. Еще прискорбнее было то обстоятельство, что солдаты, находившиеся в самой Англии, очень могли пригодиться против все еще кипевшего, все еще не сдававшегося чартизма, и трогать их с места являлось тоже небезопасным, так что ими не вполне удобно было подкрепить в случае нужды слабый ирландский гарнизон. На основании всех этих соображений министерство решило презрительно не замечать того, что происходит в Ирландии; но долго этого метода нельзя было держаться, ибо ирландские оранжисты (несмотря на номинальное закрытие их лож в 1830-х годах, в эпоху вигистского кабинета) были очень сильны своими связями и богатствами и решительно требовали, чтобы против антиунионистов были приняты меры. Тогда правительство одного за другим стало выгонять в отставку тех лиц, которые, находясь на государственной службе, позволяли себе присутствовать на о’коннелевских митингах и обедах или вообще обнаруживали свою симпатию к движению. Двадцать четыре лица в самое короткое время были удалены с должности. Раздражение росло, но и Пиль с обычным умом своим понял, в чем его сила, и, не прибегая к осуществлению угрозы подавить движение открытой силой, он решил использовать до конца все предоставленные ему по закону средства. Он знал, что они велики. После этих репрессий сборы в пользу ассоциации, заведовавшей движением против унии, дошли до 2200 фунтов стерлингов в неделю, т. е. до цифры, которой, как заметил Даффи, никогда не достигали даже недельные сборы «Католической ассоциации» перед эмансипацией католиков. Нищая страна давала последнее на борьбу против англичан, еще даже не разобравшись вполне, какая именно будет эта борьба. Примкнул ли О’Коннель к тактике «The Nation», или из его слов это еще вполне не явствует? Митинги делались все огромнее.

Роберт Пиль внес в парламент «билль об оружии», сильно ограничивавший для ирландцев возможность держать дома и пользоваться оружием и устанавливавший ряд мероприятий, которые позволяли бы контролировать действительность этого закона. Билль, внесенный в палату в мае, прошел в третьем чтении 9 августа того же (1843) года большинством 66 голосов. Оппозицию составили ирландцы, радикалы и многие либералы; консервативное большинство поддержало свое правительство. Еще в мае началось движение некоторых (немногих) полков из Англии в Ирландию; много посылать нельзя было по указанной выше причине. В течение всего лета, пока билль об оружии проходил через палату, митинги-монстры, как выразился [36] о них «Times», не переставали собираться. О’Коннель все повышал и повышал свой тон. «Испугать нас хотят? Веллингтон при Ватерлоо не был так силен, как я здесь!» — крикнул он на одном собрании, где считали более 100 тысяч присутствующих. Редакция «The Nation» таким изъявлениям сочувствовала, но она должна была принимать в соображение, что подобные слова не мешали О’Коннелю говорить на тех же митингах, что, только оставаясь вполне мирным, движение восторжествует. Новые деятели не всегда, признавали О’Коннеля последовательным, но историческая волна взмывала все выше, все выше, и люди не успевали ссориться.

11 июня (1843 г.) в Маллоу состоялся митинг, на который сошлось и съехалось по скромной оценке [37] 400 тысяч человек, а по счету тогдашних английских газет — полмиллиона. Вокруг реял эскадрон гусар и две роты пехотинцев, посланные на всякий случай по приказу Роберта Пиля. О’Коннель снова говорил об угрозах первого министра и, увлекаясь общим настроением, между прочим воскликнул: «Они могут растоптать меня, но если они так поступят, то не с живым человеком, а с моим трупом». Еще более решительно прозвучали сказанные вскоре после этого слова О’Коннеля, что в случае нападения у Ирландии не будет недостатка в друзьях: эти слова прямо относились к Соединенным Штатам и к Франции, где высказывалось открытое и довольно демонстративное сочувствие ирландскому движению. Ледрю-Роллен, например, прямо советовал британскому правительству считаться с тем, что в случае насильственного нарушения законных прав ирландцев Франция, как и в былые дни, может оказать помощь угнетенным. Конечно, в Англии хорошо знали, что Ледрю-Роллен — всего только член французской радикальной оппозиции, и что вовсе Франция не собирается ирландцам помочь, и не может, и не сможет это сделать, если бы даже захотела, и что все это одни только разговоры. Но воинственные речи в устах О’Коннеля обратили на себя всеобщее и живейшее внимание; никогда он еще так не выражался. Митинги, бурные и колоссальные, учащались, иногда они происходили дважды в течение одной недели. И вдруг над Ирландией разразился удар, с которым так легко было считаться на словах, который уже начал казаться отпарированным еще до того, как врагом была сделана попытка его нанести: Роберт Пиль исполнил свою угрозу.