14. ЛЕНИН ПРОТИВ ЛЕВЫХ
14. ЛЕНИН ПРОТИВ ЛЕВЫХ
Брест-Литовский мирный договор{374} был унизителен для русских патриотов и болезненно подействовал на большевиков. У нас нет лабораторной реакции, с помощью которой можно было бы установить процентное содержание национализма в большевизме. Некоторым Ленин мог показаться в 1917 году спасителем русского народа от полного поражения и гибели в бою. Как отметил Никита Хрущев в своем марафонском докладе на пленуме ЦК КПСС 5 марта 1962 г., «нельзя сказать, что все рабочие и крестьяне России знали теорию научного коммунизма, когда они поднялись на революцию. Эту теорию глубоко знали лишь передовые люди — революционеры… Они знали, что большевики за мир, против империалистической войны…»
Но внезапное германское вторжение в феврале и марте 1918 г., условия Брестского мира, лишившие Россию громадных территорий с 55 миллионами населения, и страх, что, несмотря на договор, кайзер может урвать еще один кусок, были сильными националистическими доводами против политики Ленина. Пуристы из коммунистических кругов возражали против нее по другим причинам. Когда, согласно решению ЦК от 24 февраля, был проведен опрос «среди советских избирателей» Москвы и Петрограда (всего опросили избирателей 42 губерний), ответы избирателей не могли не потрясти ленинцев — сторонников договора. Шесть губернских городов высказались за мир, двадцать — за войну; восемьдесят восемь уездных городов и сел — за мир, восемьдесят пять — за войну{375}. Конечно, опрос не был всеобщим. На вопросы Совнаркома отвечали только советские избиратели. Но в марте 1918 г. Советы были представительны и вполне демократичны, а в длинной телеграмме с запросом Совнаркома обе точки зрения были изложены с тщательным беспристрастием. Предпоследнее предложение телеграммы было правдой только на половину: «Первая точка зрения защищается ЦК большевиков с Лениным, вторая ЦК левых эсеров».
Результаты опроса указывали, что боевой дух России не угас, что левые эсеры имеют большой вес среди населения и, таким образом, необходимы для коалиции, и что многие Советы не разделяют взглядов Ленина.
Демократия сохранялась в то время не только в Советах, но и в самой партии. 24 февраля Московское областное бюро РСДРП единогласно приняло резолюцию, в которой говорится, что бюро «выражает свое недоверие ЦК, ввиду его политической линии и состава, и будет при первой возможности настаивать на его перевыборах. Сверх того, Московское областное бюро не считает себя обязанным подчиняться во что бы то ни стало тем постановлениям ЦК, которые будут связаны с проведением в жизнь условий мирного договора с Австро-Германией»{376}.
Недоверие Центральному Комитету! Открытый вызов его решениям! В 30-х годах и позже такое поведение было совершенно немыслимо. Если бы что-нибудь подобное произошло, то завершением дела был бы расстрел всех участников. Но в своей статье, напечатанной в двух номерах «Правды», от 28 февраля и 1 марта, Ленин писал по поводу московской резолюции: «Во всем этом ничего не только чудовищного, но и странного нет. Совершенно естественно, что товарищи, резко расходящиеся с ЦК в вопросе о сепаратном мире, резко порицают ЦК и выражают убеждение в неизбежности раскола. Это всезаконнейшее право членов партии, это вполне понятно».
Советский режим стоял по горло в водовороте, грозившем поглотить его. И все-таки Ленин смотрел на неповиновение со стороны партийных руководителей, как на нечто нормальное и «понятное».
«Но вот что странно и чудовищно, — продолжал Ленин. — К резолюции приложен объяснительный текст». Ленин цитирует его полностью, выделяя курсивом следующие слова: «В интересах международной революции мы считаем целесообразным идти на возможность утраты Советской власти, становящейся теперь чисто формальной». Это, — заявляет Ленин, — лишний раз доказывает правоту его довода: революционная война против Германии грозит России смертельной опасностью. Поражение революции в России помогло бы не германским революционерам, а германской реакции. Германских пролетариев испугал бы разгром Советской России. «Может быть, — осведомляется Ленин, — авторы (резолюции) полагают, что интересы международной революции требуют подталкивания ее, а таковым подталкиванием явилась бы лишь война, никак не мир, способный произвести на массы впечатление вроде «узаконения» империализма? Подобная «теория» шла бы в полный разрыв с марксизмом, который всегда отрицал «подталкивание» революций, развивающихся по мере назревания остроты классовых противоречий, порождающих революцию».
Ленин обычно прибегал к железной логике, презрительным насмешкам, едким эпитетам, но не к ораторскому красноречию. Однако в конце своей второй статьи в «Правде» он витийствует:
«Почему тягчайшие военные поражения в борьбе с колоссами современного империализма не смогут и в России закалить народный характер, подтянуть самодисциплину, убить бахвальство и фразерство, научить выдержке, привести массы к правильной тактике пруссаков, раздавленных Наполеоном: подписывай позорнейшие мирные договоры, когда не имеешь армии, собирайся с силами и поднимайся потом опять и опять?
Почему должны мы впадать в отчаяние от первого же неслыханно тяжкого мирного договора, когда другие народы умели твердо выносить и горшие бедствия?..
…иностранное завоевание только закрепит народные симпатии к Советской власти, если… если она не пойдет на авантюры.
Отказ от подписи похабнейшего мира, раз не имеешь армии, есть авантюра, за которую народ вправе будет винить власть, пошедшую на такой отказ…
Мы не погибнем даже от десятка архитяжких мирных договоров, если будем относиться к восстанию и к войне серьезно. Мы не погибнем от завоевателей, если не дадим погубить себя отчаянию и фразе».
Ленин был разъярен. Первого марта, в тот день, когда вторая часть его статьи появилась в «Правде», он в том же же номере напечатал заметку без подписи, требуя, чтобы все местные Советы сообщили, «сколько вагонов хлеба отправлено в Петроград, какое количество войск они способны послать на фронт немедленно, какое количество красноармейцев обучаются». «Все оружие и снаряды должны быть взяты под учет, должно быть немедленно возобновлено производство нового оружия и снарядов. Железные дороги должны быть освобождены от мешочников и хулиганов. Всюду должна быть восстановлена строжайшая революционная дисциплина. Только при соблюдении всех этих условий можно будет говорить серьезно о войне».
Столицу перенесли в Москву, подальше от немцев. Дипломатический корпус переехал из Петрограда в Вологду и другие отдаленные места. Троцкий остался в Петрограде, чтобы организовать его оборону. Ленин готовился к Седьмому съезду партии: поддержит ли его съезд?
В феврале 1918 г. Лев Каменев, высокопоставленный большевик, позже председатель Совнаркома, был послан через Англию во Францию. Цель его миссии остается спорной. Нет советских материалов, которые могли бы бросить свет на это дело, кроме замечания, сделанного в 1919 г. наркоминделом Г. В. Чичериным. В статье о внешней политике{377} Чичерин упоминает, что Каменева, посланного в феврале с чрезвычайной миссией во Францию, отказалось впустить правительство Клемансо — «злейший из наших врагов».
Кажется чрезвычайно странным посылать чрезвычайную миссию к правительству столь враждебному Советской России, как правительство Клемансо, но французское посольство в России действительно снабдило дипломатический паспорт Каменева дипломатической визой, и, учитывая классовую точку зрения большевиков, возможно, что Ленин и Троцкий ожидали, что Каменев, попав во Францию, завоюет пролетарские симпатии или, по крайней мере, укажет своим присутствием, что Германия не связала большевиков по рукам и ногам, и, может быть, даже получит от Клемансо помощь, чтобы обеспечить русское сопротивление германскому вторжению, если оно возобновится.
В конце февраля и в начале марта советские вожди, в том числе Ленин, возобновили интерес к сношениям с тремя западными посредниками-оптимистами: Робинсоном, Локкартом и Садулем. Правительство не знало, остановится ли германское наступление с подписанием мирного договора и ратифицирует ли договор партийный съезд и съезд Советов. Отказ от ратификации вызвал бы новое наступление германской армии. Большевикам могла понадобиться военная помощь Запада.
Когда, 27 февраля, посол США, Фрэнсис, уехал из Петрограда в Вологду, Робинс поехал с ним. Ленин снабдил Робинса написанным от руки письмом к Вологодскому совету с просьбой оказать содействие послу и сотрудникам посольства. Фрэнсис прибыл в Вологду 28 февраля. 1 марта он телеграфировал Государственному секретарю в Вашингтон: «Если советское правительство будет свергнуто, что весьма вероятно, то союзникам следует культивировать новое правительство, дабы предотвратить его союз с Германией»{378}. Робинс придерживался иных взглядов. Он не был таким человеком, чтобы прозябать в провинциальном городке, где обмениваются сплетнями застрявшие дипломаты. 4 марта он вернулся в Петроград, чтобы быть вблизи Троцкого.
На другой день он посетил Троцкого в Смольном. «Полковник Робинс, — приветствовал его Троцкий, — вы все еще хотите предотвратить мир?» (А мир был заключен в Бресте за 48 часов до этого разговора.)
«Вы знаете ответ на этот вопрос», — ответил Робинс.
«Так пришло время для определенного решения, — объявил Троцкий— Мы разговаривали об американской помощи — правда? Можете вы предоставить ее? Можете получить определенное обещание от своего правительства? Если да, то мы можем даже сейчас еще предотвратить мир. Я буду выступать против ратификации в Москве и не допущу ее».
Робинсон осведомился об отношении Ленина к американской помощи.
«Ленин согласен», — сказал Троцкий.
Робинс хотел знать, подтвердит ли это сам Ленин.
«Подтвердит», — пообещал Троцкий.
«В письменной форме?»
Троцкий ощетинился: «Вы что, хотите, чтобы мы вам отдали свою жизнь? — воскликнул он. — Немцы в тридцати милях от Петрограда. Когда ваши будут в тридцати милях?»
Робинс все-таки настаивал на письменной ноте.
«Приходите в четыре часа», — сказал Троцкий.
Робинс вернулся в четыре со своим русским переводчиком-секретарем Алексом Гумбергом, позже ставшим единственным в своем роде нью-йоркцем. Все трое прошли по коридору к Ленину.
Величая Ленина «Господином президентом комиссии» (этот титул Робинс придумал сам — полагалось Ленина называть Председателем Совета народных комиссаров), Робинс обратился к нему со следующими словами: «Если правительство США даст утвердительный ответ, выступите ли вы против ратификации Брестского мира на Всероссийском съезде Советов в Москве?»
«Да», — ответил Ленин.
«Хорошо», — сказал Робинс и поспешно ушел вместе с Гумбергом{379}.
«Ленинское «да» было ограничено в ноте двумя комбинациями условий: оно осталось бы в силе, если бы съезд Советов отказался ратифицировать Брестский договор, или если бы немцы перешли в наступление, несмотря на договор, или если бы Советы денонсировали договор из-за каких-либо действий со стороны Германии — такова была первая комбинация условий. Затем: оно остается в силе, если советское правительство сможет положиться на поддержку со стороны США, Англии и Франции. Здесь был еще один вопрос, важнее вопроса о материальной помощи: «Если Япония… попытается захватить Владивосток и Восточно-Сибирскую железную дорогу… какие меры будут в таком случае приняты другими союзниками, в частности и в особенности — Соединенными Штатами, чтобы предотвратить японскую высадку на Дальнем Востоке России?» И, наконец, пошлет ли Великобритания помощь советам через севернорусские порты Архангельск и Мурманск и тем самым развеет слухи о враждебных по отношению к России намерениях Великобритании в ближайшем будущем?»{380}.
У Ленина и Троцкого были явные причины для беспокойства. Немецкое наступление на западе в сочетании с враждебным британским десантом на севере и японской высадкой в Сибири означали бы конец советской власти. В случае немецкого вторжения Ленин собирался отступать — сначала в Москву, потом на Волгу, потом на Урал и за Урал, в Кузнецкий бассейн{381}. В документе, врученном Лениным и Троцким Робинсу, отмечалось, что действия Японии «могут стать большим препятствием на пути к сосредоточению советских войск к востоку от Урала». Ленин не хотел, чтобы революция задохнулась в железном германо-японском объятии. Япония была союзником и соперником Америки. Как поступит Вильсон?
Документ Ленина-Троцкого оказался холостым патроном. Джордж Ф. Кеннан рассказывает: «Робинс, с помощью консула Тредуэлла и капитана Принса (который вернулся в Петроград с Робинсом), в тот же вечер попытался послать сообщение Троцкого по телеграфу Фрэнсису. К сожалению, они вынуждены были пользоваться военным кодом для передачи, другого не было. Но шифровальные книги были у Рагглса и Риггса, уже выехавших в Петроград, и посольство в Вологде не было в состоянии расшифровать депешу. Это стало известно американцам в Петрограде в тот же день, и они были поставлены перед нелегкой задачей…
«Тредуэлл, сознавая значение депеши, предложил (по сути дела, приказал) капитану Принсу из военной миссии отправить ее прямо в военный департамент в Вашингтон для передачи в государственный департамент, «прибавив, что мы стараемся как можно скорее доставить ее послу». Вместе с одним из офицеров военной миссии, Тредуэлл работал всю ночь, шифруя телеграмму, чтобы шестого утром отправить ее в Вашингтон. Очевидно, однако, что депешу задержали для консультации с Рагглсом, который должен был приехать той же ночью. Рагглс, должно быть, решил по какой-то причине отложить отправку депеши. Его решение, вероятно, было связано с тем, что он ожидал немедленной встречи с Троцким и, несомненно, хотел послать свою собственную версию взглядов Троцкого, а также с тем, что он, как и другие военные атташе союзников, неодобрительно относился к самовольным переговорам Робинса и Локкарта. Во всяком случае, официальные записи показывают, что предложения Троцкого были им отправлены почти две недели спустя. Они прибыли в Вашингтон только к 22 марта, а Брест-Литовский договор был к тому времени уже давно ратифицирован»{382}.
Робинс не имел понятия об этих затруднениях и думал, что Вашингтон знает о предложении Троцкого и согласии Ленина. С нетерпением ожидая ответа от Вильсона, он лично умолял Ленина запастись терпением. Но ход событий продолжался. Седьмой съезд Российской коммунистической партии (большевиков) — это название было принято на VII съезде — проходил в Петрограде с 6-го по 8 марта 1918 г. В отличие от последующих съездов, на которых присутствовали тысячи делегатов, этот съезд насчитывал всего 46 делегатов с правом голоса. Каждый представлял 5000 членов партии. Это было совещательное собрание, на котором происходили свободные дебаты (выступило 20 человек). Съезд свободным голосованием ратифицировал мирный договор. «Правда» за 9 марта 1918 г. дает следующие результаты голосования: 30 за и 12 против при 4-х воздержавшихся. Редакторы «Сочинений» Ленина приводят несколько иные данные: 28 за, 9 против и один воздержавшийся{383}. Овсянников насчитал 28 голосов за и 12 против{384}. Пустоголовую единогласность, воцарившуюся позже, гораздо легче регистрировать, чем арифметику демократии.
Ленин открыл съезд речью, в которой он, не спеша, обозревал горизонт{385}. Он говорил долго, напоминая скорее учителя, нежели политического лидера, стремящегося завоевать большинство. Он мягко обращался к своим «молодым друзьям, которые желали быть левыми», и отечески наставлял их на путь истинный. Попутно он с большой деликатностью разнес на куски позицию Троцкого, «при всем уважении к ней». Он все время владел собой и оставался хозяином положения, спокойно, с повторениями, формулируя некоторые законы революции и политики, остающиеся в силе и сегодня.
Большевистская политика — земля крестьянам, мир для всех, власть советам — дала большевикам возможность «в октябре победить так легко в Петербурге», превратив «последние месяцы русской революции в одно сплошное триумфальное шествие».
Затем начались трудности. «Чем более отсталой является страна, которой пришлось, в силу зигзагов истории, начать социалистическую революцию, тем труднее для нее переход от старых капиталистических отношений к социалистическим».
«Зигзагом истории» была Первая мировая война — мать большевизма. «Только благодаря тому, что наша революция попала в этот счастливый момент, когда ни одна из двух гигантских групп хищников не могла немедленно наброситься одна на другую, ни соединиться против нас», большевистская революция смогла охватить всю Европейскую Россию и «перекинуться в Финляндию, начать завоевывать Кавказ, Румынию».
Увлеченные этим триумфальным шествием, некоторые «интеллигенты-сверхчеловеки» из передовых кругов партии решили: «С международным империализмом мы справимся; там тоже будет триумфальное шествие…» Это было ошибкой, «…в Европе неизмеримо труднее начать, а у нас неизмеримо легче начать, но будет труднее продолжать, чем там, революцию». Мечта о триумфальном шествии против европейского капитализма привела, по словам Ленина, к неправильному подходу к брестским переговорам: «Лежал смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждал его, чтобы мир был без аннексий и контрибуций. Тогда как последнее могло быть достигнуто только нападением на тигра». Тем не менее, «интеллигенция и часть рабочих организаций попытались отделаться фразами, отговорками». Они не хотели свернуть знамена триумфального шествия, принять унизительные условия. «Никогда, — перефразирует Ленин их доводы. — Мы слишком гордые революционеры, мы прежде всего заявляем: «Немец не сможет наступать».
Эта точка зрения была основана на том предположении, что революция в Германии должна вот-вот начаться. «Конечно, — соглашался Ленин, — …не подлежит никакому сомнению та истина, что если бы наша революция осталась одна, если бы не было революционного движения в других странах, то дело наше было бы безнадежным. Если мы взяли все дело в руки одной большевистской партии, то мы брали его на себя, будучи убеждены, что революция зреет во всех странах… Наше спасение от всех этих трудностей — повторяю — во всеевропейской революции. Исходя из этой истины, совершенно абстрактной истины, и руководясь ею, мы должны следить за тем, чтобы она не превратилась со временем в фразу, ибо всякая абстрактная истина, если вы ее будете применять без всякого анализа, превращается в фразу. Если вы скажете, что за каждой стачкой кроется гидра революции, кто этого не понимает, тот не социалист, — то это верно. Да, за каждой стачкой кроется социалистическая революция. Но если вы скажете, что каждая данная стачка — непосредственный шаг к социалистической революции, то вы скажете пустейшую фразу».
Ленин предпочитал однопартийную власть и считал, что ее можно будет удержать с помощью революций за рубежом. Он предпочел забыть, что ранние триумфальные шествия русской революции стали возможны, благодаря быстрому распространению многопартийных советов, народных и демократических. Он приносил эту внутреннюю мощь в жертву мечте о поддержке извне, мечте, которая была вызвана бесконечным повторением той «абстрактной истины», что европейская революция «зреет». Его противники бухаринцы готовы были пожертвовать советским государством ради революции в Европе. Это привело к расколу, которого Ленин не боялся. «Гарантией того, что мы себе на этом вопросе шеи не сломаем», говорил Ленин, является то, что вместо дореволюционного способа решения фракционных дискуссий, который состоял в «необыкновенном количестве литературы, в достаточном количестве расколов», есть «новый способ учиться». «Этот способ — проверка всего фактами, событиями, уроками всемирной истории. Вы говорите, что немец не сможет наступать. Из вашей тактики вытекало, что можно объявить состояние войны прекращенным. Вас история проучила, она эту иллюзию опровергла. Да, немецкая революция растет, но не так, как нам хотелось бы, не с такой быстротой, как российским интеллигентам приятно, не таким темпом, который наша история выработала в октябре, — когда мы в любой город приходим, провозглашаем советскую власть, и девять десятых рабочих приходят к нам через несколько дней. Немецкая революция имеет несчастье идти не так быстро. А кто с кем должен считаться: мы с ней или она с нами? Вы подделали, чтобы она с вами считалась, а история вас проучила. Это урок, потому что абсолютна истина, что без немецкой революции мы погибли, — может быть, не в Питере, не в Москве, а во Владивостоке, в еще более отдаленных местах… Тем не менее, это ни на каплю не колеблет нашей уверенности в том, что мы самое трудное положение должны уметь вынести без фанфаронства… в России — стране Николая и Распутина… в такой стране начать революцию было легко, это значило — перышко поднять. А начать без подготовки революцию в стране, где развился капитализм, дал демократическую культуру и организованность последнему человеку, — неправильно, нелепо…
Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка, — я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки. Но я спрашиваю: серьезному революционеру свойственно ли верить сказкам?..
То, что я предсказывал, наступило целиком: вместо Брестского мира мы получили мир гораздо более унизительный, по вине тех, кто не брал его». (Выпад по адресу Троцкого.) «Получивши этот урок, мы наш раскол, наш кризис изживем… потому что нам на помощь придет неизмеримо более верный союзник: всемирная революция». Поэтому — ратифицируйте договор. Ленин называет его «Тильзитским миром»: «Тогдашний Гофман — Наполеон — ловил немцев на нарушении мира, и нас поймает Гофман на том же. Только мы постараемся, чтобы он поймал не скоро».
По условиям Брестского договора, подписанного 3 марта, советское правительство должно было вывести свои войска из Финляндии, Румынии и Украины. В этих странах произошли большевистские революции. «Всякий понимает, — сказал Ленин, — что, подписывая мир с немцами, мы не прекращаем военной помощи: мы посылаем финнам оружие, но не отряды, которые оказываются негодными». (Речь Ленина была впервые опубликована в 1923 г., так что в 1918 он не разглашал никаких тайн.) Германская армия подавила все три революции.
Съезду Ленин предложил ратифицировать договор, чтобы получить передышку хотя бы на несколько дней. Подписав договор, когда немцы стояли под Петроградом, большевики спасли город, по крайней мере, на время, как говорит Ленин. На сколько времени, этого не знает никто. «Этот зверь прыгает хорошо. Он это показал. Он прыгнет еще раз. В этом нет ни тени сомнений. Поэтому надо быть готовым, надо уметь не фанфаронить, а брать даже один день передышки, ибо даже одним днем можно воспользоваться для эвакуации Питера…»
Длинная полемика Ленина оканчивалась на короткой пессимистической ноте: «Бросьте иллюзии… Перед нами вырисовывается эпоха тягчайших поражений, она налицо… нужно быть готовыми для упорной работы в условиях нелегальных, в условиях заведомого рабства у немцев… Если мы сумеем так действовать, тогда мы, несмотря на поражения, с абсолютной уверенностью можем сказать, что мы победим».
Левых ужаснули пораженческие уступки, на которые был готов Ленин. Его точка зрения была им известна: 8 марта, на заключительном вечернем заседании съезда, он зашел так далеко, что предложил «не отказываться от использования буржуазного парламентаризма», «если ход борьбы отбросит нас назад». «Думать, что нас не откинут назад, — утопия». Если это случится, говорил Ленин, если «враждебные силы» отбросят большевиков назад и воздвигнут старое парламентарное государство, то они используют парламент, в то же время стараясь восстановить государство нового типа, советское государство. Эта мрачная перспектива придавала новые силы антиленинской непреклонности левых.
Теперь открыли огонь тяжелые орудия оппозиции: ее вождь, 29 летний Бухарин, Радек, Урицкий, Рязанов, Бубнов и другие. Во время прений Ленин делал заметки, готовясь отвечать. «Мы, левые, всегда правы!» — воскликнул Бухарин. «Искусник же этот Бухарин», — комментирует на клочке бумаги Ленин. (Ленин очень любил остроумного, пламенного, жизнерадостного, образованного и артистичного Бухарина и ласкательно называл его «букашкой».) Передышка продлится «всего несколько дней», спорил Бухарин. «Будет ли он добиваться длинной передышки?» — записал Ленин на четвертушке бумаги, сохранившейся в архиве{386}. «Колебания нашей партии деморализуют народ и пролетариат и армию», — продолжал Бухарин. «Верно, — записывает Ленин. — Кто же колебался? ЦК, а в ЦК кто? да вы же «левые» друзья!» Как хороший марксист, Бухарин пытался объяснить раскол в партии классовой структурой России. Сторонники компромисса, во главе с Лениным, отражали настроения «мешочников», мелких буржуа и «усталых крестьян».
Такова была суть доводов, выдвинутых левыми. Они боялись, что политика Ленина будет означать соглашение с крестьянством и мелкой буржуазией, а это было бы равносильно прекращению классовой борьбы внутри России. Они призывали к классовой борьбе за рубежом, к революции.
Троцкому пришлось выступать, как главе советской делегации в Бресте. Но он был расстроен. Россия стояла перед лицом первой из многих дилемм, поставленных преждевременной революцией, «выкидышем», произведенным войною и оставшимся в живых, благодаря войне. Левых больше интересовал характер революции, чем Брестский договор. Если ей суждено было стать буржуазно-демократической с националистическим оттенком, а не пролетарской диктатурой, они готовы были презреть ее, как формальность, и принести ее в жертву на алтарь мировой революции. Троцкий был согласен с Бухариным, но он соглашался в тоже время и с Лениным, не будучи, на самом деле, ни с тем, ни с другим. Не в силах сделать выбор, он произнес плохую речь. Еще в середине февраля Троцкий сказал в Петросовете, что, если бы пришлось воевать, «мы должны были бы отдавать десять своих солдат за одного немецкого»{387}. Он добавил, однако, следующее: «Я считаю в высшей степени невероятным наступление германских войск против нас, и если возможность наступления перевести на проценты, то 90 процентов против, а 10 процентов за»{388}. Теперь, перед VII съездом партии, он признал это ошибкой: «Я был одним из тех, которые думали, что германцы наступать не будут… Разумеется, мы сделали рискованный шаг» 10 февраля. «Здесь на карту было поставлено очень многое: поддержит ли нас европейский пролетариат или не поддержит? Во втором случае мы будем раздавлены… Товарищ Ленин считает, что сегодня необходимо подписать мир, после того как немцы взяли Ревель и др. города; другое крыло, к которому я принадлежу, считает, что сейчас единственная возможность для нас, поскольку это зависит от нашей воли, — воздействовать революционизирующим образом на германский пролетариат». Кроме того, Троцкий выступил против заключения мира с марионеточным правительством Украины во главе с Винниченко, хотя понимал, что Ленин готов пойти на такую уступку ради сохранения мира с Германией. Таким образом, у него были разногласия с Лениным. Несмотря на это, он не собирался препятствовать ратификации договора, подписанного в Бресте 3 марта: «Я не буду вам предлагать его не ратифицировать. Я с большим уважением отношусь к той политике, которая нашла свое выражение в подписании мира, в его ратификации, в той или иной передышке, даже хотя бы неопределенного исторического размера. Тут совершенно правильно указывалось, особенно тов. Лениным, что войну нужно вести как следует». Для этого России нужны были военные материалы. «Если их нам даст Америка, которой сегодня по тем или иным соображениям выгодно продать винтовки и пушки, так мы возьмем их для своих целей, не пугаясь того, что это исходит от империалистов. Так мы вместе с тов. Лениным смотрели на дело и рассчитывали, что Америка даст военное снаряжение, исходя, конечно, из своих соображений». От голосования Троцкий решил воздержаться, чтобы Ленин не ушел со своего поста, как он угрожал сделать. Троцкий заявил, что не может и подумать о таком расколе партии, не говоря уже о том, чтобы внести в него свою лепту{389}.
(В действительности, сам Троцкий ушел со своего поста. 24 февраля он заявил о своем желании оставить пост наркома по иностранным делам, но Ленин уговорил его остаться или, по крайней мере, не оглашать своего ухода. Официальное сообщение об уходе Троцкого с поста наркоминдела было опубликовано 16 марта 1918 г. Одновременно сообщалось о его назначении народным комиссаром по военным и морским делам.){390}
* * *
Тем, кто знаком с последними десятилетиями советской истории, может показаться, что положительное решение Седьмого съезда партии обеспечило победу Ленина в его борьбе за ратификацию мирного договора с Германией. Но в 1918 г. еще не наступил тот железный век, тот ледниковый период, когда центральное советское правительство и местные Советы стали беспрекословными исполнителями нерушимой воли коммунистической партии. Совнарком все еще включал левых эсеров, а Четвертый чрезвычайный съезд Советов, собравшийся 14 марта 1918 г. в московском зале Благородного собрания (ныне — Дом профсоюзов), насчитывал среди делегатов с решающим голосом 795 большевиков, 284 левых эсера, 14 анархистов, 3 украинца-эсера, 24 максималиста, 29 эсеров центра, 11 меньшевиков-интернационалистов, 6 меньшевиков-объединенцев, 21 просто меньшевика и 17 беспартийных{391}. Большевики были в явном большинстве. Но левые эсеры были такими же непреклонными противниками мирного договора, как и левые коммунисты, и вместе или в отдельности они могли причинить Ленину больше забот, чем можно было ожидать исходя из их численного представительства на съезде. Левые эсеры, в частности, пользовались широкой поддержкой крестьян и имели сильную склонность к терроризму. Меньшевики и анархисты тоже были против договора. Таким образом, на карту была поставлена судьба мирного договора и судьба советов. Если бы партии, находившиеся в оппозиции, вышли из советов, выигрыш Ленина был бы сомнительным: завоевав монополию в советах, он имел бы налицо растущую враждебность масс и классовую борьбу. А русская буржуазия еще не была разгромлена.
Этот съезд советов и последовавшие события стали водоразделом в советской истории.
Съезд собрался на фоне дипломатических ходов Локкарта, Робинса и Садуля, совещавшихся с Лениным и Троцким, со своими правительствами и с друзьями, которые зимовали в Вологде, погруженные в спячку. Три оптимистических посредника без устали обращались к своим озабоченным министрам иностранных дел и другим государственным деятелям с просьбами предотвратить японскую интервенцию и пообещать вооружение и продовольствие советам, чтобы вернуть их в антигерманскую коалицию. Их высшим достижением и в то же время крушением их надежд было обращение президента Вудро Вильсона к съезду Советов{392}: «Пользуясь съездом Советов, я хотел бы от имени народа Соединенных Штатов выразить искреннее сочувствие русскому народу, в особенности теперь, когда Германия ринула свои вооруженные силы в глубь страны, с тем чтобы помешать борьбе за свободу и уничтожить все ее завоевания и вместо воли русского народа осуществить замыслы Германии. Хотя правительство Соединенных Штатов, к сожалению, в настоящий момент не в состоянии оказать России ту непосредственную и деятельную поддержку, которую оно желало бы оказать, я хотел бы уверить русский народ через посредство настоящего съезда, что правительство Соединенных Штатов использует все возможности обеспечить России снова полный суверенитет и полную независимость в ее внутренних делах и полное восстановление ее великой роли в жизни Европы и современного человечества. Народ Соединенных Штатов всем сердцем сочувствует русскому народу в его стремлении освободиться навсегда от самодержавия и стать самому вершителем своей судьбы».
Делегаты съезда быстро раскусили смысл послания Вильсона: «Правительство Соединенных Штатов, к сожалению, в настоящий момент не в состоянии оказать России… поддержку». Поэтому они могли не стесняться в выражениях. Председатель Свердлов огласил резолюцию по поводу обращения Вильсона, написанную Лениным: «…Российская советская республика пользуется обращением к ней президента Вильсона, чтобы выразить всем народам, гибнущим и страдающим от ужасов империалистической войны, свое горячее сочувствие и твердую уверенность, что недалеко то счастливое время, когда трудящиеся массы всех стран свергнут иго капитала и установят социалистическое устройство общества, единственно способное обеспечить прочный и справедливый мир, а равно культуру и благоденствие всех трудящихся»{393}.
Резолюция была встречена шумным одобрением делегатов и принята без голосования. Теперь делегаты могли заняться текущими делами, не обращая внимания на дипломатические шорохи за сценой.
Чем больше слушателей, тем шире возможности для демагогии. Теперь у Ленина было 1200 слушателей вместо 46. Он повторил то, что было им уже сказано на партийном съезде, добавив немножко издевательств по адресу интеллигенции и ругательств по адресу буржуазии. Он высмеял своих противников-интеллигентов, несмотря на то, что сам был интеллигентом, — или, во всяком случае, не был ни рабочим, ни крестьянином, — и намекнул, что там, где мужик и пролетарий рассуждают здраво (от превосходящих сил неприятеля лучше бежать, воевать без оружия невозможно), интеллигентские идеи могут оказаться неприменимыми: интеллигенты готовы вступить в неравный бой и рисковать всем, чтобы сохранить чистоту своих идеологических концепций, и потому что они убеждены, что их дело правое. Он напомнил интеллигентам, что именно русские капиталисты толкают советский режим на революционную борьбу с Германией. «Этого требуют классовые интересы буржуазии». Хитрый диалектик, Ленин обвинял левых в том, что они зашли так далеко влево, что оказались на правом фланге, в обществе классового врага. Он понимал русскую буржуазию, людей, «которые наполняют страницы газет своими контрреволюционными писаниями…»
«Закрыли все», — раздался голос с места, прерывая Ленина{394}.
«Еще, к сожалению, не все, но закроем все, — ответил Ленин. — Хотел бы я посмотреть на тот пролетариат, который позволит контрреволюционерам, сторонникам буржуазии, и соглашателям с ней, продолжать использовать монополию богатств для одурманивания народа своим, буржуазным опиумом. Такого пролетариата не было».
На Украине буржуазии «при помощи германских штыков» свергла Советы. У русского буржуа та же цель, «…в этой общей классовой обстановке мы поймем всю глубину ошибки тех, кто, подобно партии левых социалистов-революционеров», — не говоря уже о левых коммунистах, — «дал себя увлечь теорией, обычной во всех историях революций в тяжелые моменты и состоящей наполовину из отчаяния, наполовину из фразы, когда, вместо того чтобы трезво взглянуть на действительность… вас призывают решать серьезный и тягчайший вопрос под давлением чувства, только с точки зрения чувств».
И снова Ленин напомнил о надежде на спасение: «…мы знаем, что так или иначе Либкнехт победит, это неизбежно в развитии рабочего движения». А покамест, передышка… и так далее.
Прения, последовавшие за речью Ленина, были не слишком высокого разряда. Вождь меньшевиков Ю. Мартов говорил, что Ленин, по сути дела, продает кота в мешке, которого и крестьянин на ярмарке не купит. Было время, сказал он, когда «не знали крестьяне на волостном сходе, какие бумажки заставляли подписывать их бойкие земские начальники, и подписывали такие бумажки, от которых потом попадали в кабалу лет на 30».
Камков, выступая от левых эсеров, спросил, на какой срок обеспечил передышку Брестский договор. Его партия, сказал он, не может взять на себя ответственность за такой договор. Большевиков он назвал «приказчиками германского империализма».
«Не мне возражать против резких слов», — ответил на это Ленин, а сам обрушился на противников, называя меньшевиков «приспешниками буржуазии» и расточая яростные оскорбления по адресу левых эсеров. «Эта партия, которая ведет себя так, является тем же мыльным пузырем в крестьянстве, каким она оказалась в рабочем классе». Левые эсеры, «с одной стороны, делают глазки вам, а, с другой стороны, обращаются к кадетам: зачтите нам, ведь мы же душою с вами».
Голос с места: «Ложь!»
Четвертый Чрезвычайный съезд Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казацких депутатов решил ратифицировать Брест-Литовский мирный договор 784 голосами против 261 при 115 воздержавшихся; среди последних было 64 левых коммуниста. После этого левые эсеры покинули Совнарком. Свой речью Ленин практически вычеркнул их из правительства. До того он, вероятно, держал их в правительстве исключительно из временных, тактических соображений. Он не давал им важных постов в кабинете. Он не доверял им.
Левые эсеры перешли к крайним мерам в борьбе против мирного договора и против советского правительства.