13. СИЛА ВОЛИ ЛЕНИНА
13. СИЛА ВОЛИ ЛЕНИНА
После того, как Троцкий, окончив свою речь «Ни мира, ни войны», сел на место, барон фон Кюльман быстро пришел в себя и дал определение обстановке, сложившейся формально: «Анализируя создавшееся положение, я прихожу к выводу, что… (державы Четверного союза) находятся в настоящий момент в состоянии войны с Россией». На это Троцкий ответил: «Ни один честный человек во всем мире не скажет, что продолжение военных действий со стороны Германии и Австро-Венгрии явится при данных условиях защитой отечества. Я глубоко уверен, что германский народ и народы Австро-Венгрии этого не допустят»{351}. Заседание окончилось в 18 ч. 50 мин. После коротких и бесцельных споров с противниками русские делегаты на другой день покинули Брест-Литовск.
Представители Четверного союза реагировали по разному. Гофман сообщает: «Посол фон Визнер, один из помощников Чернина, совершенно не поняв положения, как это всегда бывало с этим дипломатом, даже протелеграфировал в Вену, что мир с Россией заключен». В немецких городах общественные здания и жилые дома были украшены флагами в ознаменование мира. Флаги висели несколько часов, пока не был отдан приказ свернуть их. Гофман, со своей стороны, сообщил в ставку по телеграфу, что «перемирие автоматически пришло к концу». Верховное командование ответило, что разделяет его мнение. Это означало возобновление военных действий на Востоке{352}.
Несмотря на это, Кюльман был против возобновления войны. Он изложил свое мнение на заседании представителей Центральных держав, собравшемся сразу после речи Троцкого. С советами, не располагавшими никакой военной мощью, он предлагал не считаться. Все немецкие войска и боеприпасы могли быть безнаказанно переброшены на Западный фронт, чтобы «нанести решительное поражение Западным державам». Он тем более настаивал на такой стратегии, потому что знал, что «Австро-Венгрия… будет всеми силами сопротивляться продолжению войны на востоке. От Болгарии тоже нельзя было ждать большого энтузиазма в этом отношении. Турция, ожидавшая больших территориальных захватов, предпочла бы, по всей вероятности, подписание мирного договора, дававшего значительные возможности для аннексий»{353}. Со своими разногласиями немецкие представители отправились в Берлин.
«Полубоги», канцлер и некоторые менее важные лица собрались в Гомбурге, где находилась курортная резиденция императора. Переговоры шли весь день 13 февраля. Время от времени их посещал сам монарх, он знал, кто одержит верх. Кюльман, чувствовавший враждебность «полубогов», знавший, что они хотят удалить его из Министерства иностранных дел, и желавший остаться министром частью из-за того, что не хотел доставить им удовольствие своей отставкой, а частью, чтобы осуществить свой план тайных мирных переговоров с Лондоном, изложил свое мнение с намеренной мягкостью: подпись советского правительства на мирном договоре «имеет мало конкретного значения. Самое простое — не принимать никакого официального решения по поводу заявления Троцкого» и перебросить войска на Западный фронт.
Такая вялая отрицательная позиция не была под стать железной решимости Людендорфа, поддержанного Гинденбургом. Помня о русских расстояниях, он не хотел «обширных операций». Ему нужен был «короткий, но резкий удар». Кайзер санкционировал вторжение.
В лагере большевиков тоже была железная воля, воля Ленина, но его оппоненты причинили ему больше забот, чем оказалось у Людендорфа. История этой борьбы все еще источает зловоние:
«Враги партии и правительства, предатель Троцкий и враждебная партии группа «левых коммунистов» вместе со всеми контрреволюционерами, начиная от меньшевиков и эсеров и кончая белогвардейцами, повели ожесточенную борьбу против Ленина и Сталина, против подписания мира… Фактически предатель Троцкий и «левые коммунисты» играли на руку германским империалистам и внутри страны…
«27 января (9 февраля) 1918 г. с помощью предателя Троцкого Германия заключила сепаратный мир с… контрреволюционной Центральной Радой… В день подписания договора с контрреволюционной Центральной Радой германские империалисты предъявили ультиматум советской делегации: либо дальнейшая война, либо аннексионистский мир. 28 января (10 февраля) 1918 г. Троцкий предательски сорвал мирные переговоры. Несмотря на то, что В. И. Ленин и И. В. Сталин дали советской делегации директиву от имени Центрального Комитета партии большевиков немедленно подписать мир, предатель Троцкий, возглавлявший советскую мирную делегацию, нарушив прямые директивы большевистской партии, заявил немцам об отказе Советского правительства подписать мир и одновременно сообщил германским империалистам, что Советская республика продолжает демобилизацию своей армии и войны вести не будет. Этим самым германские империалисты получили повод для вооруженного наступления на молодую, еще не окрепшую Советскую республику»{354}.
Так писалась история во время расцвета сталинского «культа личности». В этом отчете слишком много лжи, чтобы всю ее перечислить. Достаточно отметить некоторые очевидные выдумки: Ленин и Сталин не могли дать Троцкому директиву от имени Центрального Комитета немедленно подписать мир, потому что Центральный Комитет проголосовал против немедленного подписания мира. Немцы не предъявляли ультиматума советской делегации: ни в официальном русском стенографическом отчете («Мирные переговоры в Брест-Литовске»), ни в каком-либо ином современном отчете, донесении или мемуаре не упоминается о таком ультиматуме. Кюльман воспротивился приказанию кайзера и не предъявил ультиматума. Но тем, кто переписывал историю по указке Сталина, нужен был выдуманный ультиматум, чтобы создать впечатление, что Троцкий нарушил обещание, данное им Ленину, и не подписал мира, несмотря на ультиматум.
В книге, изданной в Москве в 1963 г. («Внешнеполитическая деятельность В. И. Ленина»), автор повторяет рассказ о предательстве Троцкого, но противоречит сам себе: на стр. 91 он цитирует слова Ленина: «мы держимся до немецкого ультиматума, после ультиматума мы сдаем», а на стр. 111 фальсифицирует историю, утверждая, что в Бресте Троцкий отказался подписать мирный договор, «несмотря на решение Центрального Комитета».
Прием, оказанный Троцкому, когда он вернулся в Петроград после декларации «Ни мира, ни войны», передает атмосферу полного одобрения. 11 февраля Петроградский совет обсудил декларацию Троцкого и подавляющим большинством голосов (только один голос был подан против, 23 воздержалось) одобрил резолюцию председателя совета Григория Зиновьева: «Петроградский совет полностью поддерживает заявление, сделанное русской делегацией в Бресте 28 января (10 февраля) 1918 г.».
Речь «Ни мира, ни войны» «предателя Троцкого» была целиком напечатана в «Известиях» за 30 января (12 февраля). На другой день, редакционная статья «Известий» под заголовком «Вопросы войны и мира» начиналась так: «Свершилось! Россия вышла из империалистической войны. Не могло быть и речи о том, чтобы рабоче-крестьянская Россия продолжала участвовать в мировой войне, в которой обе враждующие группировки… открыто преследуют хищнические, захватнические цели… Но с другой стороны, социалистическая Россия также не может согласиться на условия, которые собираются диктовать ей австро-германские империалисты».
«Известия» явно заняли позицию Троцкого.
14 февраля 1918 г. Троцкий докладывал Всероссийскому Центральному Исполнительному Комитету (ВЦИК), высшему органу советской власти в промежутках между съездами Советов. Проанализировав свои действия в Бресте, он воскликнул: «Я думаю, что мы правильно поступили, товарищи!» — и прибавил: «…я не хочу сказать, что наступление Германии против нас исключено. Но я думаю, что позиция, которую мы заняли в этом вопросе, в очень большой степени затруднила германскому империализму наступление. Но мы можем сказать только одно: если в нашей стране, истощенной, доведенной до отчаянного состояния, если в нашей стране можно поднять дух наиболее революционных жизнеспособных элементов, если возможна у нас борьба за защиту нашей революции, то только в результате того положения, которое создалось сейчас, в результате нашего выхода из войны и нашего отказа подписать мирный договор»{355}.
После дискуссии председатель ВЦИК Свердлов предложил резолюцию, в которой Исполнительный комитет всецело одобрял действия представителей в Брест-Литовске. Резолюция была принята единогласно{356}.
18 февраля Троцкий сидел в кабинете у Ленина. Шел разговор с В. А. Карелиным, левым эсером, народным комиссаром имуществ и участником советской делегации в Брест-Литовске. Левые эсеры вошли в правительство Ленина в декабре 1917 г.; один из их руководителей был назначен наркомом земледелия, другой — наркомом юстиции. Во время начальной стадии мирных переговоров левые эсеры поддерживали Ленина. Их партия пользовалась сильной поддержкой крестьянства. Мария Спиридонова, влиятельный член ЦК партии левых эсеров, по словам Троцкого, была в первое время решительной сторонницей подписания? «Мужик не хочет войны, — говорила она, — и примет какой угодно мир». «Подпишите сейчас же мир, — говорила она мне в первый мой приезд из Бреста, — и отмените хлебную монополию»{357}. Постепенно позиция левых эсеров изменилась. Некоторое время они поддерживали промежуточную формулу Троцкого («Ни мир, ни война»), а позже отошли еще дальше от позиции Ленина и вместе с левыми коммунистами повели агитацию за революционную войну. Ленин и Троцкий обсуждали этот вопрос с Карелиным, когда секретарь вручил Ленину телеграмму. Ленин прочел телеграмму и, помрачнев, передал ее Троцкому. Они поспешили закончить разговор с Карелиным и остались одни. Телеграмма была от оставшегося в Бресте для связи советского генерала Самойло.
В телеграмме, помеченной 16 февраля, говорилось: «Сегодня, в 19.30, от генерала Гофмана мне официально объявлено, что 18 февраля в 12 час. оканчивается заключенное Российской Республикой перемирие и начинается снова состояние войны. 17 февраля утром с вверенной мне комиссией я выезжаю на Барановичи и Минск»{358}.
Это значило, что Советская Россия была уже в состоянии войны с Германией кайзера, получив уведомление о разрыве перемирия всего за два дня вперед, вместо семи, как следовало по соглашению от 15 декабря. «Значит, все-таки обманули, — сказал Ленин Троцкому. — Выгадали 5 дней… Этот зверь ничего не упускает. Теперь уж, значит, ничего не остается, как подписать старые условия, если только немцы согласятся сохранить их».
Троцкий возражал «в том смысле, что нужно дать Гофману перейти в фактическое наступление». Территориальные потери, связанные с этим, были необходимы, как утверждал Троцкий, «чтобы об этом узнали немецкий рабочий, с одной стороны, французский и английский — с другой».
Ленин резко возражал Троцкому{359}.
Через несколько минут собрался ЦК большевиков. Ленин и Зиновьев настаивали на немедленном подписании мира. Троцкий и Бухарин возражали. Ленин голосовал за возобновление мирных переговоров, Троцкий — против. Резолюция Ленина была отвергнута семью голосами против шести. На втором, вечернем заседании ЦК Троцкий сообщил о взятии Двинска немцами. Немцы наступали по широкому фронту. Теперь у Троцкого было необходимое ему доказательство немецкой агрессии. Это изменило его точку зрения. Ленин, Сталин и Свердлов требовали возобновления мирных переговоров. Урицкий, Ломов и Бухарин были против. Троцкий предложил затребовать у Германии формулировку ее требований. Был поставлен на голосование вопрос: «Следует ли немедленно обратиться к немецкому правительству с предложением немедленного заключения мира?» Это предложение было принято семью голосами (Ленин, Смилга, Сталин, Свердлов, Сокольников, Троцкий и Зиновьев) против пяти (Урицкий, Ломов, Бухарин, Иоффе, Крестинский) при 1 воздержавшемся (Стасова). Выработать текст ответа Гофману было поручено Ленину и Троцкому{360}.
Ленин набросал текст радиограммы. Троцкий внес некоторые поправки. В обращении выражался протест по поводу того, что предупреждение о прекращении перемирия было сделано всего за два дня до начала военных действий: «Совет народных комиссаров, — говорилось далее в обращении, — видит себя вынужденным, при создавшемся положении, заявить о своей готовности формально подписать мир…»{361}
Телеграмма, подписанная Лениным и Троцким, была отправлена Царскосельской радиостанцией в 8 ч. 12 мин. 19 февраля. На другой день Гофман ответил: «Радиограмма не может рассматриваться как официальный документ, так как отсутствуют подлинные подписи. Поэтому я уполномочен запросить от СНК письменного засвидетельствования радиограммы. Это свидетельство следует направить к германскому верховному командованию в Двинск»{362}. Так и было сделано.
Между тем, большевики готовились воевать. «Социалистическое отечество в опасности», — провозглашала гигантскими буквами «Правда» за 22 февраля, призывая рабочих и солдат на защиту Петрограда — «красной твердыни Мировой революции».
Ленину по-прежнему приходилось преодолевать сопротивление левых коммунистов, сторонников революционной войны. Кроме того, левые эсеры заняли непримиримую позицию по отношению к мирному договору. На заседании Совнаркома 21 февраля левые эсеры голосовали против принятия помощи от Антанты. Жозеф Нуланс, французский посол в России, телеграфировал Троцкому 21 февраля: «В вашем сопротивлении Германии вы можете рассчитывать на военное и финансовое содействие Франции». Левые эсеры подняли шум: они не хотели воевать с германским империализмом с помощью империализма французского. Заседание Совнаркома было прервано для фракционных совещаний. На следующий день Троцкий обратился к Ж. Садулю с просьбой прислать официальную ноту, повторяющую предложение Нуланса. Нота была вручена Троцкому. В тот же день вечером Троцкий доложил эту ноту на заседании ЦК большевиков. При обсуждении вопроса в ЦК Бухарин, Ломов и Урицкий высказались за принципиальную недопустимость переговоров с империалистами; Свердлов, Крестинский и Смилга, высказываясь за принципиальную допустимость использования помощи империалистов, считали практически не целесообразным брать помощь у английских и французских империалистов; Троцкий и Сокольников высказались за приобретение оружия. Ленин на заседании не присутствовал, но прислал насмешливую записку: «Прошу присоединить мой голос за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма». Шестью голосами против пяти ЦК принял резолюцию Троцкого за принятие помощи с условием, что «при этом Российская социал-демократическая рабочая партия сохраняет полную независимость своей внешней политики, не дает капиталистическим правительствам никаких политических обязательств». Бухарин после этого подал заявление о выходе из состава ЦК. 22 февраля Совнарком тоже проголосовал за приобретение оружия и съестных припасов у «союзников»{363}.
Как всегда, раздраженный оппозицией, особенно потому что она защищала абстрактные принципы в момент конкретного кризиса, когда речь шла о жизни и смерти, Ленин обрушился на инакомыслящих, 21 февраля «Правда» опубликовала статью в 3200 слов, а на другой день еще одну статью, в 1000 слов, обе под псевдонимом Ленина «Карпов»{364}. Первая статья называлась «О революционной фразе». «Революционная фраза, — писал Ленин, — есть повторение революционных лозунгов без учета объективных обстоятельств». Затем следовала принципиальная политическая декларация: «О необходимости готовить революционную войну в случае победы социализма в одной стране и сохранения капитализма в соседних странах говорила наша пресса всегда. Это бесспорно». На деле, однако, Советы были вынуждены демобилизовать армию, «и вообще ни одного голоса против демобилизации не поднялось». Причина была ясна, она лежала «в социальном строе мелко-крестьянской отсталой страны, доведенной после трех лет войны до крайней разрухи. Демобилизация мультимиллионной армии и приступ к созданию на добровольческих началах Красной Армии — таковы факты… Старой армии нет. Новая только-только начинает зарождаться». Некоторые утверждали, продолжал Ленин, что германцы не смогут наступать. Это «равнялось заявлению: мы знаем, что правительство Германии в ближайшие недели будет свергнуто. На деле мы этого не знали и знать не могли, и потому заявление было фразой… Только при полной невозможности сепаратного мира тотчас придется бороться — не потому, что это будет правильной тактикой, а потому, что не будет выбора… Надо воевать против революционной фразы, приходится воевать, обязательно воевать, чтобы не сказали когда-нибудь горькой правды: «революционная фраза погубила революцию».
Вторая статья была озаглавлена «О чесотке». Она начиналась словами: «Мучительная болезнь — чесотка. А когда людьми овладевает чесотка революционной фразы, то одно уже наблюдение этой болезни причиняет страдания невыносимые». Почему Ленин опять вернулся к предмету статьи, опубликованной им в «Правде» накануне? «Я бы не стал вспоминать об этом, если бы та же самая чесотка не перекинулась сегодня (этакая прилипчивая болезнь) на новое место». Речь шла о голосовании левых эсеров против использования помощи Антанты на заседании 22 февраля. Ленин выбрал характерный пример, чтобы проиллюстрировать ошибочность этой позиции: дело И. П. Каляева, студента и члена боевой организации эсеров, который по поручению партии 4 февраля 1905 г. убил великого князя Сергея Александровича, дядю Николая Второго, и был 10 мая 1905 г. повешен за это в Шлиссельбургской крепости, где в свое время был казнен за покушение на императора брат Ленина. «Положим, Каляев, чтобы убить тирана и изверга, достает револьвер у крайнего мерзавца, жулика, разбойника, обещая ему за услугу принести хлеба, деньги и водку, — писал Ленин. — Можно осуждать Каляева за «сделку с разбойником» в целях приобретения орудия смерти? Всякий здоровый человек скажет: нельзя. Ежели Каляеву негде было иначе достать револьвера и ежели дело Каляева действительно честное (убийство тирана, а не убийство из-за грабежа), то Каляева не порицать надо за такое приобретение револьвера, а одобрять».
«…Ну, а если представитель класса эксплуатируемых, угнетенных, после того, как этот класс свергнул эксплуататоров, опубликовал и отменил все тайные и грабительские договоры, подвергся разбойному нападению со стороны империалистов Германии, то можно ли его осуждать за «сделку с разбойниками» англо-французами, за получение от них оружия и картошки за деньги или за лес и т. п.? Можно ли такую сделку находить нечестной, позорной, нечистой? Нет, нельзя».
В пылу сражения неискоренимая травма (казнь брата) заставила Ленина вспомнить об успешном покушении Каляева. Но Ленин чувствовал недостаточность воображаемого договора отдельной личности с дьяволом ради святой цели и стал искать историческую аналогию. Найдя ее, он добавил постскриптум в конце статьи: «Североамериканцы в своей освободительной борьбе конца XVIII века против Англии пользовались помощью конкурента и такого же, как Англия, колониального разбойника, государств испанского и французского. Говорят, нашлись «левые большевики», севшие писать «ученый труд» о «нечистой сделке» этих американцев…» Гнев порождал в Ленине юмор.
Немцы продвигались к Петрограду. Потеря столицы оставила бы режиму только один пролетарский оплот — Москву. Ум, перо и язык Ленина не знали отдыха. В 10 ч. 30 мин. 23 февраля советское правительство получило германский ответ на радиограмму Ленина — Троцкого от 18 февраля, в которой выражалась готовность России подписать продиктованный Германией мир. Телеграммы шли медленнее, чем германские войска. «Короткий, но резкий удар» Людендорфа еще не достиг цели. В долгожданной депеше Гофмана от 23 февраля излагались значительно худшие условия мира по сравнению с предъявленными в Брест-Литовске. Немецкая «полиция» вводилась в Лифляндии и Эстляндии «до установления в них прочных правительств»; Россия обязывалась заключить мир с оккупированной немцами Украиной; русские вооруженные силы должны были быть выведены из Финляндии и Украины; на Россию налагалась тяжелая контрибуция; русские территории аннексировались Турцией; большевикам было запрещено вести пропаганду в Германии и на оккупированных ею территориях.
В день, когда эти условия прибыли в Петроград, Ленин выступил на трех заседаниях: перед ЦК большевистской партии, на объединенном заседании ЦК большевиков и ЦК левых эсеров и перед членами Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК), который все еще включал, наряду с большевиками, меньшевиков, анархистов и эсеров.
На заседании ЦК большевиков Ленин заявил, что если будет продолжаться политика революционной фразы, то он выходит и из правительства и из ЦК. Он сказал, что это «ультиматум». «Я его ставлю в крайнем случае». Ленин, Зиновьев, Свердлов и Сокольников выступали за немедленное принятие немецких условий. (Германия требовала ответа в течение 72 часов). Бухарин, Урицкий, Дзержинский (поляк) и Ломов возражали. Троцкий заявил, что, раз нет единства партии по этому вопросу, он не возьмет на себя ответственность голосовать за войну. Сталин, как ни странно, стоял за затягивание мирных переговоров, как в свое время Троцкий («предатель Троцкий»). Он предлагал немедленно возобновить переговоры, не подписывая пока мира. Ленин ответил: «Сталин не прав, когда он говорит, что можно не подписать»{365}. Тогда Сталин голосовал за предложение Ленина.
ЦК постановил семью голосами (Ленин, Стасова, Зиновьев, Свердлов, Сталин, Сокольников и Смилга) против четырех (Бубнов, Урицкий, Ломов и Бухарин) при четырех воздержавшихся (Троцкий, Дзержинский, Крестинский и Иоффе) принять немедленно германское предложение, единогласно — готовить немедленно революционную войну, за отсутствием иной альтернативы, и единогласно при трех воздержавшихся — провести опрос советских избирателей Москвы и Петербурга {366}.
На объединенном заседании фракций большевиков и левых эсеров ВЦИК Ленин сказал: «…Наш русский пролетариат совершенно неповинен, если германская революция опоздала. Она придет». Надо подписать мирный договор, добавил он, привести в порядок железные дороги и продовольственный вопрос и создать, таким образом, «крепкую и прочную армию на защиту своей революции, а до того времени безусловно социалистическая революция в Германии подоспеет»{367}. Голосования не было.
Из-за длительных дебатов пленарное заседание ВЦИК было открыто только в 3 часа ночи на 24 февраля. Все сознавали историческое значение этого момента. Время истекало. Первым выступил Ленин, повторив в своей речи с большой силой и убедительностью доводы, использованные им в течение последних дней{368}. Ю. О. Мартов, лидер меньшевиков, и правые эсеры высказались против подписания мира. А. Ю. Ге от имени анархистов-коммунистов провозгласил «террор и партизанскую войну на два фронта» — очевидно, против немцев и против консервативных большевиков, вроде Ленина: «Лучше умереть, чем жить под гнетом германского империализма». Яростный левый эсер и проповедник террора Б. Д. Камков в своем выступлении издевался над малодушием тех, кто склонился перед требованиями Германии.
Председатель Свердлов поставил вопрос на голосование. Большая часть большевиков, противников подписания мира, покинула зал заседания до голосования. Предложенная фракцией большевиков резолюция была принята 116 голосами против 85-ти при 26-ти воздержавшихся и 7-ми отказавшихся голосовать{369}. Это дало Совнаркому полномочия заключить мир.
24 февраля из Петрограда выехал советский дипломатический курьер с официальным ответом советского правительства на условия мира, предложенные германским правительством. Рано утром 25 февраля в Брест выехала советская мирная делегация в составе Сокольникова (председателя), Иоффе, Петровского, Карахана и Чичерина (заместителя наркома по иностранным делам). Сокольников и Иоффе сначала отказывались от участия в делегации. Сокольников был сторонником подписания мирного договора, но не хотел в нем участвовать лично, а Иоффе вообще был против подписания. Оба повиновались особому постановлению ЦК{370}.
На станции Новоселье оказался взорванным мост, и делегация не могла ехать дальше. Послали телеграмму Ленину, прося известить германское командование о положении делегации. Подозревая уловку, свидетельствующую о колебаниях среди делегатов, Ленин послал им радиограмму: «Не вполне понимаем вашей телеграммы. Если вы колеблетесь, это недопустимо. Пошлите парламентеров и старайтесь выехать скорее к немцам»{371}. Затем Ленин запросил у железнодорожной администрации номера поездов, с которыми выехали делегаты и дипкурьер, и время их следования.
Пешком и на ручной дрезине делегаты, наконец, добрались до Пскова. Город был погружен во тьму и хаос, но скоро Сокольников с товарищами обнаружили, что он оккупирован немцами. Немцы же обнаружили их. После разных злоключений, путаницы и объяснений им дали ночлег и возможность проследовать на другой день в Брест. В Бресте советские представители потребовали, чтобы германская армия прекратила наступление, но, действуя по инструкции верховного командования, полномочный представитель Германии посол фон Розенберг заявил, что это невозможно. Он сообщил русским также, что им дается всего три дня на переговоры, предшествующие подписанию договора. Большевистские делегаты решили подписать без дискуссии и без попыток смягчить условия. Когда 1 марта им предъявили окончательный текст договора, они поняли, что его условия не только хуже тех, которые были предъявлены Центральными державами во время Брестских переговоров, но даже превосходят в жестокости те, что были получены 23 февраля от Гофмана. Тем не менее, русские согласились подписать немедленно, чтобы остановить вторжение и в то же время подчеркнуть, что мир подписывается под острием штыка. Карахан, секретарь делегации, послал Ленину соответствующие телеграммы. В одной сообщалось, что мир подписывается, в другой запрашивался поезд для возвращения в Петроград. Но вторая телеграмма прибыла раньше первой. Ленин сейчас же выслал срочный приказ всем Совдепам, приводя текст телеграммы Карахана и объясняя, что она, «по всей вероятности, означает, что мирные переговоры прерваны немцами». «Всем, всем, всем» предлагалось «быть готовыми к немедленному наступлению германцев на Питер и на всех фронтах вообще»{372}.
Вскоре после этого прибыла первая депеша Карахана.
Хотя русские были готовы подписать договор 1 марта, немцы, ссылаясь на техническую необходимость, назначили подписание мира на 3 марта. Германская армия между тем беспрепятственно наступала. Во время церемонии подписания 3 марта Сокольников отметил ухудшение условий, осудил отторжение областей Ардагана, Карса и Батума в пользу Турции без выяснения подлинной воли населения этих областей и заявил, что этот мир «продиктован с оружием в руках». В заключение Сокольников не удержался от пророчества: «Мы ни на одну минуту не сомневаемся, что это торжество империализма и милитаризма над международной пролетарской революцией окажется временным и преходящим».
Генерал Гофман затрясся и воскликнул: «Опять те же бредни!»{373}
Подписание договора было завершено в 17 час. 30 мин. 3 марта.
* * *
Воронежско-Курский фронт. 1 августа 1919 года. Советская Россия погружена в гражданскую войну. Лев Троцкий — наркомвоенмор, командующий вооруженными силами страны. Адольф Иоффе, редактирующий официальный стенографический отчет о Брест-Литовской мирной конференции, просит Троцкого написать предисловие. Троцкий согласен. Он чувствует необходимость оставить потомству ясное представление о себе. «В Брест-Литовск мы отправлялись для того, чтобы заключить мир. Почему? Потому что воевать не могли», — пишет Троцкий. Немцы могли безнаказанно снимать свои войска с Восточного фронта и без мирной конференции. Но «они не понимали нас». Троцкий дает обзор хода переговоров и излагает причины, побудившие его прервать переговоры и объявить, что Россия выходит из войны, но не заключает мира, что было кульминационным пунктом конференции. За этим последовало германское наступление. «Но, оглядываясь назад, можно сейчас с полной уверенностью сказать, что временный разрыв брест-литовских переговоров и переход германских войск в наступление против нас в последнем счете не повредил, но, наоборот, помог делу европейской революции. После захвата немцами Двинска, Ревеля и Пскова английские и французские рабочие не могли, разумеется, верить, что дело идет о закулисном сотрудничестве большевиков с Гогенцоллерном. Это надолго затруднило бандитам Согласия возможность наступать на нас». Троцкий преувеличивает значение своего жеста. Но его заключение вполне уместно: «Все хорошо, что хорошо кончается».
Троцкий был наиболее выдающимся участником брестской конференции. Но героем Брест-Литовска был Ленин. Политика Ленина по вопросу о Брестском мире показывает его во весь рост. Величие Ленина в том, что он умел одну сторону своей личности всецело подчинять другой. Как писатель, пропагандист и мыслитель, Ленин никогда не был индуктивен в дореволюционную эпоху. Его орудием была дедукция. Он брал истину готовой у Маркса и выбирал данные и аргументы так, чтобы они не противоречили этой истине. Он не сомневался в марксистском Ветхом завете, он только комментировал его, и эти комментарии стали Новым заветом. Эта сторона Ленина управляла им, пока он не стал править. Объясняется это тем, что революция отрицает опыт, бросает вызов существующим условиям. Но, чтобы сохранить революцию, Ленину пришлось спуститься на землю.
Как государственный деятель, Ленин наблюдал, взвешивал, рассуждал и приходил к выводам на основании реальных условий. Власть не ударила ему в голову, а прояснила ее. Большая часть остальных большевиков пытались, по крайней мере в первый период советской власти, достичь единства между своим дореволюционным и послереволюционным «я». Ленин же слишком ценил власть, чтобы тратить ее на последовательность. Его обязанности требовали холодной, объективной оценки условий, трезвой практичности, лишенной иллюзий, лозунгов, притворства, гордости, верности теории и привязанности к позициям и высказываниям прошлого. На словах он отдавал должное тому, что Сталин назвал «потенциальностью» европейской революции, на деле же исключал ее из своих расчетов. Он судил по конкретной ситуации. Ситуация 1918 г. требовала приобретения мира дорогой ценой. Он видел это с самого начала и готов был уплатить эту цену. Этим он спас созданное им государство.