22. ЛЕНИН И ГЕРМАНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

22. ЛЕНИН И ГЕРМАНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Международное положение подвергалось коренным изменениям. Положение Германии ухудшалось. Мощное французское контрнаступление под Суассоном 18 июля 1918 года застигло германскую армию врасплох и вынудило ее отступить. Фельдмаршал Герман фон Эйхгорн, германский главнокомандующий на Украине, и его адъютант капитан фон Дресслер 1 августа были убиты в Киеве левым эсером. Вывозить с Украины хлеб стало еще труднее: в Германии и в Австро-Венгрии усиливался голод.

Утром 8 августа, под завесой тумана, британские, австралийские, канадские и французские дивизии прорвали германскую оборонительную линию во Франции. «Положение стало чрезвычайно серьезно, — писал Людендорф. — После 8 августа падение боеспособности Германии больше не подлежало сомнению… Войну надо было кончать». Через пять дней Людендорф объявил Гинденбургу, канцлеру и государственному секретарю адмиралу фон Гинтце, «что наступлением заставить противника просить мира больше не представляется возможным. А одними оборонительными действиями добиться этой цели нельзя, так что придется кончать войну с помощью дипломатии».

На другой день эти опечаленные господа совещались с кайзером Вильгельмом. Гинтце со слезами на глазах вкратце изложил взгляды Людендорфа. «Император был совершенно спокоен. Он согласился с государственным секретарем фон Гинтце и поручил ему открыть переговоры о мире, если возможно, через посредничество королевы Нидерландов»{543}.

Германская армия была побеждена. Германия потерпела поражение на поле битвы. Сам Людендорф признал это. И все-таки Людендорф и маленький фельдфебель — Адольф Гитлер, — зная, как романтические немцы любят мифы, успешно распространяли басню о том, что Германия якобы проиграла Первую мировую войну в результате «Дольхштосса» — удара в спину, — нанесенного в тылу коммунистами, социалистами, пацифистами и евреями. (Эта «большая ложь» помогла Гитлеру прийти к власти в 1933 году.)

Монархическая Германия смотрела в открытый гроб, послу Гельфериху не было смысла возвращаться в Москву с Коронного совета, на котором говорилось о неминуемом разгроме. Германское посольство переехало в Петроград, поближе к немецкой солдатне, сидевшей в Балтийских государствах. Позже оно переместилось в оккупированный войсками генерала Гофмана русский город Псков. Там оно утратило свои дипломатические функции, как Гельферих, по-видимому, и хотел. Он и его военный атташе, майор Шуберт, пламенно ненавидели большевизм и надеялись, что их уход приведет к его падению.

Генерал Макс Гофман бездельничал в тихой и всеми забытой восточной заводи войны, кипя от зависти к Людендорфу и не зная, куда девать накопившуюся энергию. «Я думаю, что нам совершенно необходимо начать новое наступление в России», — поверял он своему дневнику 26 августа 1918 года. «Если Антанта посадит на престол царя без нашего участия, мы будем изгнаны из Восточной Европы на следующие полвека»{544}. Гофману явно хотелось помочь Антанте избрать нового царя.

Опьяненный мечтами о завоеваниях, Гофман больше не видел действительности. Вести с запада протрезвили его. 11 ноября 1918 года было подписано перемирие. Война закончилась полным поражением Германии.

Гофман обвинял в поражении других немецких генералов. «Войну на западе мы бы выиграли в августе 1918 года, галопом», если бы только первый прорыв через Бельгию был проведен по плану Шлиффена. Вместо этого правый фланг ослабили, чтобы укрепить левый. Кто виноват? Германское верховное командование. Немцам не следовало останавливаться на Марне. Мольтке виноват. Надо было тогда не зарываться на четыре года в траншей, а нанести прямой, быстрый и массивный, лобовой удар. «Вторая Ставка» упустила возможность. После этого войну можно было выиграть только на востоке. Но верховное командование не воспользовалось случаем, чтобы, разбив Россию и сдав Бельгию, заключить в 1917 году мир на основе status quo ante.

Неожиданно, несмотря на все эти промахи, большевистская революция предоставила Германии вторую возможность выиграть войну, «установив порядок в России и подписав договор о дружбе с новым русским правительство». Тогда на западе можно было бы выждать: такая стратегия не принесла бы ни победы ни поражения. А Людендорф «хотел победить. Но он не употребил всех своих сил, да и не употреблял их с умом». Не сумев прорвать фронт, Людендорф мог бы вести на западе оборонительную войну и начать мирные переговоры, пока Германия еще была сильна. Он предпочел вести в наступление истощенные остатки армии и, таким образом, оставил свою страну безоружной «перед лицом ненависти англичан, фанатичной мстительности французов и душевно неуравновешенного Вильсона»{545}.

Таков был диагноз, поставленный Гофманом на основании посмертного вскрытия. Война была проиграна. Людендорф провез Ленина в Россию, но не смог воспользоваться плодами своей интриги. По логике Гофмана, Брестский мир был ошибкой. Германии нужно было разогнать Советы и сделать Россию своим сателлитом. Гофман возлагал ответственность за эту ошибку на Людендорфа, жаждавшего военной победы на западе и полной гегемонии в Европе.

В более глубоком смысле поражение Германии в обеих мировых войнах можно объяснить тем, что она не знала, восточная она держава или западная, и не могла определить, кто ее основной враг: Россия или англо-французы. Поэтому она вступила в схватку и с теми и с другими и потерпела поражение. Исторические параллели обыкновенно расходятся. Но в данном случае есть семейное сходство между Брестским миром, позволившим Людендорфу подготовить удар, который, по его замыслу, должен был поставить запад на колени, и пактом Молотова-Риббентропа, подписанным 23 августа 1939 года.

Ноябрьское перемирие 1918 года было подписано под занавес. Кайзер Вильгельм отрекся и навсегда эмигрировал в Голландию. (Впрочем, он дожил до вторжения Гитлера в Нидерланды.) Германия стала республикой. Произошла революция. Но большевики ожидали большего.

«Мы головой и сердцем с вами», — писала Ленину Клара Цеткин, вождь спартаковцев, послуживших зародышем Коммунистической партии Германии. 26 июля 1918 года Ленин ответил ей: «Это дает нам уверенность, что лучшие элементы западноевропейского рабочего класса — несмотря на все трудности — все же придут нам на помощь»{546}.

За два дня до покушения на его жизнь Ленин обратился с речью к Всероссийскому съезду по просвещению. «Товарищи! — сказал он. — Мы переживаем один из наиболее критических, важных и интересных моментов — момент нарастания всемирной социалистической революции… Все признаки указывают на то, что Австрия и Италия переживают канун революции… В более стойких и крепких государствах, как Германия, Англия и Франция, несколько иначе и менее заметно, но совершается тот же процесс. Крах капиталистического строя и капиталистической войны неизбежен. Германские империалисты не смогли задушить социалистической революции»{547}.

Ленин не забывал и о вопросах внутренней политики. Всего за 18 дней до покушения на его жизнь он обратился с письмом к президиуму Конференции пролетарских культурно-просветительных организаций, в котором жаловался на чрезмерную робость «в деле выдвигания рабочих для управления государством». На другой день он напечатал в «Правде» короткую статью о необходимости уделять в прессе меньше места политике и больше места экономике: «Почему бы, вместо 200–400 строк, не говорить в 20–10 строках о таких простых, общеизвестных, ясных, усвоенных уже в значительной степени массой явлениях, как подлое предательство меньшевиков, лакеев буржуазии, как англо-японское нашествие ради восстановления священных прав капитала?..» Требуя «побольше экономики», Ленин настаивал не на экономике вообще, а на экономике «действительного строительства новой жизни». «Черная доска отсталых фабрик, после национализации оставшихся образцом разброда, распада, грязи, хулиганства, тунеядства, где она?»{548}

Но в первую очередь ум Ленина занимала Германия. Необычная нота прозвучала в его обращении к заседанию фабрично-заводских комитетов 3 октября. Раньше он говорил о неизбежности мировой революции, чтобы ободрить своих слушателей, теперь он говорил о ней, чтобы пробудить трудовой энтузиазм: «Пролетариат России не только… следит за событиями. Он ставит вопрос о том, чтобы напрячь все силы для помощи немецким рабочим… Российский пролетариат поймет, что теперь от него потребуются вскоре величайшие жертвы на пользу интернационализма… Начнем же немедленно готовиться. Докажем, что русский рабочий умеет гораздо более энергично работать… Прежде всего удесятерим свои усилия по заготовке запасов хлеба… Пусть таким же путем удесятерится наша работа по созданию пролетарской Красной Армии… Мы решили иметь армию в 1000000 человек к весне, нам нужна теперь армия в три миллиона человек. Мы можем ее иметь. И мы будем ее иметь»{549}. Лозунг о мировой революции из мечтательной симфонии стал превращаться в марш.

Чтобы повлиять на события в Германии, Ленин подготовлял длинный памфлет, направленный против неторопливого эволюционизма Карла Каутского, теоретика германской социал-демократии. Но составление брошюры требовало времени, а Ленин хотел, чтобы события в Берлине как можно скорее достигли точки кипения. Поэтому он сочинил предварительную статью под заглавием «Пролетарская революция и ренегат Каутский», которую 11 октября 1918 года опубликовала «Правда». «Величайшая беда и опасность Европы, — жаловался Ленин, — что в ней нет революционной партии. Есть партии предателей, вроде Шейдеманов, Реноделей, Хендерсонов, Уэббов и К°, или лакейских душ вроде Каутского. Нет партии революционной. Конечно, могучее революционное движение масс может выправить этот недостаток, но он остается великой бедой и великой опасностью. Поэтому всячески надо разоблачать ренегатов, вроде Каутского… Ленин призывал немецких рабочих «пойти на революцию, не считаясь с национальными жертвами (только в этом и состоит интернационализм)… Интерес международной рабочей революции выше целости, безопасности, спокойствия того или другого, и именно своего, национального государства». Очевидно, Ленин опасался патриотических настроений в среде германского рабочего класса и думал о «целости и безопасности» нового государства советов.

Социализм зародился сам по себе в целом ряде государств. Но колыбелью современного социалистического движения была Германия, и его родоначальниками были Маркс и Энгельс, два плодовитых немца, прошедших свои самые плодотворные годы в Англии, поглощая британскую статистику и производя на свет универсальные теории. Прямая линия марксистского наследования ведет от Маркса через Энгельса к Каутскому. Карл Каутский (1854–1938) кодифицировал марксистские социальные законы, систематизировал марксистскую мысль и научил социализму германскую социал-демократическую партию (СДП), организованную Августом Бебелем, Вильгельмом Либкнехтом и Фердинандом Лассалем в 1863 году. В начале эта партия исповедовала пацифизм и интернационализм. Бебель, рабочий с ораторским даром, выступил в 1870 году против военных кредитов и поддержал Парижскую Коммуну.

Каутский нашел врага в Эдуарде Бернштейне (1850–1932), чья книга об эволюционном социализме была основана на следующих положениях: классовая борьба затухает, средние классы, переходные между рабочими и работодателями, растут, а капитализм вовсе не стоит на краю гибели; поэтому есть реальная возможность провести общественные и экономические реформы. Каутский и Бебель отвергли теории Бернштейна, предпочитая реформам революцию. В сибирской ссылке Ленин и Крупская за две недели перевели памфлет Каутского против Бернштейна. В апреле и в октябре 1911 года Ленин одобрительно отзывался о Каутском в письмах к Максиму Горькому. В 1912 году Каутский подписал Базельский манифест, призывавший социалистов похоронить буржуазию в случае войны.

Смерть, наступившая в 1913 году, избавила Бебеля от духовных мучений и политической раздвоенности, на которые начало мировой войны обрекло СДП. Маркс люто ненавидел русский царизм и считал имперскую мощь Великобритании необходимой, чтобы противостоять ему на мировой арене. Бебель был недоволен соперничеством Германии с Англией на морях. СДП отстаивала всеобщую забастовку как орудие предотвращения войны. Тем не менее, в 1914 году социалистические депутаты рейхстага, за исключением весьма немногих, проголосовали за военные кредиты. Чувства победили разум, патриотизм изгнал пацифизм, национализм затмил интернационализм.

Каутский, однако, как и Бернштейн, остался на антивоенных позициях и вместе с Гуго Гаазе вступил в маленькую Независимую социалистическую партию Германии.

Поэтому можно было бы ожидать, что Каутский положительно отнесется к захвату власти антивоенной и революционной партией большевиков. Так отнесся к большевистскому перевороту Карл Либкнехт, унаследовавший от своего отца, Вильгельма Либкнехта, ненависть к монархической России. Но вместо этого Каутский отнесся к диктатуре пролетариата всего лишь как к новой форме русского абсолютизма.

Гнев Ленина легко понять. Пробыв у власти 11 месяцев, он уже понимал, что Советская Россия не могла, а зарубежье не хотело облегчить исполнение стоявшей перед ним задачи: в кратчайший срок построить сильное государство. Но теперь родина Маркса была беременна революцией, и, конечно, ожидалось, что эта революция будет марксистской: младшей, но более одаренной сестрой советской революции. Противники такой революции вызывали в Кремле ярость, а в числе противников был и Каутский. В 1918 году он напечатал в Вене брошюру (63 стр.) под названием «Пролетарская революция», «почти треть которой», по мало любезному выражению Ленина, «занял наш водолей болтовней, которая очень приятна для буржуазии, ибо равняется подкрашиванию буржуазной демократии и затушевывает вопрос о пролетарской революции». «Нельзя забывать, что Каутский знает Маркса почти наизусть», признает далее Ленин, перед тем как доказать (на восьмидесяти с лишком страницах), что Каутский ровным счетом ничего не понимает в Марксе{550}.

Основной довод Ленина заключался в том, что хотя демократического государства вообще не может быть, советское государство все-таки более демократично, чем буржуазное. Каутский это отрицал. Полемика между Лениным и Каутским, таким образом, положила начало спорам о природе, о преимуществах и недостатках советской системы, которые ведутся в мировом масштабе и посейчас. Ленин изложил суть взглядов Каутского в начале книги, а затем перешел к своим собственным взглядам на грехи капиталистической свободы и добродетели советской власти. За последовавшие десятилетия сторонники Ленина ничего не прибавили к его аргументам, кроме повторений.

«Буквально, — утверждал Каутский, — слово диктатура означает уничтожение демократии. Но, разумеется, взятое буквально это слово означает также единовластие одного отдельного лица, не связанного никакими законами». Не предвидя двадцатитрехлетнего периода сталинского единовластия, Ленин объявил эти слова «заведомой ложью». Каутский утверждал также, что, по Марксу, «диктатура пролетариата» является не формой правления, а «состоянием, которое по мере необходимости должно наступить повсюду там, где пролетариат завоевал политическую власть». В подтверждение он привел слова Маркса о том, «что в Англии и в Америке переход может совершиться мирно, следовательно, путем демократическим». Маркс, по мнению Каутского, считал, что диктатура есть временная необходимость, а не цель революции, необходимость, непосредственно связанная с захватом власти, а не желательная форма правления. В таких странах, как Англия и Америка, где переход к социализму мог быть осуществлен демократическим путем, диктатура не была нужна.

Ленин попытался применить к Каутскому убийственные доводы и эпитеты: «…чудовищное извращение марксизма начетчиком в марксизме Каутским… сведется к лакейству перед оппортунистами, т. е. в конце концов перед буржуазией». Каутский «забыл» о классовой борьбе. «Перечислить все отдельные нелепости, до которых договаривается Каутский, вещь невозможная, ибо у него в каждой фразе бездонная пропасть ренегатства». Слово «ренегатство» звучит многозначительно в устах Ленина: Каутский забыл об основном религиозном догмате марксизма — о классовой борьбе. «Уничтожала ли диктатура рабовладельцев демократию среди рабовладельцев, для них? — спрашивал Ленин. — Всем известно, что нет… Диктатура не обязательно означает уничтожение демократии для того класса, который осуществляет эту диктатуру над другими классами, но она обязательно означает уничтожение… демократии для того класса, над которым или против которого осуществляется диктатура».

Каутский отвергал идею классовой диктатуры, потому что «класс может только господствовать, но не управлять… Управляют же организации или партии». «Путаете, безбожно путаете, господин путаницы советник!» — издевательски комментирует Ленин.

Пролетариат никогда не управлял Советским Союзом. Управляла партия, в которой господствовал диктатор или олигархия.

Злоба заставила Ленина забыть собственные его слова, сказанные в 1905 году в памфлете «Две тактики социал-демократии в демократической революции»: «С вульгарно-буржуазной точки зрения, понятие диктатура и понятие демократия исключают друг друга». Свет на эти слова проливают заметки, сделанные Лениным на полях «Критики Готской программы» Маркса в 1917 году, когда он работал над «Государством и революцией»: «По сути дела, демократия исключает свободу». В этом смысле диктатура и демократия схожи и вовсе не исключают друг друга. Ленин здесь имеет в виду и пролетарскую и буржуазную демократию: «Диалектика развития такова: от самодержавия к буржуазной демократии, от буржуазной демократии к пролетарской, от пролетарской вообще ни к какой». Пришествие свободы ожидалось при «никакой» демократии.

В том же самом памфлете Ленин указал на различия между классовой диктатурой и диктатурой личной, между диктатурой демократической и социалистической. Различие, очевидно, заключалось во временной природе пролетарской или социалистической диктатуры. Здесь Ленин опирается на Маркса, писавшего в «Новой Рейнской газете» 14 сентября 1848 года: «Всякое временное государственное устройство после революции требует диктатуры и притом энергичной диктатуры». «Что же говорят нам эти слова Маркса? — разъясняет Ленин. — Что временно революционное правительство должно выступать диктаторски».

Эти слова не противоречат Каутскому, который, ссылаясь на Маркса, говорит о том, что пролетарская диктатура будет не «формой правления», а временным состоянием после захвата власти. Многое, однако, зависит здесь от интерпретации слова «временное». Что оно означает: три месяца? три года? тридцать лет? полвека? В определенном смысле, конечно, все на этом свете временно…

(О продолжительности «временного» этапа Ленин говорит в статье, опубликованной в ноябрьской книжке «Коммунистического Интернационала» за 1919 год: «Социализм есть уничтожение классов. Диктатура пролетариата сделала для этого все, что могла. Но сразу уничтожить классы нельзя. И классы остались и останутся в течение эпохи диктатуры пролетариата. Диктатура будет не нужна, когда исчезнут классы. Они не исчезнут без диктатуры пролетариата».)

Диктатура требовала максимального насилия. Это исключало свободу. Еще в «Двух тактиках» Ленин писал: «Великие вопросы в жизни народов решаются только силой». От этого принципа он никогда не отказался и всегда следовал ему. «Каутский, — писал Ленин, — докатился… до уровня либерала, который болтает пошлые фразы о «чистой демократии»… чураясь всего более революционного насилия со стороны угнетенного класса. Когда Каутский «истолковал» понятие «революционной диктатуры пролетариата» таким образом, что исчезло революционное насилие со стороны угнетенного класса над угнетателями, то в деле либерального искажения Маркса был побит всемирный рекорд. Ренегат Бернштейн оказался щенком по сравнению с ренегатом Каутским». Ленин предсказывал переход к социализму с помощью насилия в Англии и в Америке: «…необходимость же этого насилия в особенности вызывается тем… что существует военщина и бюрократия. Как раз этих учреждений, как раз в Англии и в Америке, как раз в 70-х годах XIX века, когда Маркс делал свое замечание, не было. (А теперь они и в Англии и в Америке есть)» Здесь Ленин ревизует и Маркса и факты: в Англии и в США были в 70-х годах и бюрократия и сильные армии. Но Ленин свято веровал во всеобщую применимость социальных законов, не терпел исключений и кроил частности так, чтобы они подходили под его обобщения. Благодаря такому образу мыслей, он был непоколебимо убежден, что раз в России произошла революции, ее не минует и весь мир.

Однако Ленин опасался, что немцы, вместо того чтобы произвести пролетарскую революцию, сохранят основы капитализма. Поэтому он особенно сильно ополчился против капиталистических свобод: «Каутский бесстыдно прикрашивает буржуазную демократию, замалчивая, напр., то, что делают наиболее демократические и республиканские буржуа в Америке или Швейцарии против бастующих рабочих. О, мудрый и ученый Каутский об этом молчит! Он не понимает, этот ученый и политический деятель, что молчание об этом есть подлость… О, ученость! О, утонченное лакейство перед буржуазией! О, цивилизованная манера ползать на брюхе перед капиталистами и лизать их сапоги! Если бы я был Круппом или Шейдеманом, или Клемансо, или Реноделем, я бы стал платить господину Каутскому миллионы…

«Ученый господин Каутский «забыл» — вероятно, — случайно забыл — «мелочь», именно: что охрану меньшинства господствующая партия буржуазной демократии дает только другой буржуазной партии, пролетариату же при всяком серьезном, глубоком, коренном вопросе вместо «охраны меньшинства» достаются военные положения или погромы». Далее Ленин формулирует свой закон: «Чем больше развита демократия, тем ближе она бывает при всяком глубоком политическом расхождении, опасном для буржуазии, к погрому или к гражданской войне. Этот «закон» буржуазной демократии ученый господин Каутский мог бы наблюдать на деле Дрейфуса в республиканской Франции, на линчевании негров и интернационалистов в демократической республике Америке, на примере Ирландии и Ульстера в демократической Англии, на травле большевиков и организации погромов против них в апреле 1917 года в демократической республике российской…

Возьмите буржуазный парламент. Можно ли допустить, что ученый Каутский никогда не слыхал о том, как биржа и банкиры тем больше подчиняют себе буржуазные парламенты, чем сильнее развита демократия?»

С другой стороны, по утверждению Ленина, «пролетарская демократия, одной из форм которой является Советская власть, дала невиданное в мире развитие и расширение демократии именно для гигантского большинства населения, для эксплуатируемых и трудящихся». Советская внешняя политика также демократична и «делается открыто», в то время как «везде обман масс, в демократической Франции, Швейцарии, Америке, Англии в сто раз шире и утонченнее, чем в других странах». «Участие в буржуазном парламенте (который никогда не решает серьезнейших вопросов в буржуазной демократии: их решает биржа, банки) загорожено от трудящихся масс тысячами загородок, и рабочие великолепно знают и чувствуют, видят и осязают, что буржуазный парламент чужое учреждение, орудие угнетения пролетариев буржуазией…»

«Советская власть в миллионы раз демократичнее самой демократичной буржуазной республики… Инстинктивно, слыша обрывки признаний правды из буржуазных газет, рабочие всего мира сочувствуют Советской республике именно потому, что видят в ней пролетарскую демократию, демократию для бедных, а не демократию для богатых, каковой является на деле всякая, даже наилучшая, буржуазная демократия… А в России совсем разбили чиновничий аппарат… прогнали всех старых судей, разогнали буржуазный парламент — и дали гораздо более доступное представительство именно рабочим и крестьянам…

Каутский не понимает этой, для каждого рабочего понятной и очевидной, истины, ибо он «забыл», «разучился» ставить вопрос: демократия для какого класса? Он аргументирует как Шейлок: «фунт мяса», больше ничего{551}. Равенство всех граждан — иначе нет демократии».

Назвав Каутского «ученейшим кабинетным дураком с невинностью десятилетней девочки», Ленин обрушился на данный им анализ разгона Учредительного Собрания. Выборы в Собрание, по словам Ленина, были проведены преждевременно, до того как большевики достигли максимальной популярности. Ленин привел статистику: на Всероссийском съезде Советов в июне 1917 года большевики получили 13 % голосов, 7 ноября 1917 года — 51 % голосов, 23 января 1918 года — 61 %, в марте 1918 года — 64 %, и в июле 1918 года — 66 %{552}.

Эти цифры весьма примечательны. Ибо, по словам Ленина, меньшевики и правые эсеры были исключены из Советов 14 июня 1918 года{553}. Левые эсеры были исключены в начале июня 1918 года. Таким образом, прирост только в два процента голосов между мартом и июлем 1918 года указывает на задержку в росте большевистской популярности. Употребление государственной машины для подавления соперников и «переубеждения» электората должно было сделать Советы «монолитными» гораздо раньше.

Ленин утверждал, что Учредительное Собрание было разогнано потому, что большевики были побеждены на выборах, которые, произойди они позже, принесли бы большевикам победу. Таким образом, по логике Ленина, на течение дела влияют ожидаемые события, а не события на самом деле имевшие место.

Ленин приветствовал «поношения», градом сыпавшиеся на Советскую Россию: «Это хорошо, ибо это ускорит и углубит раскол революционных рабочих Европы с Шейдеманами и Каутскими, Реноделями и Лонгэ, Хендерсонами и Рамсеями Макдональдами, со старыми вождями и старыми предателями социализма. Массы угнетенных классов, сознательные и честные вожди из революционных пролетариев будут за нас… Большевизм помог на деле развитию пролетарской революции в Европе и в Америке… Не только общеевропейская, но мировая пролетарская революция зреет у всех на глазах, и ей помогла, ее ускорила, ее поддержала победа пролетариата в России».

Ленин окончил памфлет против Каутского 9 ноября 1918 г. В ночь с 9 на 10 он получил известия о революции в Берлине, передавшей власть Советам, а утром дописал последнее предложение своего памфлета: «Заключение, которое мне оставалось написать к брошюре о Каутском и о пролетарской революции, становится излишним».

Но настоящее заключение написала сама жизнь, разочаровав ожидания Ленина. Сначала все шло хорошо. 23 октября Карла Либкнехта выпустили из тюрьмы. Через три дня подал в отставку Людендорф. На короткое время показалось, что его преемником может стать Либкнехт. 3 ноября восстали матросы в Киле, а 9 ноября Либкнехт с балкона королевского дворца провозгласил установление Германской советской республики. Так как угрожал хаос и во многих городах власть была захвачена советами, германский канцлер, принц Макс Баденский, передал свой пост Фридриху Эберту, социал-демократу, входившему в имперский военный кабинет. Филипп Шейдеман, другой социал-демократический член кабинета, узнав о действиях Либкнехта, провозгласил демократическую республику. Эберт пробыл на посту канцлера только один день — 9 ноября. В ту же ночь с ним связался по телефону генерал Вильгельм Грёнер, от верховного командования предложивший ему вооруженную поддержку. Эберт принял предложение генералов. Этот «союз по телефону», как говорит Джеральд Фрейнд{554}, спас республику и обрек революцию на поражение.

На другой день Эберт обратился к Берлинскому совету рабочих и солдат и заручился его поддержкой. Позже Эберта выбрали председателем совета народных комиссаров: так именовалось его правительство, в подражание Советской России. Но это была лишь уступка революционной буре, шедшей уже на убыль. Правительство Эберта состояло из умеренных социалистов.

Германские советы собирались положить конец войне. Но окончание войны положило конец им самим, они не могли больше бороться. 19 декабря 1918 года съезд советов назначил на 19 января 1919 года выборы в учредительное собрание. Четыре дня спустя революционные солдаты, матросы и вооруженные спартаковцы ворвались в имперскую канцелярию и арестовали Эберта. На другой день, солдаты регулярной армии, повинуясь приказу Гинденбурга и правительства, освободили его. Увидев призрак контрреволюции, независимые социалисты вышли из кабинета. В Берлине завязались ожесточенные уличные бои. В некоторых районах победа осталась за революционерами. Но 16 января войска под командой социал-демократического вождя Густава Носке вошли в Берлин и, поставив пулеметы и пушки на стратегических перекрестках, овладели столицей. В тот же вечер политические бандиты, вероятно — первое поколение нацистов, убили Карла Либкнехта и Розу Люксембург и бросили их тела в канал. После этого пламя революции стало быстро гаснуть. 6 февраля 1919 года, в Веймаре, городе Гёте, сошлось Национальное собрание. Эберт был выбран президентом, а Шейдеман — канцлером коалиционного правительства, которое поддерживали социал-демократы, партия католического центра и демократическая партия. С этого начался извилистый — то здоровый, бодрый и творческий, то печальный — путь Веймарской республики.

Коммунистическая революция в Германии потерпела поражение, потому что рабочие и интеллигенция в нее не верили, крестьяне в ней не нуждались, а армия, средние классы и умеренные политические деятели были против нее. Ленину следовало бы знать, что судьба германской революции зависела не от «ренегата Каутского» и не от «предательства» социал-демократов. Коммунизм учит, что великие события повинуются «железной логике истории» и «объективной исторической необходимости». Уже одни эти критерии должны были предопределить коренное различие между германской революцией и русской. Большевизм взял власть потому, что мировая война повела к распаду русского общественного строя и разложила русскую армию. Но германская армия, потеряв в боях 1834534 человека, 11 ноября 1918 года все еще насчитывала 3403000 человека, 183 дивизии. Несмотря на отдельные случаи неповиновения и мятежа, эти вооруженные силы встали на защиту новорожденной республики. Кроме того, общественная структура Германии осталась невредимой, хотя война и повела к многочисленным внутренним сдвигам. Потребовалось четырнадцать послевоенных лет безумия и бестолковщины в Германии, на Западе и в Москве, чтобы породить тоталитаризм Гитлера.

К этим объективным факторам можно прибавить и некоторые субъективные: с.-д. партия Германии, благодаря разлагающему влиянию компромиссов военного времени, больше не была той партией, которую знал Бебель. В конце войны ее вожди стояли перед непреодолимым соблазном разделить власть с буржуазией. И, наконец, одиннадцать месяцев большевистской диктатуры в России отбили у социал-демократов и у Каутского еще остававшийся у них вкус к революции. Большевизм нуждался в коммунистической Германии, но сделал ее создание невозможным.

Ленин делал все, чтобы коммунистическая Германия стала возможной. За словесными нападками на Каутского последовали хорошо замаскированные дела. 22 октября Ленин впервые выступил публично после того, как на него было совершено покушение. В своем сорокаминутном докладе на объединенном заседании ВЦИК, Московского совета, фабрично-заводских комитетов и профессиональных союзов, он отметил многочисленные признаки революции в Европе. Цитируя сообщения итальянской буржуазной газеты о поездке американского профсоюзного вождя Самюэля Гомперса по Италии, он сказал: «Итальянские рабочие ведут себя так, что, кажется, они позволили бы ездить по Италии только Ленину и Троцкому». В Германии, утверждал Ленин, создание советов и укрепление левой линии в Независимой социалистической партии являются верными признаками назревающей революции.

К Ленину, по-видимому, вернулись силы. Ободренный перспективой международной революции, он выступает каждый день на двух-трех митингах. На одном митинге, 6 ноября, он сказал: «Германия, как вы знаете, выслала нашего посла из Берлина, ссылаясь на революционную пропаганду нашего представительства в Германии. Германское правительство как будто раньше не знало, что наше посольство вносит революционную заразу. Но если раньше Германия об этом молчала, то потому, что она была еще сильна, что она не боялась нас. Теперь же, после военного краха, мы стали ей страшны».

Ленин знал правду: это была не зараза, а организованная подрывная деятельность. Советский посол Адольф Иоффе покупал вооружение германским революционерам и финансировал их пропаганду. Много лет спустя я услыхал об этом от него самого. В 1927 году, в Москве, я услыхал от общего знакомого, Георгия Андреичина, советского коммуниста болгарского происхождения, что Иоффе хотел бы со мною встретиться. Я раньше никогда не встречал Иоффе, но он слыхал о моей работе над книгой по советской внешней политике и, по-видимому, хотел поговорить с посторонним — для истории Только позже мне стало ясно, почему он хотел говорить со мной: 17 ноября 1927 года, через несколько недель после нашей встречи, Иоффе покончил с собой в знак протеста против политики Сталина. Он был не в силах предотвратить наступление новой эры репрессий и мог лишь своей смертью показать, что отказывается принять ее. Мне он сказал, что политика Сталина глубоко его огорчает. И, без всякого перехода, но как бы для того, чтобы указать, что он был воинствующим коммунистом и именно поэтому не мог терпеть Сталина, медленно встал с постели (он был болен) и вынул из своих бумаг отчет о деятельности советского посольства в Берлине в 1919 году. Посольство, утверждал Иоффе «было главным штабом германской революции. Я покупал тайную информацию у германских чиновников и передавал ее радикальным деятелям», — которые были большей частью членами Независимой социалистической партии, — «а те использовали ее в своих речах и статьях, направленных против правительства кайзера. Я заплатил 100000 марок за оружие для революционеров. Тонны антимонархической и антивоенной литературы печатались за счет нашего посольства. Мы хотели свергнуть монархию и прекратить войну. Ваш президент Вильсон преследовал ту же цель иными средствами. Почти каждый день, после наступления темноты, независимые социалисты тайком приходили в посольство, чтобы со мной посоветоваться». Иоффе был испытанный заговорщик. Социалисты приходили за его советом, за деньгами, за руководством. «В конце концов, — сказал он с сожалением, — мы осуществили мало. Для значительных перемен, для успешной революции у нас не хватало сил». Подумав минуту, он добавил: «Но, кажется, мы сократили войну на месяц и спасли много жизней».

Слова Иоффе подтверждаются его выступлением в печати, которое я позже нашел на страницах советского журнала{555}. Там Иоффе писал, что более десяти газет

Независимой социалистической партии выходило под надзором советского посольства в Берлине и на его деньги. При этом, как категорически утверждал Иоффе, советское посольство всегда работало в тесном контакте с германскими социалистами, когда велась подготовка революции.

Ленин придавал большое значение присутствию Иоффе в Берлине. Об этом свидетельствует не меньший авторитет, чем Карл Радек: «Независимцы требовали от нас отказа от взноса дани, предписанной нам Брестским миром. Владимир Ильич сопротивлялся этому. — Стоит уплатить за то, чтобы Иоффе мог еще оставаться в Берлине, — говорил он. И мы золото послали». В это время, осенью 1918 года, Ленин отправил Радека в Германию руководить революцией. Восемь лет спустя Радек опубликовал воспоминания о своих похождениях в Германии{556}.

Хотя Карл Радек сопровождал советскую делегацию в Брест-Литовск, он никогда не занимал должности в советском правительстве, он был только публицист, лучший в России, а, может быть, в период своего расцвета, — и во всем мире. Он был дьявольски остроумен и феерически уродлив. Густые, курчавые, растрепанные черные волосы, которые он, по-видимому, расчесывал полотенцем, а не гребешком; смеющиеся близорукие глаза за толстыми стеклами очков; выпяченные влажные губы; безусое лицо с бакенбардами, сходившимися под подбородком, и нездоровой желтоватой кожей. Но острый язык Радека блеск его юмора и достоверность сообщаемой им информации заставляли забыть о его внешности. Его комнаты — сначала в Кремле, потом в закопченном правительственном доме на набережной Москвы-реки — были загромождены кипами газет со всех концов мира. Он читал газеты и журналы с молниеносной быстротой, в то же время разговаривая с посетителем, комментируя прочитанное, пошучивая и ругаясь. В начале двадцатых годов, когда я еще плохо знал русский язык, мы разговаривали по-немецки: Радек был польский еврей, воспитанный в Германии. Позже мы перешли на русский язык. Иногда я звонил ему по телефону. Отвечала его жена и назначала мне визит от имени мужа. Иногда отвечал сам Радек. «Товарищ Радек», — говорил я. «Товарища Радека нет», — отвечал он. Тогда я называл себя, и он обыкновенно назначал мне время приема. Я находил его лежащим на постели под грудой капиталистических газет, почти скрывавшей его, нечесанным и, по-видимому, немытым, с опухшими глазами. Радек любил поговорить. В начале визита в нем происходила заметная борьба между желанием поговорить и желанием продолжать чтение. Когда первое желание побеждало, его невозможно было остановить. Если это бывало после моего возвращения из Америки, Германии, Англии или Испании, он задавал вопрос, к примеру, об экономической политике Рузвельта, но не успевал я открыть рот, как он уже сам отвечал на свой вопрос. Меня это удовлетворяло вполне. Я знал, что я знал, я хотел знать, что он думает. Начинал он революционным энтузиастом, кончал — циником, не верящим ни в кого и ни во что.

Однажды, в своей квартире в Кремле, он угощал меня чаем, китайским чаем, который ему прислал из Китая «христианский» генерал Фын Ю-шань с приветом «от младшего брата революции Старшему Брату Революции», — Радек досконально изучил Китай и стал ректором московского университета имени Сун Ят-сена. Вдруг зазвонил его телефон. Во время телефонного разговора послышался щелчок, и Радек сказал своему собеседнику: «Какой-то шпик подключился. Ну, и черт с ним!» — и продолжал, как ни в чем не бывало, ругать сталинскую администрацию. Неизбежным вознаграждением за это поведение послужила ссылка в Сибирь. Позже, раскаявшись, как остальные троцкисты, он вернулся в Москву и присоединил свой громкий голос к какофонии культа личности. Тем не менее, Сталин посадил его на скамью подсудимых во время второго из знаменитых московских процессов, в январе 1937 года. Радека приговорили к тюремному заключению. О судьбе его ходили фантастические слухи: то будто его задушили соседи по камере за доносы на товарищей; то будто во время Второй мировой войны его освободили и послали в Польшу для ведения коммунистической пропаганды; то будто он снова стал советником Сталина; и т. д. и т. д. Все эти легенды отражают общее мнение о его необыкновенной личности. В советском издании, напечатанном в 1961 году, указывается, что он умер в 1939 году, по-видимому, во время отбытия приговора.

Радек сочинил множество политических анекдотов, этой нелегальной валюты тоталитаризма. Два примера этих анекдотов приведены ниже:

1. Сталин пригласил ведущих коммунистов посоветоваться о том, как можно легко, быстро и дешево сделать народ счастливым. Радек прошептал что-то соседу, быстро прикрывшему рот рукой, чтобы скрыть смех. «В чем дело, Радек?» — спросил Сталин. «Нет, нет, это просто шутка, вам не понравится». Сталин попросил рассказать, пообещав, что Радеку ничего не будет. «Самый простой, быстрый и дешевый способ осчастливить людей, — сказал Радек, — это повесить вас на Красной площади». 2. Рабинович рассказывает Ленину о своей новой работе: он будет сидеть на высокой башне и смотреть на запад — следить, когда загорится мировой пожар. «Зачем тебе такая работа? — спросил Ленин. — Разве за это хорошо платят?» «Платят плохо, но работа постоянная».

В восемнадцатом году, однако, Радек еще не утратил своей веры. Назревание кризиса в Германии наполняло его революционным воодушевлением: среди русских он был «немец № 1». Как советник Ленина по германскому вопросу, он пользовался огромным авторитетом. В начале своих мемуаров о германской революции Радек пишет: «Меня вызвал к Юзу наш полпред Иоффе: только что получил сведенья, что германское правительство решило обратиться к союзникам с предложением перемирия и мирных переговоров… Я, само собой понятно, немедленно передал сообщение правительству. Оно подействовало на нас, как весть об освобождении. Положение в последние месяцы очень ухудшилось. Сведения нашей разведки указывали на то, что кольцо на шее Советской России затягивается с каждым днем все больше». Бухарин, находившийся в Берлине с «торговой миссией», сообщал в Москву о растущем брожении среди рабочих. 23 октября 1918 года был освобожден из тюрьмы Карл Либкнехт. «Мы почувствовали, — пишет Радек, — что германская революция имеет вождя». Вскоре вспыхнула революция в Австрии (Радек, по крайней мере, думал, что это была революция). «Ильич и Свердлов приказали мне писать воззвание — Но где же мы его напечатаем? Наборщиков уже нету. — Будут, — сказал Бела Кун. — Дайте только хлеб и колбасу. И он отправился немедленно с учениками венгерской партийной школы искать военнопленных наборщиков».

На другое утро весть об австрийской резолюции вызвала рабочую демонстрацию перед зданием московского совета. Рабочие шли волна за волной и совсем заполнили площадь. «Вдруг понесся крик, который рос, как ураган, — вспоминает Радек. — Мы догадались, что Ильич не выдержал в Кремле и первый раз после своего ранения выехал. Мы выбежали в нему на встречу с Куном. Лицо у него было взволнованное… До позднего вечера шли шеренги рабочих, работниц и красноармейцев. Пришла мировая революция. Народная масса услышала ее железный шаг. Наше одиночество кончилось».

Эта австрийская «революция» произошла 12 ноября 1918 года, когда монархия была заменена республикой. В толпе перед венским парламентом горстка коммунистов выкрикивала лозунги своей партии. Кое-где стреляли солдаты-коммунисты. Но волна демократической революции потопила их.

Через несколько дней, продолжает Радек свои воспоминания, «меня известили по телефону из германского посольства, что Берлин нас вызывает». Радек с Чичериным поехали в посольство. Сначала они разговаривали по прямому проводу («по Юзу», как тогда говорили) с Оскаром Коном, независимым депутатом Рейхстага, а потом с Георгом Гаазе, «вторым председателем правительства народных уполномоченных» (Радек не употребляет выражения «совет народных комиссаров», когда говорит о тогдашнем правительстве Германии. — Примеч. пер). Гаазе выразил благодарность за советское предложение посылки хлеба, но отклонил его: «Зная, что в России — голод, мы просим обратить хлеб, который вы хотите пожертвовать для германской революции, в пользу голодающих в России… Президент американской республики Вильсон гарантировал Германии получение хлеба и жиров, необходимых для прокормления населения зимой».

«Вождь германской революции Гаазе получает от вождя американской плутократии Вильсона хлеб и сало. Ему не нужна помощь русской революции. Второй раз… Иуда из Кариота совершил предательство», — комментирует Радек.

Через несколько дней пришла телеграмма из Берлина: советскую делегацию приглашали на съезд германских советов. Была составлена делегация из Иоффе, Раковского, Бухарина, Радека и Игнатова. «Мы собрались с Ильичем и Свердловым переговорить о линии поведения на съезде. После разговора Ильич задержал меня… — Начинается серьезнейший момент. Германия разбита. Путь для Антанты в Россию очищен. — Вряд ли, — отвечал я, — войска, стосковавшиеся по миру, захотят пойти против нас.

— Перебросят цветные войска. Как вы будете агитировать среди них?

— Будем агитировать картинками. Но вряд ли цветные войска выдержат наш климат. Если революция не придет скоро в страны союзников, и они смогут послать свои войска в страну революции, то эти войска здесь разложатся, — ответил я.

— Посмотрим, — был ответ Ильича…»

«Он начал меня инструктировать на случай, если я останусь в Германии:

— Помните, что вы будете действовать в тылу у врага. Интервенция неминуема, и от положения в Германии будет много зависеть.

— Германская революция — чересчур большие события, чтобы ее рассматривать, как диверсию в тылу у противника, — ответил я настороженно». Но Ленин думал только о безопасности самой России.

Радек, Игнатов и Бухарин отправились на запад, к германскому фронту. Там происходили стычки между немцами и Красной Армией. Немцы отказались пропустить советскую делегацию. Радек связался с Свердловым, Свердлов посоветовался с Лениным, и Радек получил разрешение ехать в Германию нелегально, чтобы представлять русских коммунистов на германском съезде советов.

Воображение находчивость, смелость и энергия помогли Радеку избежать все ловушки и преодолеть все преграды на пути в Берлин. Наконец, он приехал. «Грязный, запачканный, покупаю «Роте Фане»» — газету германских коммунистов. Найдя адрес редакции, Радек сейчас же встретился с Фанни Езерской, Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом, Паулем Леви и другими руководящими коммунистами. «А как дело обстоит в берлинском совете?» — спросил их Радек, как только улеглось удивление, вызванное его неожиданным приходом в редакцию.

«— Мы там не имеем никакой организованной силы.

— А сколько у нас организованных сил в Берлине?