30. РУССКИЙ ПРОТИВ ПОЛЯКА: ГРАНДИОЗНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

30. РУССКИЙ ПРОТИВ ПОЛЯКА: ГРАНДИОЗНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Наступил 1920 год. Прошло 784 дня с тех пор, как большевики захватили власть. Ленин, как и все в Советской России, чувствовал утомление. «Сколько вам лет?» — спросил его в 1916 году в Женеве грузинский большевик Миха Цхакая. «Я старик, старик, — ответил Ленин, — мне уже 46».

Теперь, в 1920-м, ему было 50, и он состарился. Ему оставалось всего четыре года жизни, менее трех лет работы. Его мозг надрывался под грузом непосильных проблем: разруха, голод, война, споры, разочарования заполнили эти последние годы.

В январе 1920 года Ленин в четвертый раз составил план брошюры о диктатуре пролетариата{676},— над первыми тремя он работал между октябрем и декабрем 1919 года. Чтобы написать саму брошюру, не хватало времени, а может быть, и сил. Казалось, что-то удерживало его. Может быть, он вспомнил статью, написанную им в 1895 году по поводу смерти Энгельса. Маркс и Энгельс, утверждал он тогда, «сделались социалистами из демократов, и демократическое чувство ненависти к политическому произволу было в них чрезвычайно сильно»{677}. Ленин никогда не сомневался в необходимости диктатуры. Но становилось все труднее наряжать железный идол советской диктатуры в развевающиеся одежды свободы. В 1919 и 1920 годах Ленин не мог не знать о беззаконном ограничении власти Советов и других форм пролетарской демократии. В его заметках о диктатуре, написанных в 1920 году, есть такие слова: «Успехи демократизма: съезды, собрания, пресса, религия, женщины, угнетенные нации». Этими темами он надеялся заняться в своей брошюре. Он знал, что съезды и собрания манипулировались сверху, что пресса скована, что религия поругана, что женщины, наравне с мужчинами, вынуждены заниматься непосильным трудом. Правда, угнетенные национальные меньшинства действительно были освобождены. Но в проекте постановления политбюро ЦК РКП(б) от 22 июня 1922 года, который написал Ленин, агентам Москвы в Туркестане предписывалось «провести передачу власти — постепенно, но неуклонно — местным Советам трудящихся, под контролем надежных коммунистов». Коммунисты эти либо были русские, либо получали директивы из Москвы. В заключение декрета говорилось: «Общей задачей ставить свержение феодализма, но не коммунизм»{678}. До демократии национальным меньшинствам было еще далеко.

От 1920 года Ленин ожидал мира. Белые были побеждены. «На нас пытаются натравить Польшу, но эти попытки провалятся и недалеко то время, когда мы заключим мир со всеми, хотя они говорят, что они нас не признают»{679}. В каждой статье и речи того периода Ленин похвалялся советским мирным договором с маленькой Эстонией: «У нас уже прорублено окно в Европу…» Капиталисты всех стран «мешали заключению мира Эстонии с нами. Мы их победили. Мы заключили мир с Эстонией, — первый мир, за которым последуют другие, открывая нам возможность товарообмена с Европой и Америкой»{680}. Эта надежда питала советских людей.

Теперь Ленин сосредоточился на том, как поднять страну на ноги. Он часто говорил о необходимости перейти от «кровавой борьбы» к борьбе «бескровной» — к борьбе за восстановление хозяйства, за хлеб. «Вот есть крестьянин, — негодовал он, — который имеет хлеб, а рядом голодный, и он предпочитает продать хлеб голодному за 1000 руб., чем дать этот хлеб в долг рабочей власти».

«Правильно!» — воскликнул кто-то с места.

«Неправильно, — возразил Ленин. — Мы скажем: каждый за всех, а без бога мы как-нибудь обойдемся». Он просил крестьянство сдавать хлеб в долг государству, — «в долг потому, что взамен пока ничего не можем дать, и цветные бумаги — не деньги»{681}.

В этом была суть советской экономической ситуации в 1920 году. К этому сводился весь вопрос военного коммунизма.

За экономическими вопросами Ленин следил даже в разгаре войны. В 1919 году он поощрял создание потребительских кооперативов для рабочих. Кооперативы производителей и коммуны стали возникать в селе. Появились производственные кооперативы и в городе. Был случай, когда бывшие владельцы одной из петроградских типографий организовали кооператив, чтобы избежать национализации. Ленин приказал ВЧК ликвидировать «лжекооператив» и передать типографию Петроградскому совету{682}. В октябре 1919 года Ленин послал председателю Петроградского совета распоряжение о разработке сланцев вблизи города («мобилизовать туда буржуазию, в землянках поживут») и заодно осведомился, правда ли, что можно «делать сахар из опилок». Глебу Кржижановскому он писал о возможности использования торфяных залежей под Петроградом в качестве сырьевой базы для электрификации. Идея электрификации занимала его: «Примерно: в 10 (5?) лет построим 20–30 (30–50?) станций, чтобы «всю страну усеять центрами» производства электроэнергии «на торфе, на воде, на сланце, на угле, на нефти…» «Позвоните мне, пожалуйста, по телефону, получив это письмо, и мы поговорим», — пишет он в конце второго письма к Кржижановскому{683}. Таким же энтузиазмом дышит и письмо Ленина к человеку, который предложил «газету без бумаги» — радио.

Ленин всегда сознавал значение средств пропаганды для распространения коммунистических теорий. Но он не разрешал теориям мешать практике. Коммунистические теоретики настаивали на том, чтобы предприятиями управляли рабочие коллегии. Ленин отстаивал принцип единоначалия. В течение 1920 года он снова и снова выступал против принципа коллегиальности. Участие в коллегии трех, пяти, семи рабочих еще не означает участия широких рабочих масс в управлении промышленностью, сказал он на заседании коммунистической фракции ВЦСПС 15 марта 1920 года. «Перестаньте ныть и будьте взрослыми», — t просил он руководителей профсоюза. Промышленности нужны были буржуазные спецы, а не пролетарские коллегии.

Ленин умел подмешивать долю тяжелой истины к потоку цветистой пропаганды. Выступая перед I съездом трудовых казаков (эпитет «трудовой» смывал с казака пятно бесчестия), он гордо заявил, что все великие державы — Англия, Франция, Америка, Япония, — «все 14 держав Уинстона Черчилля» потерпели поражение от разоренной и измученной России, потому что у нее были союзники в лагере врага: солдаты, отказавшиеся воевать с большевизмом. «А мы никогда не скрывали, что наша революция только начало, что она приведет к победоносному концу только тогда, когда мы весь свет зажжем таким же огнем революции, и мы вполне ясно понимали, что капиталисты были бешеными врагами Советской власти». Борьба еще не была завершена. Борьба против Советской России была лишь проверкой «огнем и мечом» перед последним, решительным боем. Империалисты готовились к нему. «Ныне три четверти Финляндии уже закуплены американскими миллиардерами… Только Российская социалистическая республика подняла знамя войны за действительное освобождение, и во всем свете сочувствие поворачивается в ее пользу». Благодаря этому сочувствию, Германия и Антанта сняли с России блокаду в январе 1920 года. Во всех странах, «в Париже, Лондоне и т. д., — во всех городах буржуазная интеллигенция выступила с воззванием: «Руки прочь от Советской России…» Вот почему пришлось снять блокаду. Они не могли удержать Эстонию, и мы с нею подписали мир и можем торговать со всем народом. Мы пробили окно в цивилизованный мир. На нашей стороне сочувствие большинства трудящихся, а буржуазия озабочена, как бы скорее начать торговлю с Россией».

Не все в порядке в капиталистическом мире, сказал Ленин казакам. «Япония и Америка накануне войны, и удержать эту войну, в которой еще будет убито 10 миллионов и 20 искалечено, нет никакой возможности». Франция и Англия грызутся из-за колоний. «Правда, — признал Ленин, — они могут натравить на нас еще Польшу». Но он попытался успокоить поляков, помня об их ненависти к старой России, трижды принимавшей участие в разделах Польши. «Поэтому мы понимаем ту ненависть, которой проникнута душа поляка, и мы им говорим, что никогда ту границу, на которой стоят теперь наши войска… мы не перейдем». Но если Польша поддастся на уговоры Франции и пойдет войной на Россию, «то мы говорим: попробуйте! вы получите такой урок, что не забудете его никогда». Эти слова сладостной музыкой звучали в ушах ненавидевших Польшу казаков.

Большевики, продолжал Ленин, не хотели, чтобы русский солдат умирал за царскую корону и за Константинополь. Но «ту Россию, которая освободилась, которая за два года выстрадала свою советскую революцию, эту Россию мы будем защищать до последней капли крови».

Победу, одержанную на войне, сказал Ленин, необходимо «закрепить теперь уже на другом фронте, на фронте бескровном, на фронте войны против разрухи…» Русский крестьянин, «в первый раз за тысячи лет», работает на себя. И в тоже время, «когда Советская власть берет хлеб у крестьян по твердой цене, то она вознаграждает их лишь бумажками. Какая цена этим бумажкам? Это не есть цена за хлеб», но правительству больше пока нечего дать. Крестьянам нужно давать хлеб государству в долг, пока не восстановлена промышленность. «И разве хотя бы один сытый крестьянин откажет дать хлеб голодному рабочему, если знает, что этот рабочий, когда подкормится, вернет ему продукты?»{684}

Ленин вскоре узнал ответ на этот вопрос. Крестьяне ответили не хлебом, а пулями.

6 марта Ленин предупредил работников Моссовета, что Франция делает все, чтобы натравить Польшу на Россию. От рабочих потребуются великие жертвы, потому что голод не прекращается. «Нам надо помнить, что мы осуществляем задачу социалистической революции в стране, где большую часть населения составляет крестьянство», — эти слова объясняют ситуацию, сложившуюся тогда и господствовавшую в течение последовавших десятилетий. «Крестьяне… развращены капитализмом, держатся за старинную свободу торговли и считают своим священным правом, в этом отношении их сбивают меньшевики и эсеры… осуществлять свободную торговлю хлебными излишками». Долг Советской власти: «избавиться от… спекулянтов и победить старые традиции капитализма».

Для восстановления промышленности требовались буржуазные техники, сказал в той же речи Ленин, а для надзора над ними — Рабоче-крестьянская инспекция (Рабкрин){685}.

Мысли Ленина все чаше обращались к экономике, но до новой экономической политики еще не дошло. Ленин все еще надеялся выудить у крестьян хлеб с помощью обещаний или взять его силой. Занимали его и вопросы внешней политики. Он поручал Чичерину составить текст советских мирных предложений: «В этом тексте должно быть предложение прямое мира и мирных переговоров, без упоминания об условиях (вариант представить такой, чтобы было подтверждение всех прежних предложений о мире, но чтобы нас не связало)»{686}.

В это время Ленин создал фиктивную Дальневосточную республику в Восточной Сибири, со столицей в Чите, которая должна была служить «буфером» между Японией и Советской Россией. 15 декабря 1919 года Ленин телеграфировал Смирнову в Омский реввоенсовет, приказывая «взять в целости Кузнецкий район и уголь», но не преследовать остатков армии Колчака, уходивших на восток. Силы нужны были в другом месте, на юге России{687}. Некоторые большевистские руководители были противниками «буферного государства», боясь, по-видимому, что оно послужит дурным примером в многонациональной России. «Надо бешено изругать противников буферного государства», — телеграфировал Ленин Троцкому 19 февраля 1920 года{688}. Ленина беспокоили остатки деникинской армии, которыми командовал барон Врангель, и возможность нападения со стороны Польши. Он понимал, что было бы глупо тягаться с японской армией. А «буферное государство» было достаточно хорошо замаскировано, чтобы провести тех, кто предпочитал не присматриваться слишком пристально.

Чтобы укрепить военную мощь Советов, пришлось выделить из состава трудовой армии, мобилизованной во время последней стадии военного коммунизма, части для подкрепления действующей армии. Сталин протестовал и просил вызвать его в Москву для выяснения дела. Ленин отказал: «Я против вызова Сталина. Он придирается. Главком прав вполне: сначала надо победить Деникина, потом переходить на мирное положение». Политбюро послало Сталину составленную Лениным телеграмму о том, что вызов его невозможен ввиду необходимости «ускорить подкрепления Кавкфронту»{689}. В то же время, однако, целые дивизии Красной Армии переводились в трудармию для работы по восстановлению разрушенных железных дорог. Тысячи коммунистов были мобилизованы на эту же работу.

Основная внутренняя проблема оставалась та же: «развращенный капитализмом» крестьянин хотел настоящей платы за хлебные излишки. 3 января 1920 года Совнарком постановил дать разрешение органам ВСНХ приобретать фураж по вольным ценам в тех случаях, когда его нельзя достать по конфискационным «твердым» ценам, произвольно установленным правительством. Ленин голосовал против этого постановления, но тем не менее оно было принято большинством голосов. В связи с постановлением народный комиссар продовольствия А. Д. Цюрупа пожаловался в ЦК на то, что Совнарком нарушил основы монополии Наркомпрода в отношении заготовки фуража: теперь все крестьяне хотели продавать только по рыночным ценам. Ленин ответил, что считает неудобным отменять решение Совнаркома так скоро, и предложил обождать: «Через месяц или около того посмотрим»{690}. Между тем местные агенты по заготовке фуража, которым приказано было добыть его во что бы то ни стало, платили по вольным ценам. Один из них пожаловался на это Ленину, который в ответ только улыбнулся. Правительству нужен был фураж для лошадей: лошади отказывались голодать — они были настроены антисоветски.

Наркомвоен Лев Троцкий провел зиму 1919/20 года, пытаясь восстановить транспортную сеть. Ее состояние грозило окончательно погубить хозяйство страны. «Положение с железнодорожным транспортом совсем катастрофично. Хлеб перестал подвозиться, — писал Ленин, требуя беспощадных мер. — Наличный хлебный паек уменьшить для неработающих по транспорту; увеличить для работающих. Пусть погибнут еще тысячи, но страна будет спасена»{691}. Временно железными дорогами стал заведовать Троцкий. Он изучил общие условия и пришел к выводу, что военный коммунизм нужно отменить и что дать возможность хозяйству стать на ноги можно только вернувшись к принципу личной материальной заинтересованности. В феврале 1920 года он доложил об этом ЦК партии. Он осудил существовавшую систему реквизиции зерна, которая не поощряла лучших производителей, а, наоборот, наказывала их, отбирая у них больше продуктов. Он осудил принцип равного распределения промышленных товаров, которое проводилось независимо от количества конфискованной сельскохозяйственной продукции. Вместо этого он предложил, чтобы товары широкого потребления распределялись не по сельсоветам, а индивидуально, в зависимости от того, сколько каждый крестьянин сдал излишков государству. Это создало бы основу для товарообмена. Он предложил восстановить вольный сельскохозяйственный рынок и отменить конфискации, заменив их налогом.

ЦК провалил предложение Троцкого 11 голосами против 4{692}. Ленин подверг их бешеной критике.

Вскоре экономические вопросы и надежды на внешние торговые и дипломатические связи были оттеснены на задний план. 26 апреля 1920 года поляки вторглись на советскую территорию. Снова началась война, на этот раз — с иностранным государством, которое поддерживала Франция и, косвенно, Англия. Польская армия быстро наступала. 8 мая она вступила в Киев.

Воскресла мечта о великой Польше, включающей всю Литву и большую часть Украины, вплоть до Одессы. Большевизм, как думали некоторые поляки, давал возможность осуществить эту вековую мечту. Но, пока Колчак мечтал о вступлении в Кремль, пока Юденич стоял у ворот Петрограда, а Деникин размышлял, какая в Москве погода, поляки выжидали. Вместо того, чтобы нанести России удар в ее самую тяжелую минуту, поляки сидели тихо, пока от белых остался один Врангель, слабые войска которого держали Кавказ и Крым. Только тогда поляки ударили. Выжидали они потому, что боялись, как бы победа белых не привела к восстановлению могущественной монархической или национальной России, которая снова взяла бы под свою руку Царство Польское. Но с разгромом царских генералов, этот страх исчез, и поляки могли дать волю исконным экспансионистским стремлениям за счет красной России, обескровленной белыми.

Граф Александр Скржинский, министр иностранных дел Польши в 1922–1923 и 1924–1926 гг., объяснил, в чем заключались политические соображения Польши. «Нет сомнений, — писал он, — что Деникин с великой благодарностью принял бы помощь со стороны поляков, но только при условии, что такая помощь оказывается поляками как верноподданными России»{693}.

Ленин, подозревавший о таких соображениях польских политических кругов, послал в 1919 году тайную миссию к маршалу Пилсудскому для переговоров. Было устроено неофициальное перемирие{694}. Однако 19 апреля 1919 года Польша оккупировала Вильно, а 8 августа — Минск. Это не предвещало ничего хорошего. 28 января 1920 года Ленин, Троцкий и Чичерин предостерегли поляков от такого «бессмысленного и преступного шага», как война против Советской России, и точно определили русско-польскую и украинско-польскую границу, обещая что Красная Армия ее не нарушит.

Польша нуждалась в мире не менее России. Американская администрация помощи (АРА), во главе которой стоял Герберт Гувер, распределила в Польше на 50 млн. долларов продовольствия в феврале — августе

1919 г. Помощь продолжалась и была даже увеличена в то время, как Польша вела военные приготовления. В январе 1920 года в Польше было зарегистрировано 34 000 случаев тифа. В июне 1920 года 1315 000 польских детей получало Питание от АРА. «Не будет преувеличением сказать, — заявил Герберт Асквит в британской Палате общин 10 августа 1920 года, — что шесть месяцев назад Польша, население которой страдало от болезней и голода, была на грани национального банкротства, и вот при таких обстоятельствах она начала эту кампанию… эту чисто агрессивную авантюру. Это было шальное предприятие».

Агрессия никогда не бывает разумным предприятием.

Крайняя слабость Польши не обескуражила Пилсудского, а Ленина она ободрила.

Предвидя польское нападение, советское правительство начало 31 марта 1920 года переговоры с Литвой, которые увенчались подписанием мира 12 июля 1920 года. 11 августа был подписан мир с Латвией. Кремль нейтрализовал потенциальных партнеров Польши. 14 августа мир был заключен также с Финляндией. С другой стороны, попытки Франции завербовать Венгрию и Румынию на войну с Советской Россией остались бесплодными{695}.

Еще перед тем, как Польша начала военные действия, Ленин рассматривал предстоящее вторжение с точки зрения европейской резолюции (а Европа тогда означала весь мир). «Победа коммунистической революции во всех странах неминуема», — сказал он на торжественном заседании Моссовета, посвященном годовщине III Интернационала 6 марта 1920 года{696}. В первое время, вспоминал он, существовала надежда на то, что конец мировой войны принесет с собою мировую революцию, поскольку в тот момент рабочие были вооружены. Он признался, что не знает, почему этого не произошло: «информация очень скудна». Но он не сомневался, что умеренно социалистический «II Интернационал убит, и массы рабочих в Германии, Англии и Франции переходят на сторону коммунистов… даже в отсталых кругах рабочих, в таких странах, как Англия, начался сдвиг, и можно сказать, что старые формы социализма убиты навсегда. Европа идет к революции не так, как мы пришли, но Европа, по существу, проделывает то же самое».

Ленин так и не смог понять, почему Европа не последовала примеру России. «Оппортунизм = главный враг», — писал он в июле 1920 года{697}, в самом разгаре польской войны. Но ему не удалось проанализировать оппортунизм или реформизм. Он только процитировал слова Макдональда: «Мы знаем, что все это пройдет, все уляжется», комментируя эти слова так: «Корни оппортунизма: подкуп верхушки рабочих», и упомянул сумму, якобы затраченную на подкуп. Но Ленину следовало бы понять, что оппортунизм не был субъективным явлением. «Подкуп» означал высокую зарплату и более сильный и богатый капиталистический класс, нуждающийся во внутреннем рынке и общественном спокойствии. Он означал, что рабочий класс надеялся с помощью демократических средств — избирательного права, повышенной покупательной способности и забастовок — добиться больших результатов, чем те, что могла бы дать насильственная революция. Но такова была преданность Ленина идее революции, что он отказывался видеть достоинства в этой альтернативе. В феврале 1920 года{698} он высмеял Отто Бауэра, австрийского социалиста, утверждавшего, что «экспроприация экспроприаторов» разрушает производительные силы и разоряет сами народные массы, и советовавшего проводить экспроприацию «в упорядоченной, урегулированной форме… посредством налогов». Это, в глазах Ленина, было самой отвратительной контрреволюцией. Тем не менее, если сегодня сравнить экономическое и политическое положение австрийского и советского рабочих, то можно задуматься, кто был прав: Ленин, с его насилием, или Бауэр, с его «революцией с помощью налогов». Ленин был пленником русской истории, никогда не знавшей постепенности, знавшей только реформы сверху или революции снизу. По-видимому, так можно по-настоящему объяснить неуклонное стремление Ленина к революции и к созданию сплоченной коммунистической партии профессиональных инженеров революции. Странно, что Ленин, образованный человек, игнорировал влияние национальной истории на ход революции. С помощью интеллектуальной ловкости рук он начисто смёл опыт 72 лет экономического развития на западе с тех пор, как был напечатан «Коммунистический Манифест» Маркса и Энгельса, и объявил, что единственным спасением была революция во всех странах, Маркс сбил Ленина. Ленин, сторонник крайних мер, которыми изобиловала русская история, не понял, что чем более развита экономически страна, тем менее может она выиграть с помощью резолюции и тем больше может потерять.

Теперь Ленин решил испробовать штыком правоту своих теорий. Он решил подтолкнуть европейских оппортунистов прикладом винтовки русского солдата. Поляки глубоко продвинулись на Украине, но Красная Армия быстро отразила их удар и в июне 1920 года уже стояла на старой польской границе. Красная Москва была возбуждена, как никогда раньше. Один удар красного кулака мог разрушить прогнившие стены европейского капитализма.

15 марта 1920 года в Берлине произошел Капповский путч. Часть германской военщины, участвовавшая в путче, была быстро разгромлена с помощью всеобщей забастовки. Немецкие коммунисты удвоили свои усилия. 29 марта Ленин сообщил IX съезду РКП(б), что в Германии все идет по хорошо известному образцу: неудачный мятеж Корнилова в сентябре 1917 года, в конце концов, привел к октябрьскому большевистскому перевороту. Путч д-ра Вольфганга Каппа, «немецкая корниловщина», по выражению Ленина, мог привести к таким же результатам. «Не далеко время, когда мы будем идти рука об руку с немецким советским правительством»{699}. Иллюзии Ленина порождались пренебрежением к национальным различиям. Ленин часто повторял марксистский тезис о неравномерности капиталистического развития в разных странах, но забывал о том, что эта неравномерность влияет и на перспективы пролетарской революции. Он считал, например, что Польша созрела для революции. «Революционное движение там возрастает», — сказал он 29 марта на партийном съезде.

Поэтому, когда Красная Армия прогнала поляков с Украины, Ленин выступил в пользу похода в Польшу и, через Польшу, в Германию. Другие большевистские вожди были против такого похода.

Среди них был Сталин. В беседе с сотрудником УкрРОСТА, опубликованной в харьковском «Коммунисте» от 24 июня 1920 г.{700}, он остановился на военных трудностях. «Ведь мы воюем не только с поляками, но со всей Антантой, мобилизовавшей все черные силы Германии, Австрии, Венгрии, Румынии, снабжающей поляков всеми видами довольствия». «Поэтому, — сказал Сталин, — я считаю неуместным то бахвальство и вредное для дела самодовольство, которое оказалось у некоторых товарищей: одни из них не довольствуются успехами на фронте и кричат о «марше на Варшаву», другие, не довольствуясь обороной нашей Республики от вражеского нападения, горделиво заявляют, что они могут помириться лишь на «красной советской Варшаве». Это не соответствует политике советского правительства, утверждал Сталин. Но, когда оказалось, что Ленин думает иначе, Сталин переменил мнение и стал на сторону хозяина.

Троцкий тоже был против марша на Варшаву. Армия и страна были истощены. Юлиан Мархлевский, польский коммунист и тайный эмиссар Ленина во время переговоров с Польшей в 1919 году, считал, что на революцию в Польше шансов мало. Карл Радек, родившийся на польской территории и бывший экспертом по международным вопросам, также был настроен пессимистически. Его настроение разделял поляк Дзержинский, председатель ВЧК. Но, когда Троцкий предложил немедленно прекратить войну с Польшей, его поддержал только Рыков. Ленину удалось переубедить всех остальных за время отсутствия Троцкого, и было принято решение продолжать поход против Польши{701}.

Почему Ленин приказал Красной Армии вторгнуться в Польшу, несмотря на сопротивление Троцкого и Радека? Все трое в равной мере были сторонниками мировой революции, ни один не отличался щепетильностью в вопросе о насилии. Ленин не хуже Троцкого знал о стесненных обстоятельствах России. Радек, в результате своего пребывания в Берлине в 1918 году, понял, что ни Германия, ни Польша еще не созрели для революции. Советский опыт Троцкого подсказывал ему, что преждевременные революции не сулят ничего хорошего. Он выступал против похода на Польшу по той же причине, по какой Ленин отрицал возможность революционной войны против Германии во время Брест-Литовского кризиса: Германия и Польша были только беременны революцией, да и этот факт еще не был установлен точным диагнозом.

Но Ленин отверг информацию Радека и сомнения Троцкого. Как всегда, он руководствовался необходимостью, а не знаниями. Он хотел распространить русскую революцию, чтобы оживить ее дух и обогатить ее передовой технологией и энергией Запада. Троцкий и Радек считали, что армия для этой цели не подходит. Единственным различием между ними и Лениным было обычное различие между верховным вождем и всеми остальными. Глава государства — это нечто большее, чем первый среди равных или высший среди неравных. Он несет особую ответственность, и это придает его психологии особую черту: вся судьба государства лежит на нем. Нижестоящие могут позволить себе скептицизм, но человек, стоящий на вершине власти, такой роскоши не может себе позволить. Должно быть, Ленин чувствовал по себе, что красный поток русской революции превращается в бледную струйку: большевизм не мог поднять сто миллионов крестьян, «развращенных капитализмом». Только западный рабочий мог уравновесить этот баланс. Конечно, Троцкий и Радек так же низко оценивали возможности социализма в отсталой крестьянской России. Их сопротивление идее революции путем вторжения, вероятно, объясняется подсознательными соображениями. Война России против Польши была бы народной войной. Генерал Брусилов, прославившийся во время мировой войны, пошел на работу в большевистский генеральный штаб и обратился к бывшим царским офицерам с призывом сражаться за отечество. Вспыхнул русский национализм, ненавистный Троцкому. Ленин нашел новый источник сил. Все большевики верили в насилие, но больше всех Ленин. Он верил, что революцию можно экспортировать на остриях штыков.

Ленин не терпел оппозиции в этом вопросе. У него была армия, и он решил воспользоваться ею, чтобы проучить Польшу и поджечь ее, — огонь мог переброситься в Гамбург, в Берлин, в Мюнхен — и дальше на Запад. Ленин уже прочел «Огонь» Анри Барбюса и сделал свои выводы из этого чтения. Он был уверен, что мировая война, ненавистная миллионам солдат, подорвала капиталистическую систему. Достаточно толкнуть ее, и она упадет в уже вырытую могилу. Ленин напустил на Польшу Красную Армию. Красные пушки ревели о революции. Их рев будет услышан европейским пролетариатом, который спасет русскую революцию от угрожавшего ей экономического истощения. Москве надо было выбирать между революцией за рубежом и капитуляцией перед лицом русского капитализма. Ленин поставил свою ставку на революцию, в приход которой верил. Вера Троцкого была слабее. Он не думал, что решение насущных внутренних вопросов может прийти снаружи — в этот момент и в такой форме. Он уже остановил свой выбор на новой экономической политике. Сталин же в мировую революцию вообще не верил. Еще в августе 1917 года он писал в одной редакционной статье: «Когда-то говорили в России, что свет социализма идет с Запада». Но положение вещей изменилось. В 1917 году «Запад ввозит в Россию не столько социализм и освобождение, сколько кабалу и контрреволюцию»{702}.

Победила в споре воля Ленина. В дни Брест-Литовска он сдерживал своих нетерпеливых соратников. Во время польской кампании он дал волю революционному задору.

Стопятидесятитысячная армия под командованием «молодого Наполеона», Михаила Тухачевского, которому тогда было всего 27 лет, нанесла главный удар, продвигаясь на запад с исторических равнин Смоленщины. Между 4 и 20 июля она покрывала по 20 км в день — огромное расстояние по тем временам.

Ленин пожинал плоды своего упорства. Казалось, в первый раз после ноября 1917 года большевиков охватил восторг. Стены были испещрены лозунгами: «Даешь Варшаву!» Комсомольцы, русские и украинские националисты, громко требовали «войны до победного конца».

Наступательные операции Тухачевского ошеломили поляков. «На военных, — писал маршал Пилсудский, — этот поход произвел впечатление чудовищного калейдоскопа». Казалось, что «сопротивление невозможно… правительство задрожало»{703}. Сидя под Варшавой, Феликс Дзержинский, Феликс Кон и Юлиан Мархлевский ожидали момента, когда эта дрожь перейдет в смертную судорогу. Жили эти специалисты по польскому вопросу в доме ксендза. С ближнего холма им была видна Варшава, которую они надеялись перекрасить по вкусу. Ленин окрестил их «Польским временным революционным правительством».

Армия командарма А. И. Егорова, поддерживаемая конницей Буденного, прорвалась на юго-запад, в Восточную Галицию. Политкомиссаром этого фронта (Юго-Западного) был И. Сталин.

Польша пошатнулась от этого двойного удара. В Москве русские и иностранные коммунисты ликовали, подсчитывая проходимые каждый день километры.

Отсутствие одного события нарушало торжество и озадачивало Ленина: ожидаемая в Польше революция никак не начиналась. Крестьяне и городские рабочие (за исключением рабочих Бялостока) встречали русских и украинских красноармейцев угрюмым молчанием. Идея международного братства не трогала их.

Советские армии возбуждали не революционные чувства, а наоборот — польский национализм, как и предсказывал Радек.

В своих лекциях, прочитанных в Военной академии РККА 7—10 февраля 1923 года, Тухачевский выразил полное согласие с Лениным по вопросу о перспективах европейской революции в 1920 г.: «Каково было положение пролетариата в Западной Европе? Был ли он подготовлен к революции? Мог ли он, оживленный социалистической лавиной с востока, несущей ему освобождение, оказать помощь?.. Могла ли Европа укрепить социалистическое движение революционным взрывом на Западе? Факты отвечают положительно на эти вопросы… Нет никакого сомнения в том, что, если бы мы победили на Висле, революционный пожар охватил бы весь континент… Вывоз революции оказался возможным. Капиталистическая Европа была потрясена до основания, и, не будь наших стратегических ошибок, не будь нашего поражения на поле битвы, польская война, может быть, стала бы звеном, соединяющим октябрьскую революцию с революцией в Западной Европе»{704}.

Тухачевский сделал тот «основной «вывод из нашей кампании 1920 года, что ее проиграла не политика, а стратегия»{705}. Большая стратегическая ошибка была допущена Юго-Западным фронтом, которым командовали Егоров и Буденный, получавшие приказы от Сталина. Пока Тухачевский брал Варшаву, Сталин хотел взять Львов и прорваться в Австрию или Германию. Но Тухачевский двигался слишком быстро и зашел слишком далеко. Когда, в начале августа, он стоял на Висле, готовый пересечь этот последний рубеж и взять Варшаву, поляки прекратили отступление и стали обороняться. Тухачевский неоднократно телеграфировал главному командованию, требуя подкреплений. Главное командование приказало Егорову и

Буденному прекратить операции на юго-западе и поддержать Тухачевского. Они этого не сделали. Троцкий обвинял в этом Сталина{706}. Тухачевский просто называет провинившиеся армии (12-ю и 1-ю конную).

Тухачевский повернул обратно в Россию. Егоров и Буденный тоже отступили. Крупнейшая попытка Ленина зажечь революцию в Европе окончилась полной неудачей.

Глядя назад в 1923 году, Тухачевский говорил, что польская буржуазия и интеллигенция спасли свое правительство, предотвратив восстание рабочих, Но, как солдат, он недооценивал социальный фактор и подчеркивал значение допущенных стратегических ошибок. Ленин, ответственный за поражение, смотрел глубже в политическую суть дела и винил себя самого. Троцкий пишет, что Ленин лучше, чем кто бы то ни было, понимал значение своей «варшавской» ошибки и не раз возвращался к ней в мыслях и разговорах{707}. Слов Ленина по этому поводу Троцкий не цитирует. Их приводит видная немецкая коммунистка Клара Цеткин. В 1920 году она уже не в первый раз встретилась с Лениным, и он откровенно разговаривал с ней о провале своей военно-революционной политики. Она записала его слова и опубликовала их в России и за границей после его смерти.

Ленин приехал к ней, потому что она была больна. «Я, как и многие приезжавшие в то время из западных стран, должна была уплатить дань перемене образа жизни и слегла, — пишет Клара Цеткин в своих мемуарах{708}.— Ленин навестил меня. Заботливо, как самая нежная мать, осведомлялся он, имеется ли за мной надлежащий медицинский уход, получаю ли я соответствующее питание, допытывался, в чем я нуждаюсь, и т. д. Позади него я видела милое лицо т. Крупской. Ленин усомнился, все ли так хорошо, так великолепно, как мне казалось. Особенно он выходил из себя по поводу того, что я жила на четвертом этаже одного советского дома, в котором, правда, в теории имелся лифт, но на практике он не функционировал.

— Точь-в-точь, как любовь и стремление к революции у сторонников Каутского, — заметил Ленин саркастически.

Вскоре наш разговор пошел по руслу политических вопросов».

Они разговаривали о Польше. Цеткин рассказала, как «отступление Красной Армии из Польши дохнуло ранним морозом на революционные мечты, которые мы и многие вместе с нами лелеяли, когда советские войска молниеносным и смелым натиском достигли Варшавы». Она описала Ленину, как возбуждены были германские коммунисты, когда «красноармейцы с советской звездой на шапке и в донельзя потрепанной форме, а часто в штатском платье, в лаптях или в рваных сапогах, появились на своих маленьких бойких лошадках у самой польской границы», как «крупная и мелкая буржуазия совместно с сопутствующими ей реформистскими элементами из пролетариата взирали… на дальнейшее развитие вещей в Польше одним глазом, который смеялся», потому что доставалось Польше, «наследственному врагу», «и другим, который плакал», — из-за приближения Красной Армии.

Ленин «несколько минут сидел молча, погруженный в раздумье.

— Да, — сказал он наконец, — в Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться. Вы ведь знаете все те обстоятельства, которые привели к тому, что наш безумно смелый, победоносный авангард не мог получить никакого подкрепления со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже черствого хлеба в достаточном количестве и поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелкой буржуазии; последние же, под влиянием этого, готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей. Конечно, нет нужды говорить, что они чувствовали, думали и действовали при этом отнюдь не социалистически, не революционно, а националистически, шовинистически, империалистически. Крестьяне и рабочие, одураченные сторонниками Пилсудского и Дашинского, защищали своих классовых врагов, давали умирать с голоду нашим храбрым красноармейцам, завлекали их в засаду и убивали.

Наш Буденный сейчас, наверное, должен считаться самым блестящим кавалерийским начальником в мире… Однако все эти преимущества Буденного и других революционных военных начальников не смогли уравновесить наши недостатки в военном и техническом отношении (дальнейшие слова Ленина в советском издании выпущены и цитируются по английскому изданию «Вспоминаний о Ленине» Клары Цеткин, вышедшему в Лондоне в 1929 году. — Примеч. пер) и, тем более, нашу политическую ошибку — надежду на революцию в Польше. Радек предсказывал, как дело обернется. Он предупреждал нас. Я на него очень сердился и обвинял его в пораженчестве. Но он был прав в своем основном доводе. Он знает заграничные дела, особенно западные, лучше нас, и он очень талантлив. Он приносит нам очень много пользы. Мы недавно помирились после долгого политического разговора по телефону поздно ночью — или, скорее, рано утром».

Было чистейшей фантазией ожидать, что армии Тухачевского и Буденного, общая численность которых к концу русского наступления не превышала ста тысяч, обмундированные в военные и штатские лохмотья, в лаптях, без боеприпасов и резервов, добывавшие продовольствие, конфискуя хлеб у враждебно настроенных крестьян, могли победить и подчинить себе двенадцать миллионов взрослых рассерженных врагов. В Польше они наткнулись бы на решительное вооруженное сопротивление. В Германии они стали бы всего лишь предметом насмешек. Следует отметить, что Ленин упоминает только о Буденном и ничего не говорит о герое польской кампании Тухачевском. По-видимому, он думал, что именно кавалерия, на остриях казацких сабель, принесет революцию в Германию. Но даже малая часть германской армии отбросила бы назад Буденного. Собственно говоря, даже Пилсудский перебросил все войска, противостоявшие Егорову и Буденному, на борьбу с Тухачевским, наступавшим на Варшаву.

Тухачевский обладал великолепным умом, огромным организационным талантом, отличной военной выправкой и, несмотря на зоб, большой внешней привлекательностью. Он был любимцем женщин, любимцем армии, любимцем советской молодежи. Все эти качества не спасли его, когда в конце тридцатых годов пришел его час. В своих лекциях и в книге о походе за Вислу он попытался разобрать причины постигшей его неудачи. Военный человек, он искал военных ошибок и находил их у других, но забывал о своей собственной: его армия углубилась слишком далеко на север и на запад в направлении Польского коридора и Данцига вместо того, чтобы в середине августа ударить прямо по Варшаве. Вопрос о польской революции был догматом веры: когда от рабочих ожидается революция, рабочие ее производят, если только им не препятствуют их капиталистические хозяева или оппортунистические руководители. Тухачевский не пытался подвергнуть анализу эту непререкаемую «истину». Несмотря на то, что в течение полувека она на деле не оправдалась, эта догма остается в силе и служит излюбленным доводом в устах демагогов.

Ленин, напротив, был политиком и искал политических ошибок. Основной просчет он нашел и назвал его: это была неоправдавшаяся надежда на польскую резолюцию. Война велась, чтобы воплотить эту надежду, надежду, рожденную невежеством. Польские «рабочие и крестьяне», сказал Ленин Кларе Цеткин, «одураченные Пилсудским и Дашинским, защищали своих классовых врагов». Первая мировая война могла бы научить Ленина, что рабочие и крестьяне, не взирая на класс, защищают свое отечество, когда ему угрожает захватчик. Но «Коммунистический Манифест» провозгласил в 1848 году, что у рабочих нет отечества. Поэтому польское рабочие согрешили в 1920 году, выступив на защиту родины. Как они были «обмануты», так никому и не удалось объяснить толком. Слишком скоро Ленин забыл о пламенном польском национализме, о свирепой ненависти поляков к русским, о трех разделах Польши, в которых Россия принимала деятельное участие (а вскоре произошел и четвертый раздел Польши, с помощью Советского Союза). Ленин, конечно, знал факты. Он напомнил о них в своей речи 2 октября 1920 года, объясняя русское поражение под Варшавой «патриотическим подъемом» в городе, который поддержал польские войска{709}.

Неприемлем довод Ленина относительно того, что революция в Польше и в Германии насущно необходима для сохранения русской революции. Революция в Польше только расширила бы территорию, уже охваченную бедствиями. Революция в Германии (весьма мало вероятная) привела бы к интервенции со стороны Франции и Англии и вовлекла бы Россию в большую войну.

Правильнее всего рассматривать советское вторжение в Польшу просто как «просчет». Так назвал его и сам Ленин. Это была ошибка монументальных размеров. Мало государственных деятелей умирает, не запятнав себя подобной ошибкой. Ошибка Ленина интересна потому, что она была следствием его схематической концепции мировых событий, его политического доктринерства и догматичности. Он ошибся так жестко потому, что считал свою идеологию абсолютно безошибочной. Он переоценил заманчивость революции и неправильно оценил всю ситуацию. Россия была слишком слаба, чтобы завоевывать вооруженной силой, и не обладала идеей, которая могла бы победить, несмотря на военную слабость ее носителей.

Польская война позволила барону Врангелю, командовавшему остатками армии Деникина, вырваться из Крыма на Северный Кавказ и на Украину. Поэтому Политбюро разделило военные действия на два фронта: польский и врангелевский. Ленин телеграфировал о решении Политбюро Сталину на Украину. Сталин ответил: «Вашу записку о разделении фронтов получил, не следовало бы Политбюро заниматься пустяками. Я могу работать на фронте еще максимум две недели, нужен отдых, поищите заместителя… Что касается настроения ЦК в пользу мира с Польшей, нельзя не заметить, что наша дипломатия иногда очень удачно срывает результаты наших военных успехов».

Ленин возразил: «Не совсем понимаю, почему Вы недовольны разделением фронтов. Сообщите Ваши мотивы… Наша дипломатия подчинена ЦеКа и никогда не сорвет наших успехов, если опасность Врангеля не вызовет колебаний внутри Цека. Из Кубани и Донобласти получаем тревожные, даже отчаянные телеграммы о грозном росте повстанческого движения. Настаивают на ускорении ликвидации Врангеля. Ленин»{710}.

Раздражение Ленина едва скрыто за вежливостью выражений. Этот обмен телеграммами показывает, как двойственно было положение в Москве в начале августа 1920 года и какие смешанные чувства преобладали в ЦК. Сталин был против мира с Польшей. Многие большевистские руководители в столице были настроены так же. По-видимому, все, в том числе и Ленин, были так опьянены советскими победами в Польше, что считали себя полными победителями, выигравшими войну и имевшими возможность продиктовать унизительные условия мира. В случае сопротивления со стороны Польши могла идти речь о зимней кампании, которую облегчили бы замерзшие польские болота и лед на реках. С другой стороны, как показывает хитро составленная телеграмма Ленина Сталину, антисоветские восстания на Кубани и на Дону могли вызвать «колебания» в ЦК, заставить Москву бросить азартную игру в Польше и пойти на мирные переговоры, чтобы обеспечить безопасность страны.

В самом деле, пока Тухачевский наступал на Варшаву, Лев Каменев и Леонид Красин, приехавшие в Лондон для торговых переговоров с британским правительством, нарядились в черные дипломатические фраки и стали прощупывать возможность мирных переговоров с Польшей, с Англией в качестве посредницы. Именно против этих переговоров возражает Сталин в своей телеграмме Ленину. (Политбюро в те дни состояло из Каменева, партсекретаря Крестинского, Ленина, Сталина и Троцкого; Бухарин, Калинин и Зиновьев были кандидатами в члены Политбюро.)

Гласная сила международной дипломатии, Великобритания, решила сыграть роль в достижении мира между Польшей и Россией. Она попыталась вмешаться в войну. Лорд Керзон, британский иностранный секретарь и, как бывший вице-король Индии, непреклонный враг России независимо от ее политического оттенка, предостерег советское правительство в ноте, помеченной 12 июля, от перехода линии Керзона, принятой Верховным советом Антанты еще 8 декабря 1919 года. Линия эта проходила от Гродно через Бялосток к Брест-Литовску, отделяя Россию от Польши, и далее шла вдоль реки Буг. Тухачевский перешел линию Керзона. В Англии проводилась агитация в пользу Польши. Но в лейбористских кругах шла агитация за Россию: под руководством Эрнеста Бовина, докеры отказались грузить военные товары, предназначенные для Польши. (Чехословацкие транспортные рабочие препятствовали транзиту военных материалов, шедших в Польшу из Франции.)

Лев Каменев сообщил Ллойд Джорджу советские условия мира, намеренно пропустив один из параграфов, согласно которому Польша обязывалась организовать двухсоттысячную рабочую милицию. Британское правительство послало польскому правительству телеграмму с советом принять эти условия. Поляки продолжали сражаться. Франция была рассержена поведением англичан.