Баланс сил и демография в Первой и Второй мировых войнах

Баланс сил и демография в Первой и Второй мировых войнах

Особенно многообещающими видятся три нижеследующих подхода. Во-первых, все войны следует рассматривать в качестве попыток внесения изменений в баланс силовой политики в системе соперничающих государств. Разумеется, метод, которым государства-союзники противодействовали германской мощи в Первой и Второй мировых войнах, полностью соответствует основополагающим составным двух более ранних эпизодов европейской истории. Речь идет о двух этапах войны, целью которой было обуздание мощи державы Габсбургов в 1567–1609 и 1618–1648 гг., а также о более масштабной войне, предотвратившей господство Франции на континенте в 1689–1714 и 1793–1815 гг. Так же, как и в 1914–1918 и 1939–1945 гг., в каждом из вышеперечисленных примеров коалиция стран выступала против государства, вплотную подошедшего к обретению гегемонии на европейском пространстве. Точно так же взаимно противоречащие интересы, взаимное недоверие и радикальные отличия в идеологии внутри коалиции не помешали союзникам одержать победу настолько полную, чтобы позволить себе роскошь перессориться между собой после окончания войны[430].

В предшествовавшие столетия воины и подданные не имели права вмешиваться в расчеты правителем баланса сил. Однако в ходе двух мировых войн XX в. от граждан и военнослужащих каждой из противоборствующих сторон и каждого воюющего государства ожидалась вера в цели, явно противоречащие подобным расчетам, долженствующим служить надежным компасом в государственных делах. Переносить страдания и умирать за поддержание баланса сил, который сделал возможным (и даже спровоцировал) войну, было совершенно неприемлемым для всех сражавшихся. По идеологическим или иным причинам государственные деятели также раз за разом предпринимали действия, противоречащие принципам силовой политики[431].

Даже если государственные деятели, граждане и солдаты верили в сказанное ими о порочном и неприемлемом характере политики баланса сил, поведение правительств и перемены в общественном мнении еще вполне вписывались в неизбежную геометрию расклада сил. Само существование суверенных государств позволяет предположить, что когда одно из них становится достаточно сильным, чтобы угрожать независимости остальных, то все способствующее поощрению силовых шагов в отношении потенциального гегемона обретает самые благоприятные условия в считающих себя подверженными опасности странах. В подобной обстановке быстрая смена настроений и симпатий общества не только возможна, но и происходит в действительности за несколько месяцев и даже недель, приводя к созданию и распаду союзов и коалиций. Противоречащие интересы и несовместимые идеалы выходили на передний план лишь при условии отсутствия провоцирующих проведение политики баланса сил внешних угроз. Подобное утверждение уместно применительно к Соединенным Штатам и Советскому Союзу в период между двумя мировыми войнами — слабость Германии поощрила их на намеренное отступление от силовой политики. Обе державы замкнулись в собственных границах, чтобы блюсти чистоту своих политических догм.

Как бы то ни было, баланс сил видится недостаточным для полного объяснения причин этих двух войн. Ожесточенность, с которой они велись, и далеко идущие преобразования, вызванные напряжением сторон, перевернули общество. Цели войны и политические идеологии могли дезориентировать всех участников процесса — однако за яростными битвами безошибочно угадывался демографический фактор, столь же неумолимый, сколь и геометрия силового соперничества.

Подобное восприятие предлагает второй подход к пониманию двух войн. Если, как предполагалось в шестой главе, демократическая и промышленная революции были, помимо всего прочего, реакцией на испытываемое Западной Европой с конца XVIII в. демографическое давление, то конвульсии войн XX в. могут быть истолкованы подобным же образом. Они могут рассматриваться как ответ на столкновение роста населения с пределами, установленными традиционным укладом сельской жизни (в частности, в Центральной и Восточной Европе, а также, в гораздо более разнообразных проявлениях — на обширных пространствах Азии). Разумеется, основным нарушителем всех наличествовавших общественных отношений являлся тот факт, что по достижении совершеннолетия крестьянские сыновья не могли, подобно своим предкам с незапамятных времен, вступать в брак и принимать на себя обязанности взрослых членов общества, поскольку земли было недостаточно. В подобных обстоятельствах традиционные модели сельской жизни оказались под невыносимым давлением; семейные роли и моральные обязательства сельского уклада не могли быть выполнены. Единственным оставшимся вопросом было то, какая форма революционного идеала окажется наиболее привлекательной для возмущенной молодежи.

Еще с середины XVIII в. население Европы и всего мира вышло из состояния сравнительного равновесия. Снижение уровня детской смертности позволило большему по сравнению с предыдущими столетиями числу детей дожить до совершеннолетия. Однако уровень рождаемости не только не снизился, но и стал расти, поскольку уменьшение числа смертельных эпидемий привело к выживанию большего количества супружеских пар в репродуктивном возрасте[432]. На протяжении столетия рост числа населения означал для Центральной и Восточной Европы лишь рост богатства. Возросший объем рабочей силы позволил самыми разнообразными методами усовершенствовать обработку земель, распахать новые пространства и повысить уровень сельскохозяйственного производства. Однако все они имели предел, и в 1880-х стало очевидно резкое снижение прибыльности в почти всех деревнях на пространстве между Рейном и Доном. Это явление ознаменовало два изменения. Первым стал невиданный объем эмиграции в 1880–1914 гг., вызвавший переселение миллионов на западный берег Атлантики, а также на восток— вглубь Сибири. Вторым изменением было выражаемое в самых разных формах революционное брожение в деревнях и городах стран Центральной и Восточной Европы.

Давление на сельский уклад и традиционные общественные модели постоянно возрастало до 1914 г., когда Первая мировая война направила напряжение по новому руслу. Смерть многих миллионов действительно способствовала частичному разрешению этой проблемы в перенаселенных областях Центральной и Восточной Европы. Однако лишь Вторая мировая война, вызвавшая гибель значительно большего количества людей, а также массовый исход беженцев и перемещения целых этнических групп, позволили странам Центральной и Восточной Европы повторить французский ответ на революционные выступления в начале XIX в. (а именно управлять рождаемостью в соответствии с осознаваемыми экономическими обстоятельствами и ожиданиями). В итоге после 1950 г. рост численности населения перестал подвергать европейское общество серьезному давлению[433].

Разнообразие опыта по разрешению проблемы роста численности населения способно многое объяснить в подходах и поведении европейских держав в преддверии Первой мировой войны. Как предполагалось в шестой главе, в середине XIX в. Франция и Великобритания пошли совершенно разными путями в разрешении внутренней напряженности, вызванной быстрым ростом численности сельского населения этих стран в 1780 — 1850-х гг[434]. Этот факт был засвидетельствован повышением уровня заработной платы в 1850-х и последующие годы. Сознательное ограничение рождаемости во Франции поставило рост населения в зависимость от экономических опыта и ожиданий. Те, кто не мог найти приемлемую работу в Великобритании, уезжали в европейские колонии, где рабочие места наличествовали в избытке[435].

Ситуация в России напоминала британскую в том смысле, что отток в доступные в политическом отношении и малозаселенные пограничные земли был доступен сельскому населению, которое не могло более следовать традиционному укладу жизни у себя на родине. В 1880–1814 гг. более шести миллионов русских переселились в Сибирь и около четырех миллионов — на Кавказ. В то же время около двух с половиной миллионов жителей западных окраин России (в большинстве своем поляков и евреев) перебрались за океан[436]. Благодаря железным дорогам и вызванным снижением стоимости наземных перевозок многообразным проявлениям промышленно-коммерческой экспансии, эти «предохранительные клапаны» дополнялись расширяющимися возможностями для трудоустройства в городах. Однако вскипавшее в большинстве сельских областей России недовольство наглядно проявилось в ходе внезапной вспышки революционного насилия 1905–1906 гг.

Французы и британцы на западе и русские на востоке в конце XIX— начале XX в. оказались перед лицом поистине сложной демографической проблемы. Например, в Германии среднегодичное превышение уровня рождаемости над смертностью в 1900–1910 гг. составляло 860 тыс. человек — однако в то же время промышленно-коммерческая экспансия открыла столько новых рабочих мест, что для обработки сельских хозяйств на востоке приходилось нанимать поляков[437]. И все же давление, оказанное воздействием быстрой урбанизации на традиционный уклад жизни, было крайне серьезным. Активно выходившие на политическую арену новые городские слои зачастую оказывались пугающими для правящей германской элиты, родиной которой в основном были сельские районы и маленькие города. Особенно угрожающей виделась популярная в среде промышленных рабочих марксистская революционная риторика; в то же время многих германцев беспокоила волна славянской миграции с востока. Результатом вышеперечисленного стало ощущение нахождения в осаде и значительно более безоговорочная, нежели того требовал здравый смысл, поддержка Австро-Венгрии летом 1914 г[438].

Отражение различий между германским и французским развитием является весьма ироничным. Если бы старый правящий режим Германии менее успешно справлялся бы с проблемами, вызванными ростом численности населения в XIX в., то в стране вполне могло прийти к власти революционное движение. Взывающая к другим народам Европы привлекательная универсалистская идеология последнего могла возыметь то же действие, что и французские революционные идеалы конца XVIII в. Однако вместо этого германская борьба за господство в Европе проходила под исключительными — узконационалистическими и расистскими лозунгами, которые могли лишь оттолкнуть, а никак не привлечь другие народы. Иными словами, в долгосрочном отношении столь успешная и быстрая индустриализация лишила германскую модель форм революционного социализма и не позволила Германии победить в войнах XX в. Марксистские рецепты строительства будущего пошли не тем путем — поворот событий 1917 г., который вверг бы в изумление самого Маркса, сделал его учение идеологическим инструментом построения государственной власти в России.

До 1917 г. подобная смена ролей была невообразима. В расположенных к востоку и югу от Германии европейских землях промышленное развитие не поспевало за темпами роста населения[439]. Соответственно, наиболее болезненными политические потрясения были на окраинах Османской и Австро-Венгерской империй. К этой же категории относятся и польские области России. Несмотря на поистине огромный объем эмиграции за океан,[440] одной ее было недостаточно для разрешения проблемы. Молодые люди, которые в надежде выбиться в средние слои общества пытались получить высшее образование, в нужное время оказались в нужном месте — и донесли до своих разгневанных сверстников революционные политические идеи. В этом они достигли значительных успехов, начиная с Болгарии и Сербии[441] в 1870-х, и немногим позже — в других регионах Восточной Европы. Таким образом, Балканы стали пороховой бочкой Европы. Естественным является тот факт, что искрой, вызвавшей грандиозный взрыв Первой мировой войны, стало убийство эрцгерцога Фердинанда Гаврилой Принципом. Неудачные попытки молодого человека получить образование, необходимое для обеспечения удовлетворительного уровня самостоятельности, бросили его в объятия крайне революционной формы национализма[442].

Первая мировая война в определенной степени облегчила ситуацию с перенаселенностью в сельских районах Центральной и Восточной Европы. Миллионы крестьянских сыновей были отправлены на фронт, 10,5 миллионов погибли[443]. Последовавшие вслед за окончанием войны националистические революции в Австро-Венгерской империи (1918–1919 гг.) и социалистические революции в России (1917 г.) в малой мере снизили оказываемое перенаселенностью сельских районов давление. За исключением Венгрии, обе разновидности революции лишили имущие классы их предвоенной земельной собственности. Однако передел земли в пользу уже обнищавшего крестьянства не способствовал росту производительности, а наоборот, привел к обратному результату, поскольку для эффективной обработки наделов новым владельцам недоставало ни средств, ни знаний. Таким образом, послевоенное урегулирование не справилось с проблемой слишком большого количества людей, пытавшихся следовать традиционному укладу крестьянской жизни. Русские в 1928–1932 гг. отреагировали государственной программой индустриализации, поддержанной насильственной коллективизацией на селе. В годы экономической депрессии 1930-х в остальных областях Восточной Европы недовольство сельского населения обычно принимало форму антисемитизма— принадлежащие к среднему классу евреи были достаточно многочисленными, чтобы подвергнуться обвинениям в обогащении за счет крестьянства.

Лишь приведшая к гораздо более масштабным потерям (общее число погибших, вероятно, доходит до 47 млн)[444] Вторая мировая война явила собой крайне жестокое, но и действенное разрешение проблемы слишком большого числа людей, пытающихся жить на ограниченном участке земли. Именно во время и после Второй мировой войны население Восточной Европы начало ограничивать уровень рождаемости. Вскоре показатели снизились настолько, что простое воспроизводство в ряде европейских стран стало невозможным без притока мигрантов из-за рубежа[445].

Стоило связи уровня рождаемости с экономическими ожиданиями приобрести постоянный характер для всей Европы,[446] как миновал и кризисный период, через который в 1880 — 1950-х прошли Центральная и Восточная Европа. Изменились как семейный уклад, так и поведение в области отношений полов, а также быт и нравы крестьянства — словом, прекратил существование ставший причиной двух мировых войн демографический режим.

Разумеется, в разных регионах мира демографический рост шел разными темпами. Например, в Китае конфликт, вызванный недостатком земли для растущего населения, стал очевидным уже в 1850 г. и вылился в массовое и разрушительное Тайпинское восстание 1850–1864 г[447]. Вплоть до самого окончания Первой мировой войны крестьяне Азии не откликались в столь массовом порядке на революционные идеи. Здесь уместным будет упоминание карьеры Махатмы Ганди (1869–1948 гг.), чьи первые успешные воззвания к сельским классам Индии относятся к ранним 1920-м. Следует также вспомнить Мао Цзэ-Дуна (1893–1976 гг.), который с 1927 г. стал мобилизовывать китайское крестьянство на поддержку собственной версии марксизма. Фактически в последующие десятилетия в Азии повторились преобладавшие ранее в Европе взаимосвязи между перенаселенностью и революционным политизированием сельского населения.[448] То же самое относилось и к некоторым районам Азии. Однако условия в разных регионах резко отличались, и, например, во многих тропических областях повторяющиеся эпидемии до 1950-х действенным образом сдерживали рост населения.

Имперская агрессия Японии в XX в. совпала с ростом населения, который начал снижаться только после вызвавшей определяющие изменения в укладе сельской жизни страны Второй мировой войны[449].

Уровень рождаемости стал понижаться почти в тот же период, что и в Центральной и Восточной Европе, и, таким образом, в годы Второй мировой войны Япония (как и большинство стран Европы) прошла через собственный вариант современного демографического кризиса[450].

Ясно, что революционные проявления негодования сельских масс в силу нехватки земель для молодежи, желавшей продолжать образ жизни своих родителей, никуда не исчезли. Вспышки в Латинской Америке, ряде областей Африки и в Юго-Восточной Азии продолжали иметь место — однако основным определяющим фактором для обеих мировых войн был рост численности населения Японии и совпадавший по времени кризис в Центральной и Восточной Европе. Изменив свои демографические модели, эти страны вряд ли в будущем станут очагами сравнимых по масштабам военно-политических волнений.

Демография и болезненный развал вековых укладов сельской жизни многое объясняют в кровопролитном характере войн XX века. Однако они не в состоянии пролить свет на то, каким образом наиболее развитые индустриальные державы провели внутреннюю реорганизацию, самым беспрецедентным и непредсказуемым образом перешли на военные рельсы и, таким образом, сделали управляемые экономики знаковым явлением современности. Этот третий подход к пониманию двух мировых войн видится самым многообещающим, поскольку XX век вполне может стать свидетелем возврата к главенству командного метода управления рынком— как наиболее предпочтительному для мобилизации масштабных человеческих действий. Я предлагаю рассматривать обусловленную двумя мировыми войнами управленческую метаморфозу в более широкой перспективе— исходя из того, что этот аспект может оказаться их основным и наиболее долгосрочным результатом в истории человечества.