Глава 10. Гонка вооружений и командная экономика после 1945 г

Глава 10. Гонка вооружений и командная экономика после 1945 г

По окончании войны в 1945 г. возвращение к предвоенным реалиям оказалось невозможным. Во многих уголках мира старые режимы оказались дискредитированными и лишились общественной поддержки. Это касалось как побежденных стран, так и большинства европейских колоний — причем даже областей, мало или вообще не затронутых военными действиями. В странах Европы (как освобожденных, так и находившихся под режимом оккупации) послевоенные разруха и массы лишившихся родного крова людей привели к длительному периоду существования в условиях глубокой бедности. Напряжение военной мобилизации было столь предельным, что даже победители не могли сразу вернуться к нормальной жизни — что бы ни подразумевалось под этим определением. Отмены военных положений было недостаточно: плановая мобилизация обусловила необходимость плановой демобилизации и тщательно выверенного перераспределения ресурсов. Таким образом, государственные и межгосударственные управление и командная экономика после войны оказались столь же востребованными, как и в ее ходе. Усилия Соединенных Штатов основать либерализованную международную торговую систему разбились об эту действительность.

События послевоенного периода оказались в своем роде столь же удивительными, сколь и достижения в областях производства и разрушения военных лет. Методы, обеспечивавшие производство невообразимого количества танков, самолетов и других вооружений во время войны, почти не потеряли своих волшебных свойств — во всяком случае, в первые послевоенные годы, когда было легко определиться и прийти к согласию относительно того, что следовало делать. Восстановление Западной Европы при помощи американских кредитов было замечательно быстрым. Благодаря все еще обильным людским ресурсам и природным богатствам, СССР и страны Восточной Европы пока еще мало в чем уступали Западу — разве что недостаточно эффективно задействовали возможности промышленности. Благодаря неповторимому применению традиционных форм общественной солидарности к промышленно-городским условиям жизни, динамика развития промышленности и торговли в Японии после 1950 г. обошла показатели Германии и США.

После разгрома Германии и Японии четыре межгосударственных военных экономики распались на два соперничающих блока. Германия оказалась разделенной на зоны оккупации: восточная оказалась под контролем Советского Союза, а в западной вскоре стала явной главенствующая роль Соединенных Штатов. Японская Сфера совместного процветания также распалась: материковый Китай в 1949 г. перешел под власть коммунистической партии, Корея и Индокитай оказались разделенными, а большинство остальных стран (включая собственно Японию) оказались в зоне американского влияния. Если в Европе «железный занавес» вызвал достаточно шумное противостояние, однако не привел к реальным военным действиям, то раздел японской Сферы совместного процветания запустил цепь длительных вооруженных конфликтов в Индонезии, Малайе и Бирме.

Многие бывшие колонии изо всех сил старались сохранить новообретенную независимость и не попасть в подчиненное состояние ни от советского, ни от американского политических блоков. Однако в действительности новые государства нуждались в экономической поддержке и вскоре очутились в зависимости от иностранных кредитов, предоставляемых либо прежними метрополиями, либо претендовавшими на занятие освободившихся имперских ролей Штатами или Союзом. Таким образом, «Третий мир» новых государств и неприсоединившихся стран стал действительностью послевоенных десятилетий, изменившей простую двуполярность холодной войны.

Несмотря на значительные начальные затруднения, после 1945 г. СССР вернулся к автаркическому режиму, отказавшись от сложившейся на последних этапах войны системы американских поставок по ленд-лизу. Справедливости ради следует отметить, что репарации от побежденной Германии и выгодные торговые соглашения с восточноевропейскими странами помогли Советскому Союзу выжить в первые послевоенные месяцы, когда процесс восстановления только начинался. Трения с западными странами (вначале с Великобританией, а затем с Соединенными Штатами) помогли поддержать сплоченность коммунистических элит. Сам Сталин, вероятно, верил в высказанное им утверждение о том, что война была лишь «временным политическим» разногласием между нацистской Германией и другими капиталистическими странами[527]. Сталинский марксизм воспринял как данность мнение, согласно которому побудительные причины, которыми руководствовался Гитлер при нападении на колыбель социализма в 1941 г., в послевоенные годы были были столь же неизбежны в британском и американском обществах. В частности, в то время как уровень потребления простыми гражданами в СССР находился на самой низкой отметке, Советский Союз направил все усилия на обретение атомной бомбы, подобной сброшенным Штатами на Японию в августе 1945 г. Вдобавок Сталин держал в Восточной Европе силы столь крупные, что американские и другие западные наблюдатели верили в способность (и в планы) Красной Армии овладеть всем европейским континентом.

В 1946–1949 гг. предпринятые американцами контрмеры позволили консолидировать соперничающую с советской экономическую и военную структуру, несколько неискренне именуемой «Свободным миром». Во многих отношениях последняя была более свободной, нежели земли под контролем СССР. Публичное изъявление инакомыслия не подвергалось систематическому подавлению; роль государства в распределении труда, продовольствия, топлива и сырья даже отдаленно не приближалась к уровню стран коммунистического лагеря. Предпочтения отдельных лиц и малых групп осуществлялись в обществе, где господствовал новый симбиоз государственных и частных управленцев. Контролируемая экономика стала нормальным явлением во всех промышленно развитых странах, и, пока было возможно поддерживать общественное согласие относительно основных целей подобного управления, никто особенно рьяно не возражал. Иными словами, подавляющее большинство населения Соединенных Штатов, Западной Европы и Японии променяли свободу на предписываемые бюрократически определяемым поведением повиновение и приспособленчество. Пока большинство населения Советского Союза, Восточной Европы и Китая так же добровольно соглашались и действовали в соответствии с определяемыми их бюрократическими элитами целями, пружины повиновения и приспособленчества продолжали действовать и в коммунистическом мире. Прибыли населения соцстран были меньше, нежели на Западе и в Японии, где уровень жизни рос быстрыми темпами и вскоре превзошел довоенные показатели. Однако уровень потребления возрастал и в странах коммунистического лагеря, и, таким образом, разница была лишь частичной.

Сокращение распределения ресурсов непосредственно со стороны государства и расширение пределов колебания цен как регуляторов экономического поведения, по-видимому, повысило общую эффективность Свободного мира по сравнению с коммунистическим сообществом. Американские корпоративные управленцы (которые также обладали возможностями распределения ресурсов внутри своих корпораций простым командным способом), постоянно сталкивались с необходимостью приобретения и продажи товаров и услуг другим, неподконтрольным продавцам и покупателям. Пока их партнерами в подобных сделках были крупные корпорации и правительства, противоречия олигархического и монопольного рынка были неизбежным следствием. В подобных условиях цены определялись скорее путем дипломатических переговоров, нежели конкуренцией со стороны кого-то мифического «извне». Однако на рынке сделок с частными гражданами и другими слабо организованными партнерами, корпоративные и государственные продавцы и покупатели были в состоянии устанавливать цены на выгодном для себя уровне. Достигалось это методом регулирования поставок, позволявшим поддерживать цены на любой предлагаемый товар в желаемых пределах.

Пока крупные продавцы и покупатели могли действовать в окружении слабо организованных деловых партнеров, оставалась возможной и значительная точность крупномасштабного управления. Планирование финансов и материалов были совместимы. Нанесенный войной ущерб восполнялся, росло благосостояние. Повсюду делались новые капиталовложения и трудоустройство — если не всех, то по крайней мере, почти всех — рабочих рук стало действительностью. Сбои предвоенной депрессии исчезли благодаря счастливому взаимодействию опытного крупномасштабного корпоративного управления, с одной стороны, и фискальной политики государства, умудренного новой макроэкономической наукой и поддержанного возросшими расходами на вооружение и социальные программы — с другой. Казалось, что подлинная управленческая революция в ее-дущих капиталистических странах впервые в истории сделала индустриальные державы хозяевами своей общей судьбы. Более того, в этих странах построение власти на основе выборов путем демократического выбора достаточно надежно защищало интересы и нужды простого народа.

С другой стороны, в слабо организованных зарубежных странах, крупные американские и европейские корпорации могли избежать множества неизбежных на собственном рынке политических ограничений. Производители сельскохозяйственной продукции, а также продавцы полезных ископаемых редко могли достичь уровня организации, позволяющего вести дела на равных с транснациональными корпорациями. Когда в 1973 г. государства-экспортеры нефти сумели добиться этого, послевоенная модель командно-корпоративной экономики Свободного мира испытала жестокое — первое за более чем два десятилетия — потрясение[528].

Сразу после Второй мировой войны Соединенные Штаты встали во главе процесса восстановления межгосударственного военного командования, стоящего на защите доставшейся американцам после угасания британской мощи сферы влияния. Основанная в 1949 г. Организация Североатлантического договора (НАТО) доверила защиту рубежей Западной Европы американскому главнокомандующему. В начальный период размещенные на территории Восточной Европы русские солдаты казались более надежными защитниками интересов СССР, нежели местные призывники. Однако на присоединение в 1955 г. Западной Германии к НАТО русские ответили созданием так называемой Организации Варшавского договора — являвшегося зеркальным отражением НАТО военного союза и его командной системы. В Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке усилия Соединенных Штатов по созданию подобной региональной оборонительной организации не имели особого успеха. Только в Европе две противостоящие сверхдержавы были разделены четко определенной границей, по обе стороны которой тщательно подобранные многонациональные вооруженные силы разрабатывали планы военных действий, проводили полевые учения и различные маневры, в предвоенные годы возможные лишь в рамках национальных государств. Таким образом, опыт Второй мировой войны в области создаваемых в военных целях межгосударственных организаций оказался институционализирован в мирное время. Прежнее понятие государственного суверенитета исчезло — причем в большей степени благодаря чувству страха, нежели любому положительному восприятию преимуществ новоявленной межгосударственной военной организации.

Экономические и психологические факторы сыграли свою роль в размывании государственного суверенитета стран Европы, однако куда более значительным фактором была новая угроза, представляемая ядерным оружием. НАТО появилось как ответ на присутствие значительных сил Красной Армии в Восточной Европе. Считалось, что их было достаточно, чтобы при желании завоевать весь континент — и единственным сдерживающим фактором была постоянная решимость обладающих ядерным оружием американских войск защитить европейский плацдарм, столь непредусмотрительно расположенный на самом пороге находившейся под властью русских обширной евразийской сферы.

В свою очередь русские совершенно не желали оставаться отданными на милость американских бомбардировщиков. Сталин не жалел усилий, чтобы достичь обладания атомным оружием, и в 1949 г., через пять месяцев после основания НАТО, Советский Союз провел испытания свого первого ядерного устройства. Заставшее Соединенные Штаты врасплох известие вызвало сумятицу, поскольку американцы были убеждены в неспособности русских преодолеть за столь краткий срок связанные с созданием атомной технологии сложности. Достижения русских в науке, опытном производстве и конструировании вооружений были продемонстрированы и на следующем витке послевоенной гонки вооружений. В 1950 г. правительство США было вынуждено отреагировать на утерю атомной монополии решением ускорить разработку гораздо более ужасающего оружия — термоядерной или водородной бомбы. Русские не отставали и испытали свою бомбу всего через девять месяцев после того, как американцы в ноябре 1952 г. провели испытания термоядерной реакции на тихоокеанском атолле Эниветок.

Сложные в изготовлении водородные боезаряды были значительно легче первых массивных урановых и плутониевых бомб — что делало ракеты явно более предпочтительным средством их доставки. Обстрел Англии германскими Фау-2 в 1944 г. показал эффективность ракет, а средств для перехвата столь высокоскоростных целей не существовало. Соответственно, в первой половине 1950-х американцы бросились в новую гонку— на сей раз разработки и строительства ракет. Однако русские имели преимущество, поскольку начали проектировать ракеты еще раньше под тяжелые атомные боеголовки[529]. В итоге в октябре 1957 г. русским удалось запустить ракету-носитель достаточно мощную, чтобы вывести на орбиту маленький спутник. В последующие месяцы они стали забрасывать на орбиту все более тяжелые искусственные спутники земли (ИСЗ)[530].

Достижения русских не оставили сомнений в их технических возможностях по доставке ядерных боеголовок межконтинентальными баллистическими ракетами (МБР) в любую точку земного шара. До 1965 г. американские ракеты уступали как в размерах, так и грузоподъемности, что, впрочем, не означало отставания американцев в способности доставки ядерных боезарядов до намеченных целей. Бомбардировщики на удобном для нанесения удара удалении и подводные лодки с новыми ракетами, обладающими способностью подводного пуска, являли русским городам угрозу уничтожения столь же реальную, как и та, что нависла над американцами с 1958 г.

Американцев совершенно не устраивало осознание того факта, что теперь они были столь же уязвимы, как и их соперник. До появления спутника поколения американцев жили в стране, практически неуязвимой для масштабного вражеского нападения. Шок от утери этого «иммунитета» и от факта превосходства русских по крайней мере в одной из являвшихся предметом национальной гордости научно-технических областей был непривычно глубоким[531]. Неудивительно, что так называемый ракетный отрыв стал темой дебатов в ходе кампании президентских выборов 1960 г. Вставшие в 1961 г. во главе правительства республиканцы не жалели средств на то, чтобы превзойти Советы в области ракетной технологии— неважно, на Луне или на Земле.

Со своей стороны, русские попытались использовать свое техническое превосходство для достижения паритета с Соединенными Штатами в мировых делах. Однако в октябре 1962 г. план главы советского правительства Никиты Хрущева по размещению ракет средней дальности на Кубе (откуда они могли держать под прицелом большинство американских городов) сорвался благодаря ВМС США, предотвратившим доставку необходимого оборудования. После напряженного противостояния Советы были вынуждены пойти на попятную и согласились вывести свои ракеты с Кубы. Однако это унижение привело к масштабному увеличению советского флота, который в последующие годы открыто пытался сравняться с американским и даже превзойти его. Особенно это касалось подводных лодок[532].

Таким образом, в 1960-х гонка вооружений между СССР и США вышла на новый уровень. Научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы (НИОКР) стали значить больше, нежели существующие возможности. Прорыв в будущее (неважно, в области ли наступательных вооружений или оборонительных) был способен поколебать или даже разрушить сложившееся в десятилетие после 1957 г. равновесие взаимоустрашения, когда сотни развернутых Штатами и Советами межконтинентальных ракет могли уничтожить города обеих сторон за считанные минуты.

Правительство Соединенных Штатов ответило на эту новую угрозу выделением средств на НИОКР. Не весь объем щедро выделенных ассигнований был направлен на строго военные цели. Так, определявшие политический курс страны лица (в особенности, выпускники Гарварда или Массачусетского технологического института) были убеждены, что определяющим испытанием в соревновании для американского и советского обществ явится выявление той из сторон, которая смогла бы достичь наивысшего уровня во всех областях человеческой деятельности. В подобном соревновании мудрое и решительное правительство должно было создавать оперативные силы, состоящие из соответствующим образом подготовленных и обладающих высокими творческими способностями технических специалистов, имеющих целью беспрерывное создание новых устройств и машин для мира и войны. Это обеспечило бы благосостояние в собственных границах и безопасность на международной арене. Однако успех мог быть достигнут лишь при условии кропотливого взращивания этих творческих способностей— и при создании наиболее благоприятствующих условий путем устранения старых финансовых ограничений на образование и НИОКР.

Последовавший вслед за этим научный бум, в первом ряду которого шли естественные науки, мог быть сравним лишь с аналогичным бумом в авиакосмической и электронной областях. В итоге пришедшие в ходе Второй мировой войны ко власти управленческие элиты обнаружили новое, более «технократическое» поле для приложения своих амбиций и умений. По их убеждению, холодная война должна была вестись на широком фронте. Социальное конструирование с целью построить более совершенное общество стало столь же значимым, сколь усовершенствование военной техники.

Уверенность в способности государства разрешить все проблемы и преодолеть все препятствия приняла воистину драматический размах в 1961 г., когда президент Джон Кеннеди заявил о том, что Соединенные Штаты в ближайшем десятилетии отправят человека на Луну. Эта задача была доверена гражданскому учреждению НАСА (Национальному управлению аэронавтики и космоса). Однако обеспечивавшие полет людей и машин в космос новые технологии всегда имели военные предназначение и применение, что делало отделение военных и гражданских НИОКР почти бессмысленным[533].

Советский Союз делал все, чтобы не отстать. В 1961 г. была объявлена новая программа партии, обещавшая в течение десятилетия догнать и перегнать уровень производства Соединенных Штатов на душу населения, а также достичь в 1980-х коммунизма («от каждого по способности, каждому по потребности»). Технократические взгляды Хрущева были весьма похожи на веру политического окружения президента Кеннеди в беспредельные возможности социального и технического конструирования. Обе стороны руководствовались своим опытом Второй мировой войны и послевоенных лет, когда в кратчайшие сроки были достигнуты невообразимые и невозможные прежде уровни производства.

Большинство остальных стран не выдержали подобного напряжения гонки. Франция взбунтовалась против того, что президент Шарль де Голль считал американской пристрастностью в отношении Британии и Германии, вышла из НАТО и начала собственную программу НИОКР a l’Americaine. Де Голль был уверен, что лишь подобным образом Франция могла избежать своего рода колониальной зависимости от Соединенных Штатов (либо от Советского Союза)[534]. На Дальнем? Востоке Китай и Япония стали предпринимать запоздалые попытки подключения к гонке космических технологий, однако только Советский Союз обладал средствами и мотивацией для поддержания равного со Штатами темпа. Череда запусков ракет в 1957–1972 гг. наглядно показывает превосходство двух сверхдержав в космических технологиях в эти 15 лет: СССР — 612; США — 537; Франция — 6; Япония — 4; Китай — 2 и Великобритания — 1[535].

В 1960-х СССР вкладывал огромные средства как в строительство нового военного флота, так и в ракетостроение и космические аппараты. По всей вероятности, объем выделяемых Советским Союзом средств на НИОКР в военной области был приблизительно таким же, что и в Соединенных Штатах. Однако сравнения являются неточными ввиду бюджетных неясностей обеих сторон, а также объему «косвенных» ассигнований, выделяемых на модернизацию старых устройств в новые устройства. В обычных для космической гонки условиях, когда определенная новая технология имела одного производителя и одного покупателя, вопрос учета или исключения стоимости какого-либо устройства в общем списке расходов принимал, скорее, характер метафизического упражнения в области счетоводства. Несомненно, однако, что обе стороны на порядок (или на порядки) превзошли самые высокие показатели расходов на технологическое новаторство в годы Второй мировой войны[536].

Массовые капиталовложения выразились в невероятных достижениях. Несомненно, наиболее зрелищным действом была высадка американцев на Луну в 1969 г. Полеты зондов к другим планетам предоставили астрономам крайне важные сведения, а результаты работ исследовательских спутников позволили в кратчайший срок накопить огромный объем данных о земной поверхности. В области военных разработок степень взаимопроникновения научной фантастики и технологической реальности была невообразимой для стороннего наблюдателя. Например, в 1970-х достигли уровня высокого совершенства контрольные устройства для управления траекторией полета ракет, что невероятно осложнило их перехват. Так и не был найден способ надежного уничтожения подлетающих боеголовок — спустя почти четверть века после начала полномасштабной гонки ракетных технологий лазеры и другие «лучи смерти» остались в области фантастики. Несмотря на все усилия американцев и русских обезопасить себя от угрозы внезапного уничтожения, уровень взаимоустрашения в итоге остался прежним.

В одном отношении равновесие устрашения стало более устойчивым. Начавшееся в 1960-х развитие спутников-шпионов предоставило каждой из сторон доступ к надежной и достаточно полной информации о наземных ракетных установках соперника. Эта возможность явно благоприятствовала американцам, которым было значительно труднее, нежели русским, хранить свои секреты. Предположительно, достаточно спокойное восприятие спутниковой разведки явилось непреднамеренным побочным продуктом того факта, что запущенный русскими на орбиту первый спутник неминуемо пересекал государственные границы. Следовательно, Советский Союз не мог протестовать против аналогичного шага Соединенных Штатов. Заставил принять неизбежность свершившегося также тот факт, что ни одна из сторон не могла сбивать появлявшиеся в космическом пространстве над своей территорией спутники противника. Вскоре США разработали ИСЗ, несшие на борту фотокамеры высокого разрешения, передававшие на землю детальное изображение территории СССР. Русские протестовали— однако не слишком искренне. Спутниковая разведка немедленно разрешила множество неопределенностей в отношении советских ракет. В 1960-х, когда «шпионы в небесах» приступили к своей волшебной деятельности, американские власти открыли, что отрыв Советов в ракетной технологии был мифом. Обладавший необходимой технической базой для ракетостроения, СССР еще не мог вложиться в крайне затратное конвейерное массовое производство МБР для обстрела американских городов. Каждая сторона располагала сотнями МБР на тщательно оборудованных стартовых площадках, однако спутниковая разведка обнаруживала каждую из них. В итоге обе стороны убедились в том, что если еще и было возможно идеально замаскировать завершенную пусковую площадку, то признаки ведущегося строительства скрыть было невозможно. Таким образом, в 1960-х каждая из разместивших МБР сторон следила за процессом постановки стремившимся поддержать паритет противником ракет на боевое дежурство. Одновременно каждая из сторон строила и ставила на боевое дежурство атомные подводные лодки ракетного базирования (ПЛАРБ), которые могли неделями безмолвно залегать под толщей воды, чтобы при необходимости с перископной глубины произвести пуск ракет с ядерными боеголовками[537]. Это наращивание выразилось в приведенном в Таблице 2 приблизительном балансе сил.

Таблица 2. Ядерные вооружения

Источник: Stockholm International Peace Research Institute, Yearbook 1981, table 2:1, p. 21.

Совершенно очевидным образом, к началу 1970-х было достигнуто равенство — в том смысле, что каждая из сторон могла нанести противнику ущерб, делавший постройку дополнительного количества ракет бессмысленной тратой средств. Заключенный в 1972 г. на пятилетний срок ОСВ (Договор об ограничении стратегических вооружений) установил количественные ограничения — что вовсе не означало завершения гонки вооружений. Исследовательские лаборатории и конструкторские бюро попросту переключились на иные виды вооружений, не указанные в положениях ОСВ по той простой причине, что тогда их еще не существовало. В результате к концу десятилетия несколько новых систем вооружений уже были готовы покинуть лаборатории и перейти на уровень серийного производства. Однако вопросы, какой именно вид оружия должно было производить, и какую часть государственных ресурсов следовало направить на гонку вооружений, в 1981 г. все еще оставались предметом спора в Соединенных Штатах. Несомненно, подобные дебаты велись и в Советском Союзе, даже несмотря на то, что необходимое для утверждения Конгрессом США ассигнований публичное обсуждение возможных вариантов в СССР не практиковалось.

Новые модели старых вооружений с усовершенствованными данными были способны в достаточной мере нарушить равновесие сил в мире. Более того, возможность того, что основанное на иных принципах новое устройство предоставит возможность для парализующего удара, также не позволяла сверхдержавам достичь заключения устойчивого и доверительного соглашения. Прорыв в области химического и бактериологического вооружения в любой момент мог вызвать новое возмущение в равновесии ядерного устрашения. Однако в 1980-х особенно многообещающими виделись различные виды действующих со скоростью света «лучей смерти». Ожидалось, что размещенное на орбитальных спутниках подобное оружие смогло бы перехватывать подлетающие ракеты— и даже, быть может, уничтожать их на стартовых позициях. Малейший намек на подобную возможность в корне изменил бы являвшееся с 1960-х определяющим равновесие взаимоустрашения.

Очевидным образом, гонка за обретением стратегического превосходства посредством предоставляемых любым новым прорывом в области разработки секретных вооружений возможностей, не имела перспектив в мире, где сверхдержавы испытывали взаимный страх. Эскалация расходов, вызванная непрерывным усложнением видов вооружений, могла бы послужить своеобразным тормозом. Однако рассчитывающие на получение новых контрактов в США или на выделение новых людских и материальных ресурсов в СССР заинтересованные стороны всегда могли поднять тревогу относительно действительных или предполагаемых НИОКР противника. Политическое руководство должно было поддерживать равновесие между требованиями экономии со стороны гражданских и неуемным аппетитом, постоянно выказываемым военными лабораториями и бюро НИОКР. Решение в пользу или против конкретных видов вооружений и конкретных разработок в Соединенных Штатах зачастую приводило к зеркальным шагам в Советском Союзе — хотя в основном все оставалось скрытым за завесой секретности, особенно в России. Столь явно выявившиеся в ходе англо-германской флотской гонки перед Первой мировой войной[538] неопределенности в финансовой и моральной, а также технологической и конструкторской сферах преследовали политиков обеих держав. Единственной появившейся за прошедшие десятилетия разницей стало многократное возрастание цены ошибок.

Вероятно, зрелищные представления в космосе затмили тот факт, что гонка вооружений не ограничивалась одними Соединенными Штатами и Советским Союзом— как, впрочем, и то, что строительство ракет и изготовление ядерных боезарядов не являлось монополией двух сверхдержав. Таблица 3 подытоживает необычный рост военных расходов в десятилетия после Второй мировой войны. Приводимые цифры могут колебаться в самых широких пределах и быть попросту ошибочными ввиду скрытых статей бюджета и произвольных курсов валют при приведении затрат к единому долларовому показателю. Тем не менее насколько искаженными не были бы результаты относительно беспристрастных попыток шведских исследователей докопаться до правды, несомненным является тот факт, что кроме сверхдержав в гонке вооружений и военных расходов участвовали и другие страны. Более того, темпы роста военных расходов в странах Третьего мира в 1970-х превзошли показатели великих держав.

Таблица 3. Ядерные вооружения

Источник: Stockholm International Peace Research Institute, Yearbook 1981, Appendix 6A, p. 156.

Гонка вооружений подтвердила всераспространяющееся воздействие на все континенты. Наивысшей (или же самой глубокой?) точки показатели достигли на Ближнем Востоке, где нефтяные доходы и нестабильные правящие режимы наложились на арабо-израильский и другие, вероятно, столь же непримиримые местные конфликты. Катастрофический характер развития событий на Ближнем Востоке после 1947 г. вряд ли подлежит сравнению, хотя конфликты в юго-восточной Азии были более кровопролитными, а размах расовых и племенных войн на африканском континенте сдерживался скорее бедностью и обусловленной ею нехваткой оружия достаточно массового истребления, нежели каким-либо из проявлений здравого смысла.

Две сверхдержавы были не в состоянии контролировать ситуацию. Уже в 1960-х, если не раньше, как в Вашингтоне, так и в Москве осознали, что даже внезапное ядерное нападение не спасет от ужасающего удара возмездия. Таким образом, их новейшее разрушительное оружие перестало быть практичным инструментом политики. Заметившие это остальные государства стали более свободными в своем противостоянии США и СССР, что подтвердилось выходом Франции из НАТО и нарастающими волнениями в странах Восточной Европы. Чем более гарантированными становились возможности взаимного уничтожения, тем больше две сверхдержавы напоминали пару Голиафов, скованных мощью своего вооружения. Их парадоксальная беспомощность объяснялась невозможностью как использовать ядерное оружие, так и обойтись без него. Подобное положение дел, когда невообразимая мощь обернулась своей противоположностью, не имело прецедентов в истории. Оно сложилось в мире, где распространение ядерного оружия оставалось как возможностью, так и действительностью, а количество ставших обладателями ядерного оружия или средств его доставки государств остается тайной. Лишь шесть государств провели испытания ядерных устройств,[539] однако ряд других подозревается в обладании боезарядами из полученного на атомных электростанциях плутония[540].

В послевоенные десятилетия ни ядерный зонтик, ни усилия международных миротворческих структур по предотвращению малых войн и повстанческой борьбы не смогли предотвратить ни их развязывание, ни повторение. Количество вооруженных конфликтов исчислялось сотнями, и воюющие стороны, почти неизбежно зависевшие от внешних источников поступления оружия, неизменно (прямо или опосредованно) обращались к одной из сверхдержав[541]. Остаться в стороне было трудно: например, американцы большими силами приняли участие в войне в Корее (1950–1953 гг.) и даже еще более крупными позднее безуспешно воевали во Вьетнаме. В свою очередь, русские вторгались в непокорные восточноевропейские страны в 1956 и 1968 гг., а в 1979 попытались сделать то же самое в Афганистане. Соединенные Штаты одержали убедительную победу в Корее и потерпели унизительное поражение во Вьетнаме. Остается лишь ждать, последует ли за убедительной победой русских в Венгрии и Чехословакии противоположный исход в Афганистане.

Поистине необычная способность технически развитого общества с ошеломляющей мощью обрушиваться на противника зависит от предварительного соглашения относительно конечных результатов, на которые следует нацелить коллективные знания и усилия. Достижение подобного соглашения не является ни автоматическим, ни гарантированным — что стало очевидным в Соединенных Штатах во время войны во Вьетнаме. Дело, вернее, цели, за которые дрались американцы, были настолько сомнительными, что провозглашавшая возвращение войск политика стала востребованной необходимостью. Превосходство американцев в технологиях не помогло разгромить Вьетконг. Разрушения лишь укрепили ненависть вьетнамцев по отношению к пришельцам. Эскалация насилия могла предложить лишь всеобщее наступление на коммунистический Север, либо уровень разрушений, губительный для большинства жителей Юга (защита свобод населения которого провозглашалась Штатами целью войны).

Более того, в то время как вьетнамцы все более сплачивались в своем неприятии иностранного вторжения, общественное мнение в Соединенных Штатах становилось все более поляризованным относительно законности и мудрости интервенции во Вьетнам. Недоверие ко всему военному, к высоким технологиям и административ-но-научно-военно-промышленной элитам, направлявшим ответные меры Штатов на запуск спутника Советами, стало повсеместным. Большие надежды и непоколебимая самоуверенность, с которыми правительство Соединенных Штатов начинало в 1960-х свою авантюру в космосе, испарились, оставив горький осадок. Значительная часть молодежи восприняла то или иное течение контркультуры, намеренно отвергая достигшие во время и после Второй мировой войны невиданных высот модели общественного управления.

Краткий срок жизни наркоманов засвидетельствовал самоубийственность крайних проявлений протеста молодежи, равно как и неспособность найти жизнестойкие альтернативы бюрократическому, корпоративному управлению. Дешевые и производимые в массовом порядке товары требовали отлаженной технологии; технология могла быть обеспечена лишь огромными, бюрократически управляемыми корпорациями; взаимодействие подобных корпораций-гигантов также требовало бюрократического управления. Спонтанность, личная независимость и солидарность малой группы против чужаков были слишком ограниченными в подобном обществе. Однако материальное обеднение, неизменно следующее за радикальным возвратом к любому из этих старых ценностей и поведенческих моделей, было слишком высокой ценой для большинства бунтарей.

Как бы то ни было, отлаженные технологии были крайне уязвимыми для разрушения. Снижавшая стоимость эффективность фабрики требовала точной координации потока множества поставок. Нарушение на любом отрезке этой цепи быстро обращало эффективность в свою противоположность. При условии соответствующей организации разочарованные и несогласные группы могли достаточно легко воспрепятствовать промышленному процессу, как то с 1880-х неоднократно показывал опыт успешных забастовок и стачек.

С другой стороны, выживание даже самых ярых революционных групп было возможно лишь ценой создания собственной бюрократии, изнутри укрепляющей мощь организации. В свою очередь, подлинно сильные и организованные на бюрократических началах революционеры вскоре оказывались втянутыми в лабиринт разрешения проблем государственного управления. Со времен Первой мировой войны государственная жизнь Германии и Великобритании полна подобных примеров; однако Советский Союз привел к своеобразному логическому завершению бюрократическое перерождение протеста в правление. Прежде революционная партия и крайне разрушительные профсоюзы перевоплотились в совершенно явные инструменты государственного контроля над рабочей силой и всем обществом в целом.

Непреложная необходимость бюрократической организации групп для выживания в бюрократическом мире была суровой действительностью. Это непременное условие лишало контркультуру 1960-х подлинной, устойчивой значимости — хотя американские технократы и политики были вынуждены признать существование пределов имевшихся в их распоряжении новых возможностей общественного управления. Эти ограничения, о которых дотоле никто и не подозревал, привели к тому, что созданные государством и составляющие его костяк гигантские административные структуры не могли сами определять, какие задачи необходимо было преследовать, или кто кем должен управлять. Трезвый расчет и рациональность в разрешении подобных проблем отодвигались в тень идеалами и эмоциями. Лишь оставаясь в установленных унаследованными и преобладающими в обществе убеждениями рамках, могла манипулятивная пропаганда устанавливать эмоциональную атмосферу массового послушания. Неотъемлемая для высокотехнологичного и резко дифферинциированного общества раздробленность оказывала невероятное давление на политическое руководство. Снизить возникавшую напряженность не помогало даже наличие самых изощренных расчетов максимальной эффективности, системного анализа и других инструментов современного промышленно-корпоративного управления на службе политиков и государственных деятелей[542].

Вероятно, наиболее основополагающим сдвигом в послевоенные десятилетия был отказ существующим государственным властям в прежней верности. С одной стороны, за счет государства стали утверждаться этнические, региональные и религиозные группировки, а с другой— все большую мощь стали обретать наднациональные образования и межгосударственные структуры. В итоге в 1960-1970-х наиболее насущными стали вопросы— в каких пределах и в каких целях следует применять техническую изощренность современного управленчества. Проблема была наиболее животрепещущей в наиболее развитых странах, где старомодный патриотизм находился в явном упадке, и способ ее разрешения вполне может стать основным вопросом будущего человечества.

Советское общество не было гарантированно избавлено от подобных проблем. Уверенно провозглашаемые в начале 1960-х Хру-щевым обещания растаяли, когда стало очевидно, что одних лишь призывов КПСС трудиться еще напряженнее во имя лучшей жизни когда-нибудь в будущем явно недостаточно для достижения основополагающей повышенной производительности.

Знаменитое развенчание Хрущевым культа Сталина в 1956 г. выпустило на волю прежде сдерживавшийся критический настрой отдельных составных управленческих элит. Так, начали подвергаться сомнению советские методы планирования, а споры о путях достижения более эффективного задействования ресурсов приобрели несвойственную для прежних времен открытость. В середине 1960-х были предприняты первые эксперименты с проведением административных реформ, однако стоило дебатам вокруг последних начать раскрывать внутренние проблемы и разницу в подходах, как публичная дискуссия оказалась закрытой вновь[543]. В последующие годы (как и в предшествовавший период власти Советов и в дореволюционные десятилетия) политическое давление сделало открытое выражение несогласия невозможным.

В то же время необходимое для противостояния преследованиям со стороны властей личное мужество придало особый вес голосу тех, кто продолжал стоять на своем. В послевоенный период несогласие (или диссидентство) в коммунистическом мире продолжало распространяться. Еще в 1946 г. откололась от стран социалистического лагеря Югославия; вслед за ней последовали еще несколько стран, среди которых наиболее значимым был Китай (1961 г.). Подобный раскол отражал национальные разнообразия и чувства— так же, как проявления несогласия в СССР (особенно среди евреев и мусульман). Мало того, против подавления правды и свобод личности выступил ряд выдающихся ученых и писателей. Эти люди могли распространять свои мнения по тайным каналам как внутри СССР, так и за его пределами.

Это доказало (если подобное доказательство требовалось вообще), что осмеливавшиеся выступить против партийных властей отдельные лица пользовались поддержкой многих сочувствующих, распространявших написанное диссидентами из рук в руки (и по скрытым каналам — за пределы влияния советских органов). Вторым показателем разочарования в официальной идеологии стало увлечение поп-музыкой и другими областями молодежной культуры Запада. Таким образом, в Советском Союзе возникла подлинная (хоть и крайне тонкая) контркультура, отвергавшая пиетет и приспособленчество коммунистического строя даже еще более решительно, чем современное ей молодежное бунтарство против капиталистических и корпоративных ценностей в Соединенных Штатах.

Напряженность внутри общества в отдельно взятом государстве в то же время не повышала значимости полиции и вооруженных сил. Ни одна из промышленно развитых стран (за исключением Франции и Великобритании) не обращалась в послевоенные десятилетия к вооруженным силам за помощью в прекращении общественного беспорядка. Однако в более бедных государствах растущее недовольство заставляло раз за разом выводить на улицы военных. В любой из стран современности оружие в руках полиции и солдат накладывало окончательное вето на внутренние политические процессы до тех пор, пока дисциплина и спаянность вооруженных сил оставались неизменными. Сохранение дисциплины в трудные времена требовало изоляции и отчуждения от гражданского общества — в особенности, когда общество становилось пропитанным серьезным несогласием. С другой стороны, поддержание соответствующих навыков требовало сотрудничества, по крайней мере, с некоторыми представителями технической элиты общества. А ведь именно эти элиты, уверенные в своей способности обеспечить требуемый уровень управления, и были наиболее недовольны неэффективностью или коррумпированностью государства. Кто кем и для достижения каких целей должен управлять — эти вопросы становились еще более проблематичными, когда техническая и военная элиты стали в подобной манере сталкиваться с другими слоями общества.

Когда подобные столкновения заканчивались государственным переворотом и приходом военных к власти, то под вопросом уже оказывалось сохранение являвшихся залогом их успеха чувств единства и ответственности перед страной. Столь искренне и настоятельно ощущаемая в момент прихода к власти необходимость осуществления реформ оказывалась делом неизменно трудноосуществимым. Открывавшиеся всем вознесенным на вершину политической власти возможности личного обогащения и (почему бы и нет?) чувственных удовольствий обычно оставляли неосуществленными лелеямые в стенах казарм и военных училищ идеалы. Зачастую подобное предательство лишало военный режим законности как в собственных глазах, так и во мнении окружающих — откуда и следует выводить краткосрочность большинства современных военных режимов.

Союз трона и алтаря являлся проверенным временем традиционным решением проблемы долгосрочного сохранения легитимности власти. В XX в. основной проблемой для властей стало найти религию и духовенство, способных поддержать их в условиях отсутствия сколько-нибудь определенного общественного согласия. Нерелигиозные идеалы XVIII–XIX вв. стали постепенно ослабевать в наиболее развитых промышленных странах, и размывание общественного согласия стало отличительным признаком этого процесса. Справедливости ради следует отметить, что в десятилетия непосредственно после Второй мировой войны идеалы марксизма и национализма оказались достаточно действенными для того, чтобы поднять преимущественно крестьянские слои общества на борьбу против европейских колонизаторов и иностранных капиталистов. Однако стоило революционным партиям прийти к власти и столкнуться с практическими задачами повседневного государственного управления, как выяснилось, что национализм и постулаты марксизма не являются волшебным руководством к эффективным действиям. Раз за разом наступали разочарование и недовольство.

В некоторых регионах (особенно в исламском мире) альтернативный выход предлагали традиционные религии (иногда носившие сектантский характер). Уходящее корнями ко времени основания ислама многовековое противостояние христианству и иудаизму облегчило задачу нападок на чуждые влияние и безнравственность, подняв массы на дело защиты истинной веры. Однако желавший следовать заветам Корана правящий режим сталкивался с трудностями в восприятии технологий XX в., тогда как достигшие уровня технологий Запада правящие режимы вряд ли могли сохранить фанатичную приверженность откровениям Магомета.

Враг у родных врат всегда являлся наилучшим заменителем общественного единства. Страх перед врагом, который при малейшей возможности не преминул бы вторгнуться, способствовал насаждению повиновения— пусть даже на основе принципа «лучше негодяй— да свой, чем чужой меч над душой». В итоге война против ближнего соседа или слухи о ее возможном начале стали процветать в тех областях Африки, Азии и Латинской Америки, где общественное согласие оказывалось слабым и неустойчивым. Крестьянский уклад жизни оказался под невыносимым давлением растущего населения, при котором молодежь не могла найти достаточного количества свободной земли, чтобы основать и прокормить семью на традиционной основе. Ясно, что до спада в подобном демографическом кризисе безустанный, страстный поиск новой веры, новой земли и новой жизни являлся несомненным возмутителем спокойствия в любом обществе с установившейся системой правления. Судя по опыту истории Европы в 1750 — 1950-х, этот процесс будет достаточно длительным и может унести много жизней.