Трудности осторожной перестройки

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Трудности осторожной перестройки

То, как Европа приспособилась к процессу территориальной экспансии, является вполне нормальным — полуавтоматическим следствием расчета баланса сил, производимого политическим руководством. Такова была модель, которой следовали и в другие времена, и в других регионах— например, именно так вели себя в ответ на возвышение Афин греческие города-государства в V в. до н. э. или власти итальянских городов в XIV–XV вв. перед лицом растущей мощи Милана и Венеции. С другой стороны, реорганизация политического, экономического и военного управления, начавшаяся к концу XVIII в., была уникальной вовсе не из-за того, что другие государства ранее не старались увеличить свою военную мощь посредством внутренней реорганизации, а в силу доселе невиданных размаха и сложности технических средств и методов, ставших доступными европейским правителям и солдатам. Рациональный расчет настолько расширил возможности запланированных действий, что уже к концу века управленческие решения стали определять жизнь миллионов людей.

Людские и материальные ресурсы вооруженных сил находились на переднем крае этих управленческих преобразований. В XVII в. армии и флоты стали, если можно так выразиться, произведениями искусства, в которых людские жизни, пушки и корабли обретали черты, необходимые для выполнения узкоспецифичных задач, определенных заранее составленными планами. Как мы убедились в предыдущей главе, результаты были поистине впечатляющими. В начале XVIII в. дальнейшие изменения были минимальными — рост населения во второй половине столетия вызвал повсеместное изменение общественных реалий, и военные специалисты попытались изменить сложившиеся способы управления и развертывания вооруженных сил в надежде выйти за рамки свойственных старой системе ограничений. До 1792 г. ничего действительно масштабного достичь не удалось — однако массовая мобилизация, ставшая действительностью благодаря Французской революции, была предсказана теоретиками и практиками военных реформ еще задолго до конца столетия.

К середине XVIII в. стали явными четыре ограничения в существующих моделях военной организации. Одним из них была сложность управления действиями армии численностью более 50 тыс. человек[183]. Стоило фронту сражения растянуться настолько, чтобы в подзорную трубу невозможно было отличить свои войска от противника, как военачальник, даже при поддержке носящихся во весь опор адъютантов, обычно переставал разбираться в картине боя. Команды, подаваемые голосом, даже при их дублировании сигналами горна, были неразличимы за пределами строя данного батальона (т. е. 300–600 человек). Для того чтобы эффективное управление большими армиями стало возможным, требовались новые средства сообщения и точные топографические карты.

Вторым могущественным ограничителем европейских армий было обеспечение. Совершенство выучки придавало армиям Европы уникальную мощь и гибкость— при условии, что расстояния были короткими, а бой продолжался несколько часов. Однако на большие расстояния войска могли передвигаться медленно и в несколько приемов: наличествующие транспортные средства просто не могли обеспечить тысячи людей и лошадей провиантом и фуражом при условии, если переход длился дольше нескольких дней. Самая мобильная и мощная для своего времени армия Фридриха Великого могла идти маршем не более десяти дней — затем требовался перерыв, необходимый для подвоза полевых пекарен и восстановления линий снабжения из тыла. Самым трудным ввиду объемности являлось обеспечение конским кормом, и иногда солдатам Фридриха, вполне обеспеченным собственным провиантом, приходилось останавливаться, чтобы накосить сена для своих лошадей[184]. В соответствующее время года существовала также возможность обеспечения войск за счет местного населения, однако подобное ослабление дисциплины могло привести к потере контроля над солдатами, которые предпочли бы грабеж безоружного населения бою с противником. Это соображение, а также осознание факта, что разоренные области не смогут платить налоги, заставляли правителей того времени подчиниться ограничениям стратегической мобильности и налаживать тыловое снабжение своих войск.

Ввиду сравнительной дешевизны снабжение оружием, порохом, униформой и другим снаряжением обычно не представляло особых проблем при осуществлении военных предприятий[185]. Прежде всего недостаток ощущался в провианте, фураже, лошадях и транспортных средствах. Подобным же образом производство мушкетов, формы, обуви и тому подобного на мануфактурах не могло быть немедленно увеличено по приказу свыше, так что войны велись в основном за счет заранее накопленных запасов. В случае непредвиденных масштабных затрат или потерь (как это произошло с пруссаками во время Семилетней войны) необходимо было организовывать закупки за рубежом, что требовало немалых денег. Основным международным рынком вооружений того времени по-прежнему оставались Нидерланды, а именно Льеж и Амстердам[186].

Третий ограничитель имел организационный и тактический характер. Постоянные армии европейских стран в XVIII в. по-прежнему несли на себе отпечаток времен своего зарождения— эпохи отрядов наемных солдат. В результате частные права вступали в противоречие с бюрократическим рационализмом в отношении к вопросам назначения и карьерного роста. На пути к повышению профессиональные навыки и умения стали соперниками покровительства и подкупа, несмотря на то, что оба подхода определялись, с одной стороны, приказами вышестоящего командования и мужеством и успехами на поле боя— с другой. Назначения и повышения зачастую определялись также личными предпочтениями короля или военного министра.

Следствием этого становились неустойчивые и изменчивые модели кадровой политики, что, в свою очередь, нашло отражение в уровне накала дебатов вокруг вопроса о тактике французской армии. Соперничающие группировки офицеров собирались под знамена соперничающих доктрин, используя последние в качестве орудия в борьбе за место на вершине военной иерархии. Однако доводы могли быть подтверждены или опровергнуты лишь в ходе опробования на полевых маневрах, либо испытательных стрельб. Таким образом, постоянно подогреваемые соперничеством стремившихся вверх по карьерной лестнице групп офицеров дебаты открыли во Франции возможность постоянному опробованию новой техники (в особенности, полевой артиллерии) и тактики. Под подобным напором заскорузлость военного уклада Старого Режима стала постепенно трескаться — даже до Французской Революции, придавшей невиданные темп и размах начинаниям, которые зародились благодаря соперничеству между военными специалистами.

Все ограничения техники управления, снабжения и организации были связаны с четвертым ограничением (и поддерживались им же): социологическими и психологическими ограничителями, сопровождавшими профессионализацию ведения военных действий. Поскольку горстка монархов окончательно монополизировала область организованного применения насилия и бюрократизировала управление последним в Европе, то война, как никогда прежде, стала спортом королей. Поскольку спорт должен был оплачиваться за счет налоговых поступлений, то королям казалось разумным не тревожить без надобности классы производителей-налогоплательщиков. Крестьяне были необходимы для снабжения провиантом, тогда как жители городов обеспечивали поступление денежных средств для содержания государств и их военных учреждений. Позволить солдатам нарушить их деятельность означало бы потерю несущей золотые яйца курицы. Таким образом, подавляющему большинству населения отводилась пассивная роль налогоплательщиков — ограничение, упраздненное Французской революцией как не соответствующее размаху и интенсивности вызванных ею войн.

Задолго до этого прорыва, нововведения многочисленных изобретателей и конструкторов заложили основы для революционного расширения рамок военных действий. Обычно подобные усилия предпринимались после внезапного военного краха великой державы. Так, например, неудачи в войне против турок (1736–1739 гг.), а затем против пруссаков и французов в Войне за австрийское наследство (1740–1748 гг.) заставили венский двор разработать более мобильную и точную полевую артиллерию[187]. В Семилетней войне обновленная артиллерия Габсбургов преподнесла пруссакам неприятный сюрприз, однако наиболее пострадавшей стороной оказалась Франция, чье прежнее превосходство на полях сражений оказалось под вопросом после поражений от пруссаков (Россбах, 1757 г.) и англо-германской армии (Минден, 1759 г.). Неудивительно, что в период между заключением Парижского мира в 1763 г. и началом Французской революции в 1789 г. именно Франция стала форпостом экспериментирования в военном деле и технической области.

Процесс нововведений, будь то в Австрии, Франции или Британии (особенно после поражения последней в войне против североамериканских колоний) оказывал серьезное давление на каждое из вышеприведенных ограничений. Так, например, ограничения управления были постепенно преодолены благодаря переходу от личного обзора местности и высылаемой конной разведки к новым точным картам, изменениям в организации структур командования, а также письменным приказам, заранее разработанным и подготовленным особо обученными штабными офицерами. К 1750 г. французы первыми начали составлять детальные и достоверные карты, однако потребовались долгие годы для того, чтобы вся Европа оказалась нанесенной на карты масштаба, позволяющего командующим планировать каждодневное передвижение по карте[188]. Тем не менее уже в 1763 г. французский генерал Пьер Бурсе использовал имеющиеся возможности и за несколько последующих лет разработал детальные планы действий за пределами Франции и вторжения в Англию. В 1775 г. он выпустил в ограниченное обращение наставление, которое во французской армии озаглавили «Принципы ведения боевых действий в горах». В нем объяснялось, как командиру следует на основе изучения карт планировать многодневное передвижение и снабжение войск— и утверждают, что в 1797 г. при вторжении в Италию Наполеон использовал план Бурсе, чтобы перейти через Альпы и застать австрийскую армию врасплох[189].

Управление передвижением войск по карте требовало наличия штаба, включающего специалистов по чтению карт и тыловому обеспечению. Поэтому еще в 1765 г. Бурсе основал школу для подготовки адъютантов по этим новым специальностям. Школа была закрыта в 1771 г., повторно учреждена в 1783 г. и, наконец, закрыта в 1790 г. Все эти метания как нельзя лучше демонстрируют личностные и доктринальные противоречия, не дававшие французской армии покоя целых двадцать шесть лет — после окончания Семилетней войны и до начала Французской революции.

Подобная обстановка доказала свою плодотворность и в других областях. На основе карт и заранее заготовленных штабами письменных приказов командование почти наверняка могло управлять армиями, даже четырехкратно превосходившими указанный Морицем Саксонским предел численности. Однако в любом случае, командующий был вынужден делить свою армию на несколько частей, поскольку тогдашние дороги и транспортные средства попросту не позволяли снабжать столь многочисленное войско, сосредоточенное в одном месте. Обстановка того времени требовала передвижения несколькими параллельными друг другу колоннами, способными отбить возможное нападение противника.

Эта задача была решена учреждением дивизии — т. е. подчинявшейся единому командиру части, состоящей из пехотных, кавалерийских, артиллерийских и вспомогательных (инженерных, медицинских, связных и др.) подразделений, действия которых координировались штабом. Насчитывавшая до 12 тыс. личного состава дивизия могла действовать в качестве отдельной, самодостаточной войсковой части, а при необходимости входить в состав войскового соединения для выполнения задач, поставленных вышестоящим командованием. Эксперименты французской армии в этой области относятся к периоду Войны за австрийское наследство (1740–1748 гг.), однако переход на дивизионную структуру окончательно состоялся лишь в 1787–1788 гг., тогда как в войсках он завершился лишь в 1796 г[190].

Наличие карт, опытных штабных офицеров, письменных приказов и дивизионной структуры дало французам возможность преодолеть к 1788 г. ограничения на количественный состава эффективно управляемых армий. Levee en masse 1793 г. был бы иначе невозможен, поскольку какими бы огромными ни были армии, без эффективного управления ими победы, подобные достигнутым революционными войсками, были бы невозможны.

Проблема снабжения была более трудноразрешимой. Фургоны и баркасы могли перевезти лишь ограниченное количество продовольствия и фуража по существовавшим сухопутным и водным путям сообщения. Каждая вновь проложенная дорога или вырытый канал облегчали и ускоряли грузопоток, и во второй половине xviii в. европейские страны вкладывали в строительство путей сообщения невиданные прежде средства. В Пруссии рытье каналов тщательно согласовывалось со стратегическим планированием. Каналы, при Фридрихе Великом соединившие Одер с Эльбой, должны были обеспечить надежность и быстроту переброски продовольствия и других предметов снабжения как в королевские военные склады, так и из них. Фридрих как-то сказал своим генералам: «Никогда не следует забывать о преимуществах, предоставляемых судоходством, поскольку без него невозможно полное снабжение ни одной армии»[191]. Во Франции и Англии связь между совершенствованием путей сообщения и соображениями военного характера так и не была установлена (если не считать дороги через горные районы Шотландии, проведенной британцами после восстания 1745 г.); строительство каналов и дорог проводилось частными предпринимателями в целях личной прибыли. Словом, государства европейского континента были куда более настойчивы в вопросах планирования строительства путей сообщения и их управления, нежели Великобритания[192] однако даже если целью данного начинания было лишь обеспечить возвращение вложенных средств и некоторой прибыли в краткосрочном плане, то и тогда новые пути неизменно способствовали облегчению снабжения войск. Без подобного совершенствования транспортной сети, а также без технических нововведений, сделавших возможной сравнительно не-дорогостоящую прокладку дорог, обеспечивавших передвижение колесного транспорта даже в дождь и слякоть[193], размах военных предприятий французских революционных армий был бы недостижим.

Армии Французской Республики были также наследницами тактических и технических новинок, разрабатываемых французскими вооруженными силами с 1763 г. Профессиональная гордость французских офицеров была глубоко уязвлена поражениями в Семилетней войне, и осознание необходимости предпринять что-либо для восстановления былого превосходства над Пруссией на суше и над Британией — на морях, резко уменьшило сопротивление нововведениям. Однако реформы, предпринимаемые одним военным министром, приводили к созданию партии недовольных офицеров, жаждавших реванша при назначении нового главы ведомства. Поскольку ни одна из сторон не желала сохранения status quo, приведшего к провалу в Семилетней войне, то обе проводили соперничавшие друг с другом реформы, поддерживая тем самым высокий накал споров вокруг вопросов тактики и управления войсками.

В подобных условиях довольно быстро начался процесс глубоких изменений— наем на службу перестал быть обязанностью капитанов и стал осуществляться королевскими вербовщиками, нанимавшими рекрутов на определенный срок службы, на определенное жалованье и на определенных условиях. Практика покупки офицерского патента была упразднена и правила продвижения по службе стали открытыми и едиными. Полки были приведены в соответствие с единой штатной структурой и, как мы уже видели, армия была реорганизована на дивизионной основе. Иными словами, принципы бюрократической рациональности, несмотря на непрекращающееся сопротивление, стали утверждать свою власть над все новыми областями военного управления Франции[194].

Противоборствующие тактические системы были опробованы на полевых маневрах 1778 г. Хотя обе стороны тогда не согласились с продемонстрированным результатом, но по прошествии некоторого времени постепенно пришли к единому мнению. Это позволило военному министерству Франции издать в 1791 г. новый, более гибкий полевой устав, действовавший на всем протяжении революционных войн. Новые положения предполагали действие на поле боя колоннами, линейным построением и рассыпным строем застрельщиков — в зависимости от обстоятельств и решения командира. Другие государства Европы в основном следовали прусской тактике, действенность которой подтверждалась блестящими победами Фридриха Великого в Семилетней войне[195]. В итоге французская революционная пехота была способна передвигаться по полю боя гораздо быстрее и гибче, нежели армии стран, приверженных жесткому линейному порядку Фридриха II, и могла эффективно действовать даже на пересеченной местности.

Непременным условием для успеха линейной тактики было наличие ровной открытой местности, и когда разнообразие посевных культур привело к появлению изгородей, ландшафт Западной Европы перестал соответствовать запросам старой тактики. Живые изгороди, ограждения и оросительные канавы не давали возможности не то что действовать, а просто построиться в линию длиной 3–4 километра. Французские полевые маневры 1778 г. проходили в Нормандии, где огражденные участки чередовались с открытыми полями — так что французская тактика учла изменения в западноевропейском ландшафте. В то же время восточнее, близ Берлина и Москвы, открытые поля все еще могли дать простор старой тактике.

Застрельщики появились на европейских полях битв благодаря австрийской армии: императрица Мария Терезия включила в ее состав стрелков, охранявших границу от турецких набегов. Эти дикие «граничары», россыпью расположенные перед боевым порядком, исключительно успешно нарушали линии снабжения противника, постоянно угрожая его тылу, а при завязке сражения своим огнем затрудняли перестроение неприятельских войск в боевой порядок. Вскоре армии других государств также обзавелись собственной «легкой пехотой» для выполнения подобных задач. Таким образом, французские тактические нововведения 1763–1791 гг. свободно использовали опыт других европейских армий[196].

Оказывавшиеся неудачными новинки во французской армии быстро заменялись. Такова была, например, участь заряжавшихся с казенной части мушкетов обр. 1768 г[197]. Когда конструкторы отказались от этой идеи, стандартным стал слегка усовершенствованный мушкет обр. 1777 г., остававшийся на вооружении до 1816 г. Однако устаревшая конструкция не помешала дальнейшему развитию и совершенствованию производства. Государственные инспектора стали более придирчиво относиться к единообразию и взаимозаменяемости деталей, что сделало французские ружья более надежными и точными[198].

Изменения в конструкции артиллерийских орудий оказались куда более значительными, явными и устойчивыми. Еще в правление Карла v артиллерия всех европейских армий была классифицирована в соответствии с весом выстреливаемого снаряда. В начале xviii в. Жан-Флоран де Вальер (1667–1759 гг.) сократил число калибров, принятых во французской армии, однако подобная стандартизация оставалась относительной, поскольку каждая пушка отливалась в уникальной форме. Было практически невозможно сохранить соосность внутренней формы внешним стенкам, так как поток расплавленного металла почти всегда немного смещал недостаточно точно центрованную и слабозакрепленную срединную форму. Соответственно, канал ствола такого орудия не был строго параллельным внешним стенкам, а приемка того времени не обращала внимания на сравнительно малые погрешности. Отлитые орудия были слишком тяжелы для того, чтобы перевозиться со скоростью пехоты на марше, и потому редко появлялись на полях сражений. Они в основном выполняли наступательные и оборонительные функции в осадных укреплениях, а также на борту кораблей.

Это положение изменил швейцарский инженер-артиллерист Жан Мариц (1680–1743 гг.), поступивший в 1734 г. на французскую службу в Лионе. Он открыл, что можно достичь более точных и единообразных результатов, если высверливать ствол из цельноотлитой болванки орудия. Разработка устройства больших размеров, точности и мощности заняла немало времени, а усилия, предпринятые для сохранения секрета нового метода (хотя и ненадолго), не позволяют определить точную дату и метод его изобретения. В 1750-х его сын и наследник, также носивший имя Жан Мариц (1711–1790 гг.), усовершенствовал сверлильный механизм. В 1755 г. он был назначен генеральным инспектором орудийных заводов, получив задачу установить свою машину во всех королевских арсеналах Франции[199]. Вскоре новая технология была перенята другими европейскими странами, и уже к 1760-м стала использоваться в России[200]. Схожая машина в Великобритании была сконструирована в 1774 г. Джоном Уилкинсоном[201].

Преимущества прямого ствола и единого калибра были неимоверными. Гарантированная точность ствола означала, что артиллеристам не приходилось более применяться к индивидуальным особенностям каждого орудия, и что они могли уверенно поражать цели раз за разом. Точная центровка означала также равную толщину стенок орудия, а следовательно, и большую надежность. Самым важным было то, что теперь пушки могли без потери в мощности огня стать более легкими и маневренными. Все это стало возможным благодаря уменьшению зазора между снарядом и каналом ствола орудия. Изъяны стенок более ранних отлитых орудий делали этот зазор (или «люфт») значительным во избежание катастрофических последствий при застревании ядра в стволе. Уменьшение люфта позволило использовать меньший заряд пороха для придания большего ускорения снаряду, нежели ранее, когда пороховые газы при выстреле обтекали ядро, резко снижая давление в канале ствола.

Таким образом, меньшее количество пороха обеспечивало равную толкательную силу даже при укороченном стволе, а также позволяло уменьшить толщину ствола орудия вокруг каморы. Более короткий и тонкий ствол означал более легкое и маневренное орудие, которое расчету было легче возвращать на огневую позицию после выстрела. Все зависело от точности изготовления и систематических испытаний, позволявших определить, насколько еще можно снизить длину и толщину ствола при сохранении заданных начальной скорости и массе снаряда.

Механизм для высверливания пушечных стволов

Эта схема показывает высверливание пушечного ствола на устройстве, аналогичном изобретенному Жаном Марицем. Секрет успеха заключался в неподвижном резце, на который равномерно набегал вращающийся ствол. Обеспечивавшая достаточную инерцию массивность последнего позволяла избежать вибрации, отрицательно сказывавшейся на точности сверления.

Gaspard Monge, Description de l’art de fabriquer les canons, Imprimee par Ordre du Comite de Salut Public, Paris, An 2 de la Republique francaise, pl. XXXXI.

Устройство доменной печи

Эта схема показывает доменную печь на королевском пушечнолитейном предприятии в Рюэйе. Печи данной конструкции произвели переворот в металлургической промышленности Британии и Франции к концу XVIII в. Двойные домны имели высоту 10 метров и могли выплавить количество металла, достаточное для производства нескольких орудий. Обратите внимание на механические меха, поддувавшие добавочный кислород в печь.

Там же, pl. II.

Подобные испытания французскими артиллеристами проводились под началом Жана Баптиста Вакетта де Грибоваля в 1763–1767 гг. Он также возглавил работы по совершенствованию других составных полевой артиллерии — лафетов, зарядных ящиков, конской упряжи, прицелов и т. д. Его план был прост и радикален — поставить здравый смысл и эксперимент на службу создания новых систем оружия. Грибоваль преуспел в создании мощной полевой артиллерии, способной сопровождать пехоту на марше и, таким образом, сыграть решающую роль на поле боя.

Неустанное внимание к мельчайшим деталям способствовало успеху процесса совершенствования оружия. Например, Грибоваль изобрел винт для изменения угла возвышения орудия и переменный прицел, позволявший с достаточной точностью еще до выстрела определить точку попадания ядра. Вдобавок, он совместил пороховой заряд и ядро в едином пакете, удвоив скорострельность по сравнению с практикой раздельного заряжания. И, наконец, Грибоваль создал различные виды снарядов — цельнометаллический, разрывной и картечный — для поражения различных целей, таким образом повысив действенность огня[202].

Образцы новых орудий Грибоваля были готовы уже к 1765 г., однако из-за интриг и противоречий, раздиравших французскую армию того времени, окончательно были утверждены лишь в 1776 г. Даже после этого соблюдение новых стандартов точности при изготовлении орудий оставалось сложным делом, а сопротивление в самой армии не стихало до самой реорганизации, которую было решено провести в 1788 г. Таким образом, новая мобильная полевая артиллерия поступила на вооружение непосредственно перед революцией и оставалась на вооружении до 1829 г. Эта артиллерия явилась важной составной французских побед, начиная с битвы при Вальми (1792 г.), поскольку Грибоваль создал действительно мобильную артиллерию, способную достигать полей сражений вместе с пехотой и обстреливать цели на расстоянии до тысячи метров.

Вторым аспектом реформ Грибоваля был организационный вопрос— взамен принятой ранее практики найма гражданских перевозчиков транспортировка новой полевой артиллерии была возложена на расчеты орудий. Кроме того, расчеты, подобно мушкетерам, стали до автоматизма отрабатывать процесс снятия с передков, расположения на огневой позиции, наводки и стрельбы. Грибоваль также основал школы, в которых офицеров-артиллеристов обучали теории стрельбы и тактике артиллерийских подразделений применительно к действиям пехоты и конницы. Подобным образом рациональное управление и устройство вышло за пределы области собственно вооружений и стало определять действия людей, задействовавших эти новые типы оружия. В итоге средневековые традиции передачи знаний в рамках цеховых традиций во французской армии полностью уступили место включенности артиллерии в новую структуру войсковых частей. В этой структуре артиллерии, наравне с пехотой и кавалерией, было отведено свое место в реорганизованной командной структуре, воплощавшей все достижения рационального мышления и постоянной проверки нововведений в реальных условиях.

Карьера Грибоваля интересна не только сама по себе и ввиду его вклада в успехи французской армии после 1792 г., но также потому, что он и его сподвижники открыли новые горизонты в европейской практике управления вооруженными силами. Французские артиллеристы xviii в. смогли создать оружие с невиданными прежде характеристиками, результаты применения которого на поле боя, однако, были вполне предсказуемыми. Благодаря Грибовалю и его окружению спланированное нововведение, организованное и поддержанное свыше, приобрело характер неизбежной реальности. Вероятно, быстрое развитие катапульт в эпоху эллинизма[203] и серьезные изменения в конструкции пушек в XV в., когда были впервые применены железные ядра, также носило подобный характер. Однако данных относительно этих ранних прецедентов мало, и мы не можем с уверенностью утверждать, знали ли заранее конструкторы катапульт эпохи эллинизма и колокольных дел мастера Средневековья, задействовавшие свои знания на литье пушек для Карла Смелого и Людовика XI, каких результатов ожидать от своих усовершенствованных орудий. Однако в случае с французскими артиллеристами совершенно ясно, что реформа состоялась благодаря личности Грибоваля. Он и его соратники точно знали, чего хотели достичь благодаря точно высверленным стволам и рассматривали технические реформы в качестве составной части общей рационализации организационной структуры и обучения вооруженных сил.

Традиции европейской армии с ее приверженностью к иерархии, повиновению и отваге не слишком-то сочетались с основами системы Грибоваля — тщательным расчетом и постоянным экспериментированием. Неудивительно, что когда новаторы стали предлагать новые подходы к развертыванию армий и, особенно, высказались за предоставление артиллерии статуса, уравнивающего ее с пехотой и кавалерией, то встретили крайне активное сопротивление. Резкие изменения политики в отношении к реформам Грибоваля показывают степень напряженности в отношениях между напористым рационализмом и культом доблести (а также между другими глубоко укоренившимися интересами) как в армии, так и во французских правительственных кругах в целом.

Возможность применения оружия, способного убивать внеличностно, с удаления в полмили, была оскорбительной для глубоко укоренившихся понятий относительно того, как пристало себя вести настоящему воину. Артиллеристы могли обстреливать пехоту с безопасного для себя расстояния — риск перестал быть симметричным, что казалось нечестным. Навыки весьма туманного — математического и технологического — характера грозили сделать отвагу и мускульную энергию бесполезными. Подобное превращение в XVIII в. (пусть даже и нерешительное и частичное в сравнении с реалиями XIX и XX столетий) поставило под вопрос само понятие-что значит быть солдатом. Распространение стрелкового оружия в XVI–XVII вв. уже снизило роль ближнего боя — т. е. непосредственного применения мускульной энергии; в XVIII в. одна лишь кавалерия все еще сохраняла верность примитивному сражению с применением холодного оружия. Это обстоятельство немало способствовало сохранению престижа конницы, унаследованного со времен рыцарских войн. Дворяне и старые служаки так и остались ярыми приверженцами старого, «мускульного» определения боя, тогда как хладнокровные математики-артиллеристы виделись подрывателями устоев, придававших жизни солдата осмысленность, достоинство и героизм.

Подобные эмоциональные переживания крайне редко могли быть четко сформулированы, поскольку находились на самых иррациональных уровнях человеческого естества; те же, кто ощущал несправедливость дальнобойного артогня, обычно не были отмечены ораторскими данными. Однако и новоявленные технари, и их заклятые противники были едины во мнении, что продажа патента тому, кто предлагал большую цену, открывала доступ к офицерскому званию недостойным. Чтобы отсеять неграмотных выскочек и сделать военную карьеру наследственной, французское военное министерство в 1781 г. огласило обязательность соответствия соискателей офицерских должностей в пехоте и кавалерии четырем составным благородного происхождения. Единственной недовольной данным указом прослойкой оказались честолюбивые пехотные сержанты из недворянских семей, поскольку артиллерия по-прежнему оставалась открытой всем, обладавшим соответствующими математическими способностями[204].

Фридрих Великий показал пример подобной «аристократической реакционности», методически исключая с 1763 г. лиц третьего сословия из вооруженных сил. Король просто не доверял расчетливому складу, приписываемому им всем буржуа — то есть всему тому, что вдохновляло и руководило Грибовалем и его окружением. Встревоженный нововведениями в артиллерии, осознавая скудность ресурсов Пруссии по сравнению с неограниченными возможностями металлургии России (и даже Австрии и Франции), Фридрих решил ответить на отставание в гонке технологий ставкой на дисциплину и кодекс чести— качества, которые определяли готовность прусских офицеров и солдат пожертвовать жизнью во имя государства. Таким образом, Фридрих и его преемник отдали предпочтение старым достоинствам и сознательно отказались от рационального экспериментирования и технических реформ. В 1806 г. за этот консерватизм пришлось расплачиваться поражением в сражении при Йене. Прусские отвага, дисциплина и кодекс чести явились недостаточными для противодействия французам, которые благодаря открытости рациональному профессиональному подходу воевали на качественно новом уровне[205].

Командная технология, находящаяся в постоянном целенаправленном поиске новых систем вооружений, стала обычной в XX в. Однако в XVIII в. она была совершенно новой, и французские артиллеристы под руководством Грибоваля заслуживают того, чтобы их называли первопроходцами и глашатаями гонки военных технологий наших дней. Тем не менее в данном случае легко впасть в преувеличение — какими бы систематическими и успешными ни были усилия новаторов, они оставались редкими исключениями. Как в период после 1690 г., когда кремневый мушкет и примыкаемый к нему штык обрели «классическую» форму, так и полевая артиллерия благодаря Грибовалю достигла своеобразной вершины в своем развитии. Если в первые годы революционных войн пушки всех европейских держав в той или иной степени уступали французским, то к моменту восстановления мира в 1815 г. артиллерийский парк великих держав находился на одинаковом уровне. До появления в 1850-х заряжающихся с казенной части пушек никаких коренных изменений в конструкции орудий не происходило.

Несомненно, для осуществления преобразований, подобных проведенным во французской артиллерии в 1763–1789 гг., требовался действительно энергичный посыл, способный преодолеть рутину повседневной военной службы. Немаловажным является личный опыт Грибоваля, откомандированного изучать артиллерийское дело в Пруссии (1752 г.), а в 1756 г. перешедшего на австрийскую службу. Там он проявил свои способности в Семилетней войне— вначале умелым задействованием осадной артиллерии овладел важным укрепленным пунктом в Силезии, а затем сумел отражать атаки пруссаков на обороняемый под его руководством город значительно дольше, нежели от него ожидали. К моменту возвращения во Францию в 1762 г. Грибовалю были знакомы все подробности усовершенствований, проведенных в артиллерийском парке Австрии. В результате ознакомления с зарубежным опытом у него сложилось видение более систематического подхода, способствующего как созданию новых видов вооружений, так и изменению обстановки на поле боя в целом.

Решимость в проведении коренных перемен напрямую определялась охватившим почти все слои французского общества ощущением того, что в государственном устройстве и, в частности, в вооруженных силах, дела складываются не лучшим образом. Когда это видение возможных перемен объединилось с широким недовольством принятыми методами управления, то стало возможным осуществление революционного прорыва, подобного реформе Грибоваля. Однако подобные обстоятельства все еще были исключением из правила; привычная рутина европейских военных учреждений еще не нарушалась деятельностью исследовательских групп, подобных кругу единомышленников Грибоваля. Иными словами, за пределами узкого круга профессиональных офицеров-артиллеристов командная технология оставалась понятием исключительным и труднодоступным. Однако подобно малому облачку на чистом небосводе и знаку грядущих перемен, достигнутый генерал-лейтенантом Грибовалем и его конструкторской командой замечательный успех заслуживает больше внимания, нежели обычно ему уделяется[206].

Тем не менее следует указать, что, несмотря на развитие эффективной полевой артиллерии, осадные, крепостные и корабельные орудия требовали значительно большего количества металла и были в количественном отношении гораздо более важными, чем новые (и еще малоопробованные) полевые пушки, которым предстояло повлиять на характер будущих европейских войн[207]. Однако незадолго до революции французы стали предпринимать попытки выйти за рамки прежних ограничений и в этой области. Толчком к этому послужили новые металлургические технологии, разработанные в 1780-х в Великобритании. Метод, внедренный в 1783 г. Генри Кортом и известный как «пудлингование», позволял плавить сырцовое железо в домне, исключая непосредственный контакт между железом и коксовым топливом. Размешивание плавящегося металла позволяло способом испарения избавиться от различных примесей; более того, британские металлурги обнаружили, что пропуск извлеченного из домны и охлажденного до необходимой вязкости металла через прокатные валы позволяет механическим путем избавиться от примесей и простым изменением расстояния между валами добиться заданной плотности металла.

Получавшееся в итоге железо стоило дешево, имело удобную форму и было пригодно как для производства пушек, так и многого другого. Однако потребовалось двадцать лет ошибок и испытаний, чтобы разрешить постоянно возникавшие технические проблемы. Только в первом десятилетии XIX в. удалось сконструировать домны необходимой мощности и избавиться от примесей в конечном продукте[208].

Задолго до этого французские предприниматели и чиновники осознали потенциальную значимость нового метода для производства вооружений. Использование сравнительно дешевого и легкодоступного коксового топлива позволяло резко сократить расходы, а прокатный пресс позволял обработать значительное количество железа без дорогостоящей ковки. Соответственно, французы разработали грандиозный план строительства литейного завода с применением британской коксовой технологии в Ле Крезо на востоке страны. По системе каналов и рек завод должен был поставлять сырье на пушечную мануфактуру на острове Индре в устье Луары, что, по задумке предпринимателей, позволило бы обеспечить флот и береговые укрепления большим числом дешевых орудий. Английский техник и предприниматель Уильям Уилкинсон объединил усилия с ведущим французским промышленником, бароном Франсуа Игнасио де Венделем и парижскими финансистами для осуществления этого плана. Государство поддержало проект предоставлением беспроцентного займа, а Людовик XVI лично подписался на 333 из выпущенных 4000 облигаций. Благодаря августейшему покровительству производство в Ле Крезо началось уже в 1785 г., и сразу же французы, подобно британцам, столкнулись с непрекращающейся чередой трудноразрешимых технических проблем. В 1787–1788 гг. грандиозное предприятие обанкротилось, и в 1807 г. от него отказались полностью, поскольку низкое качество железа Ле Крезо привело к выпуску бракованных орудий[209].

Несмотря на неудачу, этот масштабный план предвосхитил общенациональную мобилизацию, имевшую целью добиться валового производства, которая обрела свое значение лишь в XX в. Подобные планы имели прецедент и в прошлом. В XVII в. Кольбер пригласил значительное число льежских оружейников для работы на королевских арсеналах Франции[210]. Даже еще раньше, импорт зарубежных технологий и их применение в широкомасштабном производстве помогло России одержать верх над своими соперниками и соседями. За основанием в 1632 г. под руководством голландцев оружейного завода в Туле последовало успешное создание Петром Великим металлургической промышленности на Урале[211]. Такой же характер имело перенесение фламандской металлургической технологии на шведскую почву в начале XVII в.;[212] усилия прусского правительства по основанию производства оружия близ Берлина путем приглашения льежских мастеров (1772 г.), хоть и скромные по масштабу,[213] также предполагали подобное французскому проекту стратегическое планирование.

Особенностью плана Ле Крезо было открытие бароном де Венделем и его сподвижниками возможностей новых, широкомасштабных промышленных методов в производстве оружия. В этом они предвосхитили пути развития второй половины xix в., когда частные предприниматели успешно продавали крупнокалиберные орудия государствам Европы и других континентов. Контакты де Вен-деля с правительством были значительно более близкими, нежели связь производителей вооружений и правительств в xix в. Во Франции тесное сотрудничество между властью и частным оружейным предпринимательством корнями уходило во времена Кольбера, однако в массовом промышленном масштабе успеха подобное партнерство достигло лишь после 1885 г.

Остается фактом, что если даже в 1780-х французские предприниматели и смогли бы обогнать британцев в черной металлургии, то единственным наличествующим покупателем возросших объемов продукции был бы флот. Нужен был гарантированный спрос на железо для того, чтобы требующая огромных капиталовложений новая технология смогла пустить корни на французской почве. Никто не стал бы вкладывать средства в производство, поскольку внутренние тарифы и высокая стоимость наземных перевозок препятствовала развитию национального рынка во Франции. В то же время в Великобритании общенациональный рынок, сложившийся в 1780-х, представил металлургам Уэльса, а затем и Шотландии, множество возможностей для сбыта продукции. Подавая патентную заявку на процесс пудлингования, Генри Корт обещал, что это позволит снизить цены на пушки для флота[214]. Действительно, в критический период становления новой металлургии в 1794–1805 гг. британское правительство приобрело около 20 % всего объема продукции черной металлургии, почти полностью направив купленное на производство вооружений[215].

Грандиозный замысел и последовавший провал плана Ле Крезо-Индре по снабжению французского флота большим количеством тяжелых пушек по самой низкой цене наглядно демонстрирует порядки во французском флоте при ведении дел в xvii — XVIII вв. Основным затруднением было предпочтение, отдаваемое сухопутным войскам; лишь изредка государственная политика Франции направляла основные усилия на строительство большого флота. Кольбер в 1662–1683 гг. строил корабли для разгрома Нидерландов, причем преуспел настолько, что даже когда Британия в 1689 г. пришла на помощь Голландии, французский флот вначале превосходил объединенный флот союзников. Однако с самого начала французские военно-морские силы действовали на пределе своих возможностей, и в ходе войны так и не смогли обеспечить количественный рост флота. В то же время в Британии наличествовали и средства и воля, необходимые для обеспечения господства на море. После потери французами пятнадцати линейных кораблей в бою при Ла Хоге превосходство англо-голландского флота стало неоспоримым.

Двумя годами позднее французы перешли на более экономичный (для государства) метод войны на море— каперство — что было роковой ошибкой. Англичане пошли противным путем, основав в 1694 г. Английский Банк — централизованный кредитный механизм для финансирования военных действий. В то же время финансовый кризис, спровоцированный неурожаем, заставил французское правительство передать финансирование морских предприятий частным инвесторам, поскольку дальнейшая поддержка со стороны государства не представлялась возможной.

Таким образом, в начале XVIII в. Великобритания без особых усилий и затрат обладала господством на море, позволившим почти полностью уничтожить французскую заморскую торговлю в годы Семилетней войны. Более того, победы англичан значительно сократили объем внутренних средств, направляемых в самой Франции на финансирование каперства, тогда как английские предприниматели обеспечили себе стратегические позиции в парламенте, сведя попытки противодействовать ассигнованиям на нужды флота на нет[216].

После военных катастроф в Семилетней войне французское правительство пришло к решению о необходимости постройки флота, не уступающего британскому (или даже превосходящему его). Однако морские начинания не повторили успеха реформ Грибоваля, поскольку флотское ведомство не имело в своем распоряжении технических средств и новшеств, которые позволили бы обогнать британцев. Без сомнения, орудия с высверленным стволом были шагом вперед, однако англичане быстро преодолели отставание в этой области; кроме того, затруднительность точной наводки в условиях морской качки делала малозначимыми столь важные на суше усовершенствования прицельных устройств. Французские военные корабли конструкционно почти всегда были лучше британских, однако в конце XVIII в. англичане внедрили два важных технических нововведения — обшивку днища корабля медными листами и использование крупнокалиберных короткоствольных орудий (карронад)[217].

В течение всего столетия характеристики дубового леса налагали определенные ограничения на размеры военных судов. Совершенствования в конструкции — использование рулевого колеса (облегчавшее кораблевождение), внедрение рифов (позволявшее изменять площадь парусов в зависимости от силы ветра), обшивка днища медными листами (предотвращавшая обрастание донной части ракушками) — в целом значительно повысили маневренность тяжелых военных кораблей, однако не явили качественного прорыва, сравнимого с полевой артиллерией Грибоваля[218].

Таким образом, определяющим оставалось количество, и в 1763–1778 гг. французы преуспели в постройке такого числа новых линейных кораблей, которое позволяло соперничать с британским флотом по всем показателям. Когда началась война, объединенный франко-испанский флот некоторое время контролировал Ла-Манш, однако позднее англичане вернули себе прежние позиции. Таким образом, поражение в войне за независимость Соединенных Штатов не повлияло на превосходство Британии на море.