Французский способ понижения демографического давления
Французский способ понижения демографического давления
Французский революционный подход к проблеме избыточного населения и нехватки производительных в экономическом отношении рабочих мест стало очевидным лишь после 1794 г. и прочно укоренилось лишь с восхождением Наполеона. Между упразднением абсолютизма в июне 1789 г., когда Национальное Собрание сменило Генеральные Штаты, и победным шествием французских войск в Бельгию и долину Рейна в 1793–1794 гг. в унаследованных от Старого Режима сухопутных войсках и на флоте произошли важные перемены.
Первое подобное изменение было критически важным для дела революции, поскольку лишало войска желания защищать Старый Режим[236]. Не представляется возможным отследить, как большинство частей французской армии (особенно расположенных в Париже и его окрестностях) поддались революционной агитации, столь внезапно достигшей точки кипения среди населения столицы.
С учетом замечаний предыдущей главы об изолированности армий Старого Режима от общества — но не окружающего мира гражданского населения — этот ветер перемен в рядах французской армии требует особого разъяснения. Распространение новых идей среди рядового состава облегчалось двумя обстоятельствами. Во-первых, в условиях обыденной гарнизонной службы офицерский состав (и даже младшие офицеры) крайне мало времени проводили со своими подразделениями, предоставляя обучение и повседневную рутину сержантам. Таким образом практическое, повседневное управление оказалось в руках людей, предрасположенных к симпатиям революционному ниспровержению аристократии, поскольку привилегии знати лишали сержантов надежды на получение офицерского звания. Пусть даже ранее офицерская карьера подавляющего большинства ограничивалась званием лейтенанта[237], однако положения 1781 г., лишавшие даже этой маловероятной возможности, в 1789 г. были слишком свежи, чтобы быть прощенными и забытыми.
Кроме того, многие из ощущавших себя оскорбленными сержантов были грамотными людьми. Возросшее значение письменных приказов и других документов на всех (даже на низших уровнях командной структуры), привело к учреждению в 1787 г. школ для обучения капралов и сержантов грамоте[238]. Таким образом, печатная пропаганда революционных журналистов и памфлетистов могла оказать влияние на умы людей, командовавших рядовым составом. К тому времени, когда полковые офицеры начали осознавать происходящее, момент был упущен — слишком поздно было менять идеи, пустившие корни в солдатской среде; попытки изолировать войска от населения, особенно в Париже и его окрестностях, оказались неэффективными.
Революционные симпатии в армии были ярко продемонстрированы 14 июля 1789 г., когда толпа пошла на штурм Бастилии. Чтобы достичь успеха в тот памятный день, нападавшим требовалось, по меньшей мере, невмешательство семитысячного гарнизона Парижа. К толпе примкнули даже некоторые подразделения гвардии, а орудия последних сыграли важную роль во взятии крепости[239]. В результате, во избежание опасений относительно возможности военной контрреволюции, Людовик XVI обещал убрать свои войска из Парижа и Версаля. Решение, или, вернее, свойственная королю нерешительность, разрушила все планы преданных ему офицеров и аристократии подавить революцию военной силой. Чем дальше, тем более иллюзорной становилась подобная возможность, поскольку процесс, приведший подразделения французской гвардии в стан революционеров, быстро подорвал верность монархии и в других войсковых частях по всей Франции. Таким образом, прежде чем офицеры и министры осознали происходящее, сержанты довели революционные настроения в армии до невообразимого уровня, лишив Старый Режим основного средства выживания.
Вторым обстоятельством, облегчившим слияние армейского настроения с общественным, было то, что войска обычно размещались не в казармах за стенами военных городков, а квартировались в городах. Во внеслужебное время солдаты общались с низшими слоями населения (а иногда занимались кустарным производством для приработка). Большинство завербовавшихся солдат были горожанами,[240] так что опыт и дисциплина военной жизни не лишила их обычных контактов с городскими жителями. Напротив, в армиях Пруссии и России, зависевших от притока людей из села, рекруты действительно лишались связей с деревней.
Разумеется, в походе французские солдаты могли, подобно армиям Старого Режима, терять связь с обществом на родине и становиться изолированными, обособленными обществами; именно это произошло после 1794 г. и сделало возможной карьеру Наполеона. Однако в условиях 1789–1792 гг. разрыв между солдатской массой и городскими революционерами почти исчез — со всеми роковыми последствиями для монархии Людовика XVI.
Парижская Национальная гвардия стала первой попыткой революционеров создать собственные вооруженные силы. В нее записывались домовладельцы, обладавшие достаточными средствами для приобретения собственных оружия и обмундирования. Однако с самого момента возникновения Парижская Национальная гвардия имела ядром 60 рот из получавших жалованье профессиональных солдат, многие из которых ранее состояли в королевской гвардии, а также некоторое число ветеранов и дезертиров из линейных подразделений. Назначение офицеров путем голосования избирателей района, в котором была расквартирована рота Национальной гвардии, являло собой радикальный отход от прежних принципов управления войсками. Хотя на практике маркиз де Лафайетт, избранный командующим Парижской Национальной гвардией, и определял в значительной мере, кому быть избранным, его руководство могло быть оспорено, если общественные страсти достигли бы подобного уровня накала[241].
Ветераны королевской армии и стали инструкторами новосозданных добровольческих подразделений. Они сыграли важную роль в становлении Национальной гвардии — вначале в Париже, а затем и за его пределами. Свидетельством возможностей Национальной гвардии стал ее совместный с толпой разгневанных парижан марш в Версаль 5–6 октября 1789 г., когда королю навязали роль своеобразного заложника безопасности революции. Разумеется, революционные идеалы и народное восстание заставили старые военные структуры Парижа действовать на пределе своих возможностей. Однако ядро Парижской Национальной гвардии из находившихся на жалованье профессиональных солдат и инструктора, приданные батальонам добровольцев, создали своего рода мост между старым и новым военным учреждением. На вершине находились такие личности как Лафайетт (в 1789 г. — генерал-майор королевской армии), которые придавали масштабным и скоротечным переменам налет законности.
В то же время шло распространение подобных преобразований в расквартированных в провинции подразделениях французской армии. Приверженность старым порядкам здесь была сильнее, чем в Париже, и тем не менее насильственное приведение к подчинению потребовалось всего лишь в нескольких случаях — в отношении набранных преимущественно из иностранцев полков. Между 1789 и 1791 гг., когда революционные настроения стали просачиваться в провинциальные гарнизоны, начала расти напряженность в отношениях между офицерами и рядовыми. Разными были и темп, и энтузиазм в восприятии, определявшиеся отчасти атмосферой в конкретном городе, и в определенной степени — динамикой взаимоотношений между офицерами, младшим командным составом и рядовыми в каждом отдельно взятом подразделении. Вначале отчужденность солдат выражалась посредством дезертирства (зачастую, с последующим вступлением в Парижскую Национальную гвардию); запрет подобной практики привел к росту числа случаев неповиновения.
Развязка наступила после июня 1791 г., когда попытка побега короля завершилась позорным пленением в Варенне, лишившим аристократию остатков надежды на поддержку армии в подавлении революции. Наоборот, все свидетельствовало о росте революционных настроений у солдат, заставлявшем постоянно увеличивающееся число офицеров покидать службу и бежать из страны. К концу 1791 г. больше половины офицерского корпуса Франции оказалось в изгнании, а освободившиеся должности заняли получившие повышение капралы и сержанты. В итоге уже в 1792 г. случаи неповиновения сошли на нет, и армия достигла гораздо более высокого уровня внутренней сплоченности, нежели за три предшествовавших года[242].
Новоиспеченные офицеры были компетентными профессионалами и обладали необходимым опытом. Они были достаточно многочисленными и крепкими, чтобы в 1792–1793 гг., когда внешние и внутренние враги стали угрожать революции, передать старую дисциплину наводнившим армию новичкам. Однако такой исход поначалу не казался для всех очевидным. В 1791 г., еще до войны против Австрии и Пруссии, Законодательное Собрание вынесло постановление о создании новой, добровольческой армии со сроком службы в шесть месяцев. В 1792 г. добровольцы были призваны вновь — на этот раз сроком на год; и, поскольку квоты распределялись между департаментами, принцип добровольности получил также частицу обязательности. В результате впервые значительное число выходцев из крестьянства встало под знамена Революции.
На первых порах новосозданные войска задействовались в борьбе с внутренними врагами. Однако стоило в апреле 1792 г. австрийцам и пруссакам выступить против революции, как роль и характер французских вооруженных сил были быстро преобразованы применительно к новой обстановке. С одной стороны, набор добровольцев-буржуа в Национальную гвардию уступил место политике вооружения гораздо более широких слоев общества. Поскольку вожди революции становились все более зависимыми от низших слоев Парижа, подобный подход виделся благоразумной гарантией стабильности власти первых. С другой стороны, необходимо было поднять всю нацию на борьбу с иностранной агрессией, весьма кстати упразднявшей различие между унаследованной от Старого Режима регулярной армией и добровольческими революционными силами. Соответственно, в феврале 1793 г. была издана Конвенция о слиянии регулярных и добровольческих сил. Несмотря на определенные изъявления революционных идеалов,[243] справедливости ради следует отметить, что регулярная армия в процессе слияния обладала превосходством — не столько в силу численности, сколько жизненно необходимого новобранцам для выживания практического опыта. Либеральные и эгалитарные установки революционного движения в подобных условиях возможности для применения почти не имели[244].
Таким образом была обеспечена преемственность между старой и новой армиями. Вооруженные силы даже успешно пережили знаменитый levee en masse 1793 г. В августе этого года Конвент постановил:
… все французы являются постоянно военнообязанными. Молодежь должна идти в бой; отцы семейств будут ковать оружие и перевозить боеприпасы; женщины будут шить палатки и служить в госпиталях; дети будут щипать корпию; старики же будут находиться в общественных местах для поднятия духа солдат, проповедования единства Республики и ненависти к королям[245].
Вряд ли можно вообразить более высокопарное изложение революционного принципа об обязательности всеобщей воинской повинности — однако усилия в осуществлении указа были энергичными и вполне успешными[246].
Неоспоримым было значение как политических идеалов, так и правовой обязательности призывной службы. Однако заставили работать levee en masse бедствия и разруха, постигшие общество благодаря неурожаям, катастрофической инфляции, общему экономическому развалу. Безработица была повсеместной, так что по объявлении очередного призыва молодежь из беднейших слоев достаточно охотно шла на службу. Военная служба давала возможность избежать нищеты и законное основание жить за чужой счет. Крайне редко новые армии следовали бюрократическим принципам обеспечения необходимым; вместо этого они сами забирали продовольствие и все остальное, еще более усугубляя экономический беспорядок. Ясно, что приобреталось все это за счет срыва поставок в Париж и другие города.
Пока армии оставались во Франции, подобное поведение делало жизнь в городах все более проблематичной, и подобная неопределенность гражданской жизни толкала молодежь в объятия армии[247]. Именно эта обратная связь сделала указ Конвента (август 1793 г.) действенным и обеспечила революционные армии новобранцами и энтузиазмом достаточными для подавления всех очагов контрреволюции во Франции. Эта задача была выполнена к концу 1793 г., после чего стало возможным сосредоточить силы против внешних врагов. После первых же побед войска углубились на территорию соседних стран, и с этого момента на них было возложено бремя расходов на ведение военных действий. В результате вновь стали возможными восстановление экономики Франции и возвращение к рыночной системе снабжения городских центров продовольствием.
Такова в общих чертах была ситуация к 1794 г..[248] и когда стало возможным возвращение к нормальным условиям, поднялась могучая волна противодействия революционному террору, фиксированию цен, вооруженному отчуждению собственности, столь распространенным в наивысшей точке кризиса. Поскольку большинство безработной молодежи воевало за пределами Франции, то городские толпы — даже в Париже — утратили былую мощь и энергию. Таким образом, когда недовольные новым развитием событий политики попробовали вновь обратить гений толпы против своих недругов, выяснилось отсутствие прежних запала и силы. Напрасно друзья Робеспьера в июле 1794 г. пытались поднять парижские округа на его спасение; годом позже, 3 июня 1795 г., когда толпа попыталась, как встарь, запугать Конвент, для ее усмирения были вызваны войска. «Вот день, который следует считать окончанием Революции», — не без основания заявил Жорж Лефевр[249].
Разумеется, недовольство и волнения толп, определившие ход революции, никуда не исчезли— просто придававшая негодованию толпы действенность наиболее боеспособная и воинственная ее часть после 1794 г. оказалась в рядах действующей армии. Подавление волнений стало сравнительно легким делом. В 1792–1799 гг. погибло около 600 тыс. французских солдат;[250] остальные были расквартированы за рубежом, где жили за счет грабежа и контрибуций «освобожденных» народов Бельгии, Италии и Германии. Когда этого было недостаточно, припасы доставлялись из Франции, где шло быстрое восстановление рыночной экономики после 1794 г. Замена насильственного изъятия закупками оказалась золотым дождем для новой клики, наживавшейся на войне — поставщиков армии. Таким образом, несмотря на резкий количественный рост войск, вызванный levee en masse, французская военная администрация вновь приспособилась к моделям Старого Режима.
Победы французов поразили воображение современников, однако по прошествии стольких лет успешное создание огромных армий в условиях переживаемых Францией роста населения и развала экономики видится сравнительно простым и немудреным. Выполнение сопутствующей задачи — производства оружия в количестве, необходимом для обеспечения людских масс на поле боя — было куда более важным делом, поскольку к началу войны Франция подошла с пустыми арсеналами. Оружие было послано за океан — американским войскам в Войне за независимость[251]. За шесть лет после победы колонистов и до начала Революции финансовые затруднения правительства не позволили хотя бы отчасти восполнить запасы. Революционным армиям достались почти пустые арсеналы,[252] а текущее производство не имело никакой возможности для обеспечения сотен тысяч новобранцев, призванных в ходе мобилизации 1791 г. и последующих лет.
Всеобщий распад планового управления и преобладание расчета исключительно на собственные силы в начальный период революции не оставил нам сколько-нибудь точных данных по производству вооружений. В горячке ситуации «революция в опасности» в Париже и других городах были созданы новые оружейные фабрики[253]. Была осуществлена, хоть и на временной основе, программа, соответствующая levee en masse. Декрет провозглашал, что «отцы семейств будут ковать оружие и перевозить боеприпасы»— разумеется, не все они занимались перевозками, и лишь малая их часть могла смастерить пригодный для дела мушкет. Однако объем перевозок возрос; мушкеты стали изготавливаться в импровизированных мастерских, под которые отводились монастыри и другие здания культового назначения.
Проблема обеспечения вооружением усугублялась тем обстоятельством, что основные королевские арсеналы находились вдалеке от Парижа, в областях, где революционные настроения не всегда преобладали. Например, Лион и прилегающие районы подняли осенью 1793 г. восстание, прервав производство оружия в соседнем городе Сент-Этьенн, где находился также крупнейший арсенал Франции. Однако стоило новой партии железа достичь тамошних оружейников, как производство было быстро восстановлено и вскоре даже превзошло уровень прежних лет. При Старом Режиме производство стрелкового оружия в Сент-Этьенне колебалось от 10 до 26 тыс. единиц в год; отсутствие учетных записей не позволяет узнать данные за 1792–1793 гг., однако в 1794–1796 гг. ежегодно производилось уже 56 тыс. мушкетов. Выпуск колебался в зависимости от заказа и достиг наивысшего показателя в 1810 г., когда Наполеон заказал в Сен-Этьенне 97 тыс. ружей[254]. Другие арсеналы (например, Шарлевиль близ бельгийской границы) были захвачены вторгшимся неприятелем в 1792–1793 гг. и стали служить делу революции лишь после изгнания чужеземцев.
Таким образом, в период наивысшего напряжения революционного кризиса (август 1793– июль 1794 гг.) ставка на непрофессиональную рабочую силу и кустарное производство были нормой. За эти месяцы принципы командной экономики в значительной мере слились с моделью добровольного и частично добровольного вовлечения. Когда армия испытывала отчаянную нужду в чем-либо, местные уполномоченные, военные и другие официальные лица предпринимали все меры, чтобы добыть искомое. Член Комитета Общественного Спасения Луи Антуан Сен-Жюст, например, сумел собрать 20 тыс. пар обуви у жителей Страсбурга, потребовав у них немедленного пожертвования на неотложные нужды армии. Разумеется, его требование также содержало скрытую угрозу — каждый, уклонившийся от сдачи требуемого, рисковал быть объявленным врагом народа с вытекающими отсюда арестом и казнью. В то же время многие французы (скорее всего, даже большинство их) считали революционное дело достойным пожертвований — будь то личное имущество, либо определенный промежуток времени на общественных работах.
В некоторых областях технические новинки были впервые применены в промышленных масштабах. Например, два химика открыли метод изготовления важнейшей составной пороха — селитры, позволивший отказаться от прежнего способа соскребания ее со стен конюшен и отхожих мест[255]. Изобретение позволило Франции освободиться от зависимости от ввоза — немаловажное обстоятельство в условиях господства британского флота на морях. Нововведениями было учреждение службы воздушных шаров, обеспечивавшей наблюдение за расположением противника, а также введение семафорного телеграфа, связавшего Париж с фронтом[256].
Основной проблемой новой революционной армии (так же как и ранних, и меньших по численности армий) было обеспечение требуемым количеством продовольствия и фуража. Снабжение столицы и других городов достаточным количеством хлеба для недопущения голода среди беднейших слоев являлось второй важнейшей задачей правительства, во многом зависевшего от поддержки жителей Парижа. Революционный режим разрешил эту проблему путем принятия «Закона о максимуме», определявшего максимальные цены на зерно и другие основные товары потребления. Поскольку официально утвержденные цены были значительно ниже определяемых спекулянтами на рынке, производители и поставщики стали просто отказываться от продажи товаров. Тогда к поиску припрятанного приступили государственные чиновники (зачастую в сопровождении вооруженных подразделений), изымавшие необходимое для общественных нужд.
Личная инициатива в подобных делах решала все, поскольку ни о каком действенном контроле из Парижа или другого центра не было и речи. Не было статистических данных для чего-либо, напоминавшего плановую мобилизацию национальных ресурсов. Все достигнутое проистекало из действий бесчисленных отдельных лиц и групп, каждый по-своему толковавших понятия «воля народа» и «благо революции». Как бы то ни было, сочетание убеждения, принуждения и оплаты по фиксированным ценам побудило миллионы людей вносить свой вклад в дело национальной обороны. Если мерить аршином «нормальной» экономики, то большинство предпринятых усилий было, без сомнения, неэффективным. И тем не менее дело шло — причем в массовом порядке. Мужчины шли на военную службу, на их снабжение изыскивались продовольствие и все другое необходимое (даже когда численность армии дошла до 650 тыс. в июле 1793 г., вдвое превысив число войск, которые мог выставить Людовик XIV). Удвоение численности армии при всего лишь тридцатипроцентном росте населения в 1700–1789 гг. показывает степень интенсификации военной мобилизации революционным режимом[257].
Революционный военный порыв напоминал огромную волну— недолговечную, несмотря на свою высоту. Свержение Робеспьера и прекращение Террора привело к растущему сопротивлению принудительным методам изъятия необходимых товаров у населения. «Закон о максимуме» был отменен, и правительство охотно вернулось к практике снабжения армии и других государственных структур посредством частных поставщиков, плативших за приобретаемые товары завышенные цены (и не забывавших о своей прибыли). Период правления Директории (1795–1799 гг.) ознаменован безудержной инфляцией и взлетом класса nouveaux riches.
Однако, возвратившись к рынку в управлении французской экономикой, правительство «экспортировало» модель командной экономики в соседние страны — Бельгию, Рейнские земли и после 1797 г. — в Италию. Для этого, разумеется, требовалось вначале разгромить врагов Республики. Первый успех был достигнут в сентябре 1792 г. при Вальми, где 40 пушек Грибоваля огнем на максимальной дистанции расстроили порядки прусских войск, заставив тех покинуть землю Франции[258].
В последующих сражениях революционный порыв и численность оказались более действенными, нежели опыт их противников. И в этой области революционные войска быстро восприняли разработанную французской армией после 1763 г. тактику. Например, в сражении при Хондешооте (сентябрь 1793 г.) огонь, который застрельщики вели из-за изгородей, заставил отступить соединенные англо-германские силы, а при Ватиньи (октябрь 1793 г.) французы, поддерживаемые лишь энтузиазмом и прокормом, который смогли найти на марше, прошли пересеченную местность вдвое быстрее существовавших нормативов. Таким образом они сумели сосредоточить превосходящие силы на поле боя и свели на нет огневое превосходство профессиональных войск, окружив австрийцев со всех сторон.
Таким образом революционный рецепт достижения решительной победы впервые оказался в центре внимания. «Организатор победы» Лазар Карно присутствовал при Ватиньи в качестве представителя высшего органа власти — Комитета Общественного Спасения. Вероятно, он действительно заслуживает основной части лавров, поскольку не побоялся взять на себя ответственность за риск, связанный с безоглядно наступательным характером как стратегии, так и тактических действий. Однако если французские солдаты не приложили бы максимума усилий на марше, или если выказали бы малейшее колебание в ходе боя, то поражение было бы неминуемым. В результате одержанной победы рядовой состав глубоко проникся уверенностью в силы Революции; равно вдохновляющим было ее воздействие и на большинство офицерского корпуса[259].
С этого времени скорость марша, стратегическое концентрирование сил и агрессивная, наступательная тактика на поле боя стали отличительными признаками французской армии. Революционная дисциплина позволила французам задействовать застрельщиков гораздо активнее своих противников— особенно на пересеченной или в лесистой местности, неблагоприятной для развертывания в линейное построение[260]. Таким образом, непроходимая местность не могла более, как во времена Фридриха Великого, служить защитой для флангов линейного порядка пехоты. Количественное превосходство (как в личном составе, так и в артиллерии) приобрело характер определяющего фактора, сохранившийся на всем протяжении наполеоновской эпохи.
В свою очередь, победы позволили революционным армиям вторгнуться в Бельгию и Рейнские земли и насадить в этих плодородных, густонаселенных областях принципы командной экономики, от которых сама Франция по завершении лет Террора отказалась. Являвшиеся абсолютной необходимостью всех армий продовольствие и фураж были слишком громоздки для перевозки на дальние расстояния. Как бы то ни было, победоносные французы вовсе не горели желанием снабжать свои войска с собственных оскудевших складов, располагая возможностью реквизиций и грабежей на завоеванных землях.
Таким простым, но эффективным способом французское правительство добилось значительных успехов в снижении социальной нестабильности, приведшей к революционному взрыву. При режиме Директории массы молодежи, ранее не имевшей возможности сделать мало-мальски приемлемую карьеру на гражданской службе, обрели работу на родине, либо жили за счет покоренных народов (или же получали возможность более или менее славной гибели)[261].
До 1800 г. революционное разрешение проблемы демографического и экономического кризиса, явившегося причиной свержения монархии, было делом случайности. Однако с приходом в 1799 г. к власти Наполеона, вновь отбросившего неприятельские войска, французское правительство получило возможность ввести эффективную систему налогообложения своих граждан. Обуздав инфляцию, Наполеон смог распределить ношу содержания армий гораздо более равномерно, нежели все предшествовавшие революционные режимы. В 1804–1805 гг., когда он в ходе подготовки ко вторжению на Британские острова собрал в Булони цвет французской армии, основная ноша их содержания вновь легла на Францию, хотя соседние страны продолжали принуждаться к выплате контрибуции для нужд войск Наполеона[262].
Призыв во французскую армию был отлажен еще ранее. Мужчины, призванные в ходе всеобщей мобилизации 1793–1794 гг., оставались под ружьем. Последующие призывы были беспорядочными и частичными и зачастую проводились на территориях, вновь присоединенных к Франции— пока в 1798 г. Директория не приняла закон, предписывавший мужчинам в возрасте от 20 до 25 лет становиться на учет в Военном министерстве. Далее центральные власти каждый год выносили решение о необходимом числе новобранцев, а Военное министерство отсылало в каждый departement (регион) страны квоты. Местные власти решали, кого именно направить на службу, начиная с самой младшей возрастной категории.
Со временем стало обычной практикой записывать большее число призывников, чтобы потом определить, кто именно пойдет на службу; однако революционные нравы претерпели значительные изменения, и после 1799 г. стала законной практика выставления вместо себя заменяющего лица путем уплаты последнему взаимоприемлемой суммы. Таким образом, призыв на военную службу стал определяться рыночными принципами, позволяя богатым уклониться от тягот и опасностей солдатской лямки. Эта система сохранилась во Франции до 1871 г., хотя после 1815 г. призыв в основном затрагивал крайне узкий круг в массе лиц мужского пола.
Разумеется, никто не воспринимал ежегодный призыв как средство экспорта излишков французской молодежи за рубеж, и снижения подобным образом социальных трений, вызываемых быстрым ростом населения. Как бы то ни было, в эпоху Наполеона призыв играл именно такую роль, и наоборот — успех в его осуществлении зависел от взросления достаточного числа молодых людей, необходимого для удовлетворения потребностей армии и восполнения рабочих мест на родине. К 1814 г. Наполеон начисто исчерпал все ресурсы, однако до 1812 г. его всевозрастающие потребности в новобранцах не оказывали сколько-нибудь значительного воздействия на нормальный ход гражданской жизни. Фактически рост численности населения с середины XVIII в. смог покрыть как военные, так и гражданские потребности страны, выставляя необходимое число здоровых, крепких мужчин.
В самой Франции демографическое воздействие призыва смягчалось расширением географического ареала его проведения. Присоединенные к Франции территории почти удвоили число «французов» — с 25 млн в 1789 г. до 44 млн в 1810 г. — и эти новые граждане поставили соответствующее количество из общего числа 1,3 млн призванных под знамена Наполеона в 1800–1812 гг. Вдобавок союзников также убедили или принудили предоставить воинские контингенты для Великой Армии 1812 г., так что лишь меньшая часть вторгшихся в Россию войск говорила по-французски[263].
Таким образом, в итоге Наполеон приложил революционный метод для снижения социального напряжения, возникающего в результате быстрого роста населения во всех густонаселенных областях Западной Европы, где простое расширение площади обрабатываемых земель представлялось затруднительным. В австрийской и российской империях Габсбурги и Романовы также увеличили количественный состав своих армий и восполнили потери путем массового призыва крестьян. Различие состояло в том, что в вышеупомянутых империях ничто не препятствовало вовлечению растущего числа населения в экономически выгодное сельское хозяйствование, тогда как в густозаселенной Западной Европе это было делом затруднительным, либо вообще невозможным. Иными словами, рост восточноевропейских армий определялся политическими, дипломатическими и военными факторами при отсутствии давления со стороны внутренней социальной динамики; вместе с тем рост численности населения делал набор новобранцев из деревень сравнительно легкой задачей.
Пруссия являлась своего рода исключением, поскольку по условиям договора, подписанного с Наполеоном в 1808 г., Фридрих Вильгельм II был вынужден ограничить численность прусской армии 42 тысячами. Однако многие тысячи демобилизованных, а также народное недовольство годами наполеоновских реквизиций и оккупации обеспечили необходимый людской резерв для Befreiunskrieg 1813 г., когда пруссаки с готовностью и в массовом порядке встали под знамена.
Таким образом, в пределах континентальной Европы революционный ответ на демографический кризис Старого Режима был достаточно эффективным (по крайней мере, до 1810 г.). Череда побед Наполеона над Австрией (1797, 1800, 1805, 1809 гг.) и сокрушительный удар, нанесенный Пруссии в 1806 г., развенчал и поколебал Старый Режим повсюду, кроме Великобритании. На Альбионе росла решимость общества разбить французов; а аристократическая и олигархическая элита, сумела, как мы увидим ниже, обеспечить проведение успешного политического и экономического курса. Элита в России колебалась, восхищаясь революционной волной и в то же время ее опасаясь. При подобных колебаниях почти каждый пытался извлечь возможно большую выгоду из причуд монарха— вначале сердитого эксцентрика Павла I (1796–1801 гг.), а затем преследуемого угрызениями совести идеологического резонера Александра I[264].
Ни возглавляемая британцами коммерческая интеграция Европы, ни попытка французов консолидировать западную часть континента военным путем не соответствовали ни русскому православному мировосприятию, ни государственным интересам. Однако именно таков был выбор, перед которым ввиду подъема французской и британской мощи оказалась российская властная элита. Выбор этот был куда менее болезненным, чем в государствах Запада, так как российские крестьяне и низшие слои городского населения ничего не знали о могучих ветрах перемен, веявших над Европой. По этой причине цари были свободны в своих колебаниях между союзом с Британией и Францией, одинаково неудовлетворительными для ожиданий Петербурга. Подобным же образом поступали и Габсбурги; однако, когда в 1810 г. Меттерних сумел организовать брак Наполеона с дочерью императора Франца II, создалось впечатление о достижении устойчивого примирения на основе древней модели династического альянса. Этот брак с древней династией, претендовавшей на первенство в христианском мире, придавал законность власти новоиспеченного французского императора; заполучив Наполеона в зятья, Габсбурги обретали гарантированное избавление от дальнейших военных поражений.
С военной и дипломатической точки зрения в 1810 г. французское господство в Центральной и Западной Европе казалось неоспоримым. Завоевания повлекли за собой далеко идущие правовые изменения; во Франции и за ее пределами возникла и год из года крепла деловая и политическая заинтересованность в новом режиме.
Тем не менее Британия оставалась могущественным противником, и призванная усмирить ее политика континентальной блокады, провозглашенная в 1806 г. Наполеоном, в конце концов вызвала противодействие значительной части населения Европы, не желавшей терять доступ к дешевым британским тканям и колониальным товарам, которые можно было приобрести лишь через англичан. Разумеется, если Франции удалось бы обеспечить снабжение равноценными товарами со своих мануфактур, блокада наверняка достигла бы успеха, однако реальность была иной. Несмотря на то, что к 1811 г. уровень производства, жестоко пострадавшего в 1789–1800 гг., превысил дореволюционный показатель на 40 %,[265] показатели роста далеко уступали британским, делая французские товары неконкурентоспособными по качеству и цене[266]. Более того, в континентальной Европе невозможно было найти заменители чая, кофе, сахара, хлопка-сырца и подобных товаров— во всяком случае, в краткосрочном отношении[267].
Основной слабой стороной французов была их зависимость от дорогостоящего сухопутного транспорта как в мирных, так и в военных целях. Постигшие Наполеона в Испании и России катастрофы были обусловлены тем обстоятельством, что на обоих театрах военных действий его противники обладали возможностью снабжения своих войск по водным путям, тогда как французам приходилось рассчитывать лишь на сухопутную перевозку всего того, что армия не могла награбить на своем пути. Как доказали ранние победы Наполеона, в достаточно богатой сельской местности (например, Италии или Германии) и на срок, не превышающий в благоприятное время нескольких недель, французы могли рассчитывать на подобный метод снабжения. Однако неудача в достижении определяющего успеха за одну кампанию (как в случае с Испанией), а также скудность ресурсов данной местности ставили под вопрос эффективность унаследованной с 1793 г. определяющей формулы военных успехов французов — снабжение армии за счет ресурсов на пути прохождения армии. Попытка снизить степень зависимости от тылового снабжения путем грабежа приводила к росту враждебности местного населения, будь то в Восточной Пруссии, Испании или России, а средств для увеличения сухопутного снабжения из далекого тыла не хватало.
Разительным контрастом выглядит снабжение британских экспедиционных сил в Испании и Португалии (1808–1812 гг.), в основном осуществлявшееся морем с Британских островов. Административные средства для подобного предприятия прошли проверку и совершенствование в ходе Войны за независимость Соединенных Штатов, так что переброски 1808–1812 гг. не легли на экономику островов тяжелым бременем. Более, того, в бедных сельских регионах Иберийского полуострова британцы платили местному населению по сходной цене за предоставляемые последними товары и услуги (в основном, сухопутные перевозки), в результате получая преимущественный доступ к тому, чем могли поделиться испанские и португальские крестьяне. Потому-то в ходе решающего противостояния при Торрес Ведрас близ Лиссабона (1810–1811 гг.) французские войска голодали, тогда как их противник был обеспечен сносным пайком. Преимущество французов в численности войск (до 250 тыс. в Испании) не помогало, а наоборот, усугубляло проблему.
Испания во многом оставалась страной Старого Режима — ее открытые пшеничные поля и пастбища благоприятствовали старомодной линейной тактике британцев, а бедная ресурсами местность позволила малочисленным, но хорошо обученным силам под началом Веллингтона успешно бороться с численно превосходящими французами[268].
Вторжение Наполеона в Россию в 1812 г. столкнулось с теми же препятствиями. Предшествовавшие кампании 1807–1808 гг. против русских в Восточной Пруссии и Польше показали сложность действий в местности, где площадь лесов и болот превосходила площадь посевных земель. Поэтому Наполеон предпринял беспрецедентно тщательную подготовку снабжения Великой Армии из тыла, однако перевозка сухопутным обозом была дорогостоящей, медленной и позволяла русским легко оторваться от преследования. Более того, вся система снабжения рухнула при отступлении из Москвы; в результате лишь немногим солдатам наполеоновской армии удалось избежать гибели или плена[269].
Сделав ставку на сухопутное обеспечение, Наполеон поставил себя в заведомо невыгодное положение, так как система рек и каналов позволяла русскому царю доставлять провиант и все необходимое для армии баржами в теплое время года, и на санях — зимой. Поскольку водные пути благоприятствуют перевозке даже тяжелых и объемных грузов на большие расстояния, то русским удалось снабжать свои войска значительно лучше, нежели их противнику, вынужденному прилагать значительно большие усилия с гораздо меньшим эффектом[270].
Старый Режим на морях
Приведенные ниже рисунки европейских кораблей показывают изменения в конструкции в XVII–XIX вв.
На рисунке вверху изображен корабль голландской постройки 1626 г., внизу — французский линейный корабль постройки 1847 г. За этот промежуток численность пушек более чем удвоилась, однако основополагающая идея расположения тяжелых пушек вдоль бортов прочного судна осталась неизменной.
E. Van Konijnenburg, Shipbuildings from Its Beginnings (Brussels: Premanent International Association of Congreses of Navigation, n. d.). figs 146, 173.