Послевоенное урегулирование 1815–1840

Послевоенное урегулирование 1815–1840

Следы произошедших революций не могли быть стерты с лица Европы — и даже самые реакционные из реставрированных режимов не предпринимали подобных попыток. В военных делах перемены, способные оказать влияние на будущее, в основном сосредоточились в Пруссии; армии Великобритании и России, несмотря на рост численности военных лет, оставались вооруженными силами Старого Режима. В других государствах усилия правителей и аристократии по вооружению народа для борьбы с французами в значительной мере тормозились традиционной социальной иерархией и укоренившимся недоверием между знатью и простонародьем, богатыми и бедными, правителем и подданными. Действия Австрии против французов сдерживались тем обстоятельством, что Наполеон был зятем императора. Кроме того, после 1812 г. архитектор внешней политики Габсбургов князь Меттерних осознал, что полное уничтожение Франции как военной державы означало возможность господства русского царя на континенте, поскольку, скармливая лакомые куски своему прусскому шакалу, тот положил бы конец главенству Австрии в германских государствах и претензиям Габсбургов на первенство в Латинском христианском мире. Дипломатический и военный стиль Меттерниха соответствовал стандартам Старого Режима настолько же полно, насколько и армии Британии и России.

Однако в Пруссии неожиданность и масштаб военной катастрофы 1806 г. расчистили дорогу энергичной реформе общества, государства и армии. Благодаря своим личным качествам и весьма скромной поддержке Фридриха-Вильгельма III, ганноверский выскочка Герхард Иоганн Давид фон Шарнхорст (1755–1813 гг.) сумел выделиться среди других военных реформаторов. Прусский король чувствовал себя преданным некомпетентными и даже трусливыми офицерами-аристократами. Поэтому после Йены он в отчаянии обратился к Шарнхорсту и его последователям, хотя и не разделял вполне их уверенности в возможности возрождения величия Пруссии посредством сотрудничества с народом. Однако Шарнхорст верил, что подлинным секретом успехов Франции был действенный союз между правителем и подданными— раз за разом простые французы доказывали свою решимость отважно сражаться за свою нацию и ее правителей. По мнению Шарнхорста, германцы сделали бы то же самое для своего короля при условии получения соответствующей доли и роли в государстве. Фридрих-Вильгельм нехотя поддержал эту идею, поскольку хорошо помнил, что произошло с Людовиком XVI, когда тот попытался прокатиться на тигре народной воли. Отмена крепостного права и учреждение ограниченного самоуправления на местах было максимумом, на который король Пруссии был готов пойти в осуществлении общественно-политических реформ.

В сугубо военных делах поддержка идей Шарнхорста была гораздо более полной. До 1813 г. французская политика делала претворение идеала вооруженного народа попросту невозможным — однако в то же время совершенствование военной эффективности, выучки и уровня обучения виделись достижимыми. Соответственно, идея Шарнхорста о назначении и продвижении офицеров исключительно на основе выказываемых ими способностей была официально провозглашена повелением 1808 г.:

Заявка на офицерскую должность отныне должна в мирное время быть подтверждена знаниями и образованностью, а в военное — исключительной отвагой и быстротой восприятия. Таким образом, обладающие подобными качествами представители всей нации могут претендовать на самые высшие и почетные должности военного учреждения. Все существовавшие доныне социальные привилегии в военном учреждении отменяются, и каждый, безотносительно его происхождения, имеет одинаковые обязанности и права.[288]

Для осуществления объявленного выше были основаны школы, в которых кадеты могли получить образование, необходимое для производства в офицеры, а офицеры— быть проэкзаменованными на предмет повышения. Школы офицеров-артиллеристов давно действовали в каждой европейской армии, поскольку техника артогня была достаточно сложной для восприятия[289]. Однако обязательность обучения в школах для всех офицеров и введение экзамена для проверки уровня усвоенного до выпуска, чтобы каждый показал соответствие получению звания или повышению, было новой идеей[290]. Французская армия непродолжительное время экспериментировала с подобным положением 1790 г., однако в горячке революционного энтузиазма система, предоставлявшая офицерское звание образованным, казалась излишне социально привилегированной[291]. Наполеон продолжил эту политику, так что французский офицерский корпус превратился в группу закаленных ветеранов, в среде которых преобладало недоверие к книжным образованию и идеям. Неприятие интеллектуализма в русской, британской и австрийских армиях было столь же сильным, поскольку в последних идеи и идеологии имели свойство ассоциироваться с революционной Францией.

Среди офицерского корпуса Пруссии антиинтеллектуализм не исчез сам по себе лишь по той причине, что новые положения обязывали офицеров учиться в школе и сдавать экзамены. После 1819 г. принципы повеления 1808 г. были изменены и зачастую нарушались предоставлением особых привилегий соискателям из числа знати. Однако дух реформистских идеалов был стоек, и с 1808 г. ряд прусских офицеров был обязан занимаемой должности своим умственным достоинствам. Эти офицеры поддерживали друг друга в стремлении разрешения новых проблем и использования новых возможностей— сильно напоминая стиль и настрой генерала Грибоваля.

Создание Генерального штаба в 1803–1809 гг. предоставило образованным и энергичным офицерам «организационную цитадель» внутри прусской армии. Назначения производились лишь при условии, если соискатель более высокой должности доказывал соответствие ее требованиям в школе совершенствования офицеров. Предложение, что Генеральный штаб должен отвечать за планирование возможных военных кампаний в мирное время, вначале было воспринято как радикальное и сомнительное. Для этой цели было необходимо собирать топографические и иные разведданные, изучать достижения и ошибки кампаний прошлых лет, а также критически подходить к тактике и стратегии, условно отрабатываемым в ходе маневров мирного времени. Таким образом, штабные офицеры становились коллективным мозговым аппаратом прусской армии, стремившимся систематически задействовать осмысление и расчет во всех областях управления войсками и ведения боевых действий. Связь с войсковыми частями и их командирами поддерживалась благодаря практике откомандирования офицеров Генерального штаба к каждому нижестоящему штабу. Там от них ожидали приложения специализированных знаний в технической и снабженческой областях, чтобы помочь командиру советом относительно наилучшего выполнения его замысла.

Отдача от сотрудничества между отшлифованным знанием и решительным командованием не замедлила проявиться в 1813–1815 гг. Генерал старой прусской школы Герхард фон Блюхер (1742–1819 гг.) обрел в лице сначала Шарнхорста (вплоть до его смерти от ранения в 1813 г.), а затем близкого соратника последнего, графа Августа фон Гнейзенау (1760–1831 гг.), начальника штаба, который мог переводить его замыслы на язык подробных оперативных приказов, предвидевших и заранее разрешавших множество факторов, которые иначе воспрепятствовали бы точному исполнению задуманного. Заранее зная благодаря картам характер определенной местности, компетентный штабной офицер мог рассчитать на основе приобретенного опыта и логики скорость продвижения обоза, артиллерии или пехотной части. Это позволяло определить время, необходимое для выполнения передвижений — а дальнейшее уточнение, кому выступать и в каком порядке, проводилось с точностью, позволявшей командиру осуществление гораздо более полного и эффективного контроля над своими войсками.

Блюхер глубже других прусских командующих осознавал значимость этого факта. Он уважал мнение своих штабных специалистов и полагался на него значительно больше, нежели это готовы были сделать Наполеон и другие полководцы того времени. Отношения Блюхера с Шарнхорстом и Гнейзенау продолжали оказывать воздействие на военное дело Пруссии и после 1815 г., хотя престиж штабных офицеров окончательно устоялся лишь во второй половине века. В австро-прусской войне 1866 г. Хельмут фон Мольтке (1800–1891 гг.) показал, насколько планирование Генерального штаба ускорило стратегическое развертывание огромного количества людских сил путем заблаговременного расчета всего необходимого, и облегчило контроль над этим развертыванием.

Пруссаки также остались верными принципу всеобщей воинской повинности в мирное время. Это отчасти объясняется эмоциональным воздействием 1813–1814 гг., когда собранная второпях армия, в которой бывших гражданских было больше, нежели собственно солдат, одержала вместе с союзниками ряд побед над французами[292]. Однако эмоциональные переживания были не единственным фактором: бюджетная слабость послевоенной Пруссии не позволяла содержание сравнимой с австрийскими, русскими или французскими войсками армии с длительным сроком службы личного состава. Для того чтобы хотя бы потенциально считаться великой державой, пруссакам оставалось полагаться на резервы, т. е. Landwehr. Армия из гражданских была неожиданным образом создана в 1813 г. для борьбы с Наполеоном. Впоследствии, в мирное время, она пополнялась путем призыва мужчин на трехлетний срок. Офицеры резерва набирались в университетах из студентов, которые получали звание лейтенанта и служили 5 лет.

Даже в самых реакционных периодах мирного времени прусская армия сумела сохранить ряд характерных черт, зародившихся в 1813–1814 гг. Хотя после 1819 г. настроения в среде прусских офицеров вновь стали благоволить выходцам из знати, возросший профессиональный уровень (особенно штабных офицеров) и установившаяся опора на гражданский резерв остались унаследованными от эпохи реформ— когда ставшее действительностью сотрудничество короля и народа вновь, как в славные дни Фридриха Великого, вознесло Пруссию на уровень великих европейских держав[293].

В других армиях Европы возврат к принципам Старого Режима был куда более основательным. Повсюду предпочтение отдавалось профессиональным войскам с длительным сроком службы личного состава. Франция, Австрия и Россия держали под ружьем армии в несколько сот тысяч человек на постоянной службе в гарнизонах. В этих армиях образование и обучение были не в почете; сравнительно низкой была оценка необходимости штабной работы. В артиллерии и инженерных войсках по-прежнему требовалась толика умственных способностей, однако повсеместное сокращение после заоблачных расходов военных лет было требованием действительности, и никто не мог предполагать, что промышленные технологии могут быть задействованы для выпуска радикально новых видов вооружения, способных изменить традиционные рутину и модели армейской и флотской жизни. Никто более не желал подобного революционного прорыва, и когда он состоялся в 1840-х, почти все профессиональные офицеры были не сторонниками, а противниками перемен.

Подытоживая, можно сказать, что несмотря на новую мощь, которой революционный идеализм и административное воплощение идей свободы и равенства наделили французов в 1792–1815 гг., европейские правители и военные настойчиво продолжали отдавать предпочтение старым надежным методам. Соответственно, традиции и модели армий и флотов Старого режима пережили штормовые революционные годы без особого ущерба. Вооружение почти не изменилось; консервативные командиры быстро расправились с многообещающими нововведениями. Наполеон расформировал учрежденную в 1793 г. службу наблюдения с воздушных шаров, а Веллингтон прямо отказался использовать ракеты Конгрева (которые, несмотря на трудности в обеспечении требуемой точности, доказали эффективность в поражении площадных целей— городов и фортов)[294].

После 1815 г. «испытанное и надежное» казалось правителям Европы и их военным советникам гораздо более безопасным. Уцелели некоторые остатки военных времен — дивизионная и корпусная организация, бывшие в 1790-х новинкой, стали к 1815 г. нормой. Возросшие опора на карты и объем штабной работы также в основном воспринимались как данность, поскольку увеличение армий до огромных размеров в 1792–1815 гг. не сменилось масштабной демобилизацией послевоенного периода. Например, Россия почти не сократила свою армию, в течение десяти лет после победы над Наполеоном оставляя под ружьем 600 тыс. человек[295]. Усовершенствованная в техническом отношении полевая артиллерия стала стандартной во всех европейских армиях.

Однако после 1815 г. государственным деятелям европейских стран казалось очевидным, что яростная энергия призванных в 1793–1795 гг. французских солдат и националистический пыл германских граждан-солдат в 1813–1814 гг. могут стать угрозой существующей власти в той же мере, в какой ранее были их защитой и опорой. Вооруженные проявления народной воли были столь же трудноуправляемы, сколь ракеты Конгрева. Вооруженный народ мог выступить против любого правителя, имевшего неосторожность обратиться за помощью к низшим слоям общества; неудачные показательные стрельбы ракетами Конгрева в присутствии Веллингтона (1810 г.), поставившие под угрозу жизни самих пусковых расчетов, навсегда лишили новое оружие доверия герцога.

Таким образом, европейские правители небезосновательно сошлись во мнении, что дальнейшее экспериментирование в военных делах было бы неразумным. Вымуштрованные и оснащенные в традициях Старого Режима армии и флоты — вот чего они желали и чем обладали. Чего же более, если победители могли отказаться от выпуска на волю национальной энергии и достичь согласия относительно удержания революционного хаоса под контролем?

Четверть века после 1815 г. казалось, что модели военного управления Старого Режима сумели пережить приведшее к Французской революции неблагоприятное сочетание насилия толп и политического идеализма. Серая рутина и низкое жалованье не шли ни в какое сравнение со стимулами наполеоновских времен — прежде всего, головокружительной карьеры, открытой талантам. Однако начавшаяся в 1830 г. военная кампания в Алжире открыла предохранительный клапан подобному недовольству и привела к скорому увяданию воспоминаний о славе республиканских и имперских времен. В 1840-х во Франции оформилась аполитичная армия, готовая повиноваться приказам правительства — будь оно роялистским, республиканским или наполеоновским. Эта перемена, казалось, похоронила последние военные остатки революции[296]. Остальные европейские армии и ранее были устоями консерватизма и остались таковыми на протяжении всего XIX в. То же касается и единственного заслуживающего внимания флота— британского.

Таким образом, с политической революцией было успешно покончено. Промышленной революции еще предстояло преодолеть военную рутину и традиционность. Этот процесс начался в 1840-х, и рассмотрение этого преобразования в европейской военной практике будет проделано в следующей главе.