Реванш побежденных
Реванш побежденных
К восьмидесятым годам II века карфагеняне уже могли ощутить блага, которые дает жизнь без войн и имперских амбиций. Избавившись от военных тягот и обязательств, которые налагает статус великой державы, Карфаген продемонстрировал необычайную способность к экономическому возрождению — этот феномен обычно называют «реваншем побежденных». Согласно Ливию, уже через десять лет после войны Карфаген предложил Риму выплатить всю контрибуцию, на сорок лет раньше срока, но римляне не согласились{1131}. Каким образом свершилось это экономическое чудо? Причин несколько.
Во-первых, потеря Сицилии и Сардинии заставила карфагенян активнее заселять и осваивать материковые земли Северной Африки{1132}. Военная кампания Сципиона не нанесла существенного ущерба сельскохозяйственной структуре, и земельные угодья не подверглись такому же опустошению, как некоторые регионы Италии. Даже тактика выжженной земли, примененная Сципионом в долине реки Меджерда, имела ограниченный характер и предназначалась в основном для того, чтобы навязать Ганнибалу открытое сражение. Уже через год после окончания войны карфагеняне могли поставить 400 000 бушелей зерна Риму и римской армии в Македонии{1133}. В 191 году они подарили Риму 500 000 бушелей пшеницы и 500 000 бушелей ячменя для войны с Антиохом{1134}. Через двадцать лет Карфаген отправил римской армии, сражавшейся в Македонии, 1 миллион бушелей зерна и 500 тысяч бушелей ячменя{1135}.[346]
Приносила доходы и торговля с Италией. Она начала активизироваться еще в период между Первой и Второй Пуническими войнами, но объемы товарообмена особенно возросли в первые десятилетия II века. Множество керамики и столовой посуды поступало в Карфаген из Кампании и других областей Центральной Италии{1136}. Археологические данные подтверждают: сельскохозяйственная экономика Карфагена позволяла не только обеспечивать провиантом римскую армию, но и предоставлять привлекательный рынок купцам Центральной Италии. Имеются свидетельства о том, что карфагеняне перевозили вина из Кампании в Испанию, хотя потребление италийских вин в Карфагене сократилось, возможно, вследствие увеличения собственного винного производства{1137}.[347]
В то время как Карфаген, пользуясь благами мира, перестраивал экономику, Рим большую часть первой половины II века вел изнурительные войны в Греции и Малой Азии, периодически прибегая к финансовой и материальной помощи союзников. О серьезных экономических невзгодах говорит хотя бы то, что в этот период Рим в больших объемах выпускал бронзовые монеты для выплаты жалованья армии, очень мало чеканил серебряных денег и не выпустил ни одной золотой серии{1138}. Экономические затруднения вынуждали и Карфаген вместо серебряных чеканить бронзовые монеты, но это вряд ли можно считать признаком реальной экономической нужды{1139}.[348] Карфагеняне традиционно платили наемникам серебром, золотом или монетами из электрума, а бронзовые деньги использовались на внутреннем рынке. Чеканка исключительно бронзовых монет, возможно, отражает то обстоятельство, что у карфагенян уже не было необходимости защищать заморские владения и содержать регулярную армию.
Археология дает нам еще одно свидетельство возрождения экономического благосостояния Карфагена. В этот период в городе были осуществлены масштабные строительные и реконструкционные проекты. К их числу относится прежде всего сооружение нового портового комплекса. Самое подробное и наглядное описание этого порта мы находим у Аппиана, который, видимо, заимствовал его у Полибия:
«Гавани Карфагена были соединены друг с другом; общий вход же в них из открытого моря был шириной 21 метр и запирался железными цепями. Первая гавань предоставлялась торговым судам, и в ней было сосредоточено множество такелажа. Во второй гавани (круглой) посредине находился остров, и этот остров и гавань были усеяны огромными причалами, располагавшимися на некотором расстоянии друг от друга. Эти набережные были заполнены верфями, способными вместить 220 судов. Там же находились склады для такелажа и оснастки. Перед каждым доком стояли ионические колонны, придававшие гавани и острову вид непрерывной галереи. На острове же был построен дом для флотоводца, откуда трубач подавал сигналы, глашатай сообщал приказания, а командующий наблюдал за всем, что происходило вокруг. Остров располагался у входа в гавань и много возвышался над водой, так что флотоводец мог хорошо обозревать море, а те, кто подходил с моря, не могли ясно видеть, что происходит в гавани. Даже прибывавшие купцы не могли увидеть доки, потому что их окружали двойные стены, а для торговых судов имелись отдельные ворота, через которые они проходили из первой гавани в город, не пересекаясь с верфями»{1140}.{1141}
Археологи с удивлением отметили поразительную точность описания гаваней, расходились лишь данные о количестве стоянок для военных кораблей: в действительности их было около 170, а не 220. Столько судов удавалось принять благодаря оригинальному и изобретательному использованию имеющейся территории. На острове помещалось тридцать крытых сухих доков, располагавшихся веерообразно и разделенных шестиугольным открытым пространством со сторожевой башней на дальней южной окраине. С северной стороны сюда можно было пройти по узкому мостику. На сушу с кораблей опускались деревянные трапы. По периферии острова можно было принять еще около 140 судов{1142}. Маловероятно, чтобы весь флот постоянно находился в гавани, за исключением зимнего времени, когда считалось рискованным выходить в море. Доки на острове использовались в основном для ремонта и оснащения судов{1143}.
Пространство торговой гавани тоже было ограниченным, всего лишь около семи гектаров полезной площади, включая причалы. Его удалось несколько увеличить сооружением платформы, выдвинутой в виде неправильной трапеции в море у входа в канал, ведущий в новый внутренний портовый комплекс, где загружались, выгружались и складировались товары{1144}.
Строительство новых гаваней стоило карфагенянам немалых усилий и вложений. По некоторым оценкам, из прибрежной болотистой низины было вынуто 235 000 кубических метров грунта. Около 10 000 кубических метров грунта надо было переместить на остров, располагавшийся посередине круглого водоема, для формирования наклона, необходимого эллингам. Несмотря на очевидные скоростные темпы работ, все строения, как свидетельствует археология, отличались надежностью и долговечностью. Даже пристани торговой гавани возводились на огромных тесаных блоках песчаника с применением кессонов для укладывания нижних рядов{1145}.
Общий план гаваней с платформой, защищающей порт от морской стихии, подтверждает вывод Полибия о том, что карфагеняне хотели скрыть его от посторонних глаз. Действительно, со стороны моря можно было увидеть лишь мощные стены и внешнюю гавань. Однако внутренние доки со стоянками для 170 судов были построены в нарушение договора, заключенного в 201 году и ограничивавшего флот Карфагена десятью кораблями. Трудно поверить в то, что римский сенат, отправлявший в город послов для посредничества в урегулировании разногласий с Нумидией, не знал о существовании нового портового комплекса. Помимо описания Полибия, не имеется иных свидетельств, которые подтверждали бы, что круглая гавань, по крайней мере в первое время, предназначалась исключительно для военных кораблей, а не торговых судов. Сооружение новых гаваней доказывает, вероятно, не игнорирование Карфагеном условий мирного договора или милитаристские устремления, а желание Рима разрешить карфагенянам нарастить торговый флот для снабжения продовольствием римских армий в Греции и Малой Азии. Гавани строились так, чтобы быть малозаметными, но не невидимыми.
Функционирование круглой гавани можно считать свидетельством того, что Рим больше не воспринимал Карфаген как серьезную военную угрозу.
Тем не менее сенат продолжал относиться к Карфагену враждебно, несмотря на содействие, которое он оказывал Риму. Особенно досаждал карфагенянам нумидийский царь Масинисса, пытавшийся обратить в свою пользу взаимную неприязнь недавних противников, возможно, из зависти к преуспевающим соседям. Прежде подневольные Карфагену нумидийцы, воодушевленные печальными для него итогами Второй Пунической войны, стали вести себя самоуверенно и даже дерзко по отношению к своему североафриканскому соседу, утратившему военную мощь. В III-II веках упрочились связи между высшими эшелонами карфагенской и нумидий-ской элиты, в основном за счет межэтнических браков. В Карфагене даже сформировалась пронумидийская фракция, возглавлявшаяся неким Гасдрубалом{1146}. В Нумидии возросла популярность карфагенских богов, таких как Баал-Хаммон и Тиннит{1147}, и археология свидетельствует о значительном пуническом влиянии на материальную культуру нумидийской элиты. В целом ряде мавзолеев, включая и Башню Хруба (Сума-дю-Хруб), построенную, возможно, для самого Масиниссы, обнаруживается эклектическое смешение стилей, присущее пунической архитектуре{1148}.[349]
Самым ярким примером влияния пунической культуры на нумидийскую элиту может служить трехуровневый погребальный монумент, возведенный для нумидийского вождя Атбана на стыке III и II веков в городе Тугга (на территории современного Туниса) и сохранившийся до наших времен[350]. Как и в мавзолее Сабрата, в мемориале Тугга архитектурная целостность сочетается с необычайным разнообразием художественных стилей и элементов: здесь мы видим и эолийские капители, украшенные цветами лотоса, и ионические колонны с декоративными каннелюрами, и египетскую лепнину. Влияние пунического мира отражено и в двуязычной надписи, исполненной на ливийском и пунийском языках. В ней сообщается о том, что хотя заказчик и строители — нумидийцы, архитектор — карфагенянин{1149}.
Культурная ассимиляция дополнялась более тесными и активными экономическими связями. Об интенсивности экономического взаимодействия свидетельствует хотя бы такой факт: нумидийское царство чеканило тяжелые бронзовые монеты, внешне схожие с карфагенскими деньгами, и это означает, что они предназначались для использования в обоих государствах{1150}. Масинисса, как предполагают некоторые авторы, совершил и аграрную революцию, ориентируясь на достижения Карфагена в этой отрасли{1151}. Он намеревался составить Карфагену конкуренцию в снабжении зерном и другими продуктами сельского хозяйства своего римского союзника.
Теперь же Масинисса рассчитал, что римляне не будут возражать, если он завладеет значительной частью сельскохозяйственных и коммерческих рынков Северной Африки. Каждый раз, когда возникали конфликты, Карфаген и Нумидия направляли в Рим послов для отстаивания своих интересов. Для карфагенян эти миссии обычно были безуспешными, поскольку римский сенат предпочитал поддержать претензии своего лояльного союзника, а не государства, к которому испытывал недоверие. Нумидийцы, естественно, старались при любой возможности подогревать подозрения Рима по отношению к Карфагену. В 170 году Гулусса, один из сыновей Масиниссы, находившийся в Риме в составе нумидийского посольства, согласно Ливию, предупредил сенат, чтобы римляне остерегались предательства карфагенян. Они-де замыслили подготовить большой флот «якобы для римлян и против македонцев, но когда флот будет готов и оснащен, карфагеняне сами решат, кого считать врагом, а кого — союзником»{1152}.
Это предостережение согласовывалось не только с озабоченностью Рима своей безопасностью, но и с уже сформировавшимся негативным восприятием карфагенян как бесчестных прохвостов, укоренившимся в сознании римлян после Второй Пунической войны (и подкрепленным, очевидно, необычайно возросшей коммерческой активностью Карфагена). Интересную иллюстрацию такого стереотипного мнения мы находим в греческой пьесе, осовремененной для римской сцены умбрийским драматургом Плавтом в 194 году{1153}. «Пуниец» был типичным дешевым спектаклем, исполненным в жанре так называемой римской новой комедии. Действие происходит в греческом городе Калидоне, но основные действующие лица (четверо) не греки, а карфагеняне. Хотя пьеса и является адаптацией более раннего греческого произведения «Карфагенянин», сомнительно, чтобы Плавт перерабатывал его без учета последних политических событий{1154}. Мало того, он вставил в свою пьесу некоторые актуальные диалоги из первоисточника{1155}.
Язвительная тональность пьесы отражена уже оскорбительным и уничижительным заголовком — The Little Carthaginian («Маленький карфагенянин»).[351] Все ее содержание сосредоточено в основном на мытарствах Ганнона, карфагенского купца, приехавшего в Грецию на поиски дочерей, украденных и проданных в сексуальное рабство. С первого момента появления на сцене он подвергается ксенофобскому высмеиванию. Уже в прологе мы узнаем о его распущенности, лживости и склонности к махинациям — все эти качества, по мнению Плавта, присущи типичному карфагенянину. Автор сообщает:
Прибывши в город, тотчас он распутниц всех
Отыщет, где бы какая ни жила из них,
Даст денег и, наняв, начнет расспрашивать,
Откуда кто, из пленных ли, похищена ль,
Какого роду, кто ее родители:
Хитро он, ловко ищет дочерей своих.
Все знает языки, но притворяется
Незнающим: пуниец уж доподлинно!{1156},{1157}
Помимо явных пороков, в пьесе содержатся и намеки на потенциальные нравственные червоточины: инцест, извращенность, святотатство{1158}. Ганнон порицается и за диковинные одеяния: для римлянина отсутствие плаща, туника без пояса служат признаком женоподобия, как и серьги в ушах его спутников{1159}.
Главный курьез пьесы заключается в том, что Ганнон в разговорах с Агорастоклом и его продувным рабом Мильфионом притворяется, будто владеет только пунийским языком. Раб, в свою очередь, создает видимость, будто в совершенстве знает пунийский язык, берет на себя роль переводчика и произносит откровенную несуразицу, потешая аудиторию. Спектакль не дает ясного представления о том, говорит или нет на пунийском языке Ганнон; основная идея сюжета — показать странность и непонятность этого языка{1160}. Мало того, Ганнон, в действительности богатый и знатный человек, изображен коробейником, продающим нелепый набор товаров — ремни, африканских мышей, орехи, лопаты, меха, — что, по замыслу автора, должно подтверждать торгашество карфагенян. Мильфион даже советует Агорастоклу остерегаться карфагенянина.
Хотя честность намерений Ганнона в дальнейшем и становится для всех очевидной, участники фарса продолжают измываться над ним и высмеивать. В одной из самых оскорбительных сцен воин Антаменид принимает его за клиента собственных дочерей, когда карфагенянин обнимает их, и осыпает его ругательствами:
Что за парочки такие? Что за обнимания?
Как слуга трактирный, это кто там в длинной тунике?
Верить ли глазам? Подружка ль?
Антерастилида ли? Да, она!
Давно заметил: здесь не ставят в грош меня.
И не стыдно ль обниматься посредине улицы
Девушке с носильщиком! Да я его сейчас отдам
Палачу на растерзанье! Эти длиннополые —
Что и говорить! — до женщин их порода падкая.
Однако подойти, пожалуй, следует
К любовнице вот этой африканской. Эй
Ты, баба! Говорю тебе! Не стыдно ли?{1161}
Вместо того чтобы успокоить воина подтверждением отцовства, Ганнон еще больше заводит его, заявляя, будто он на самом деле ищет партнершу. Солдат взрывается очередной расистской тирадой:
Ах ты, затычка! Прочь пошел! Проваливай!
Тебе ль, полумужчине, быть любовником
И трогать то, что любит человек-самец?
Ободранная рыба! Зебра! Длинный хвост!
Ведро помоев! Шкура! Чесноком протух
И луком, точно римские гребцы, насквозь!{1162}
Джордж Франко заметил по поводу этого эпизода: «Плавт хотел рассмешить аудиторию, и эти ремарки были написаны, по-видимому, в угоду расистскому элементу в римском обществе. Ветеранам войны с Ганнибалом, должно быть, нравилось глумление над карфагенянами. Грубые высказывания воина свидетельствуют о том, что радость, которую карфагенянин испытывал, найдя дочерей, не помешала римлянам по-прежнему над ним насмехаться»{1163}.
Однако в пьесе обнаруживается еще один мотив, трудноразличимый, но крайне важный. Хотя главный герой и предстает извращенцем и обманщиком, Плавт наделяет eropietas, благочестием, выражающимся в чувстве долга перед богами и семьей. Благочестие всегда считалось исключительно римской добродетелью. Плавт совершает неординарный поступок, приписывая его карфагенянину, даже в комическом контексте. Благочестие Ганнона дополняется еще одним качеством (на первый взгляд довольно странным) — превосходным знанием римских законов, благодаря чему он смог вызволить дочерей из плена сводника. И в том и в другом случаях Плавт стремился довести до аудитории фундаментальную идею: успеха можно добиться только благочестием и соблюдением римских законов, а не пунийским ловкачеством и плутовством. Спектакль «Пуниец» пропагандировал не только предубеждения против карфагенян, но и верховенство римских добродетелей и институтов{1164}. Хотя в основу пьесы и был положен греческий первоисточник, ее идеи были подлинно римские и вполне современные.