Николаевская охранка

Николаевская охранка

Николай II унаследовал от отца систему политического сыска, которой удалось обуздать волну народовольческого террора, но которая в условиях повального заболевания России марксизмом стала сильно пробуксовывать. На смену народовольцам пришли боевые организации социалистов-революционеров и прочих борцов за народное счастье, и борьба разгорелась снова не на жизнь, а на смерть.

Серьезную реформу розыскного дела, ввиду явного усиления революционного террора, провел в 1902 году министр внутренних дел В. К. Плеве. На пост директора Департамента полиции он пригласил популярного, слывшего тогда за либерала прокурора Харьковской судебной палаты А. А. Лопухина[73], а на должность нового — Особого — отдела департамента был назначен С. В. Зубатов. Инициатором и проводником реформы стал Зубатов и его московская «команда».

В результате реформы политический сыск в губернских городах из ведения губернских жандармских управлений был почти полностью изъят и передан в руки вновь создаваемых охранных отделений (ОО). До 1902 года в России действовали всего три охранных отделения: в Москве (с 1881 годя), Петербурге (с 1866 года) и Варшаве (с 1900 года). В течение 1902 года охранные отделения создаются еще в десяти городах, в которых наблюдалась активная революционная деятельность. Создание ОО знаменовало собой появление по-настоящему эффективных и профессиональных полицейских органов, призванных вести борьбу с нараставшим революционным движением. Они по возможности обеспечиваются квалифицированными кадрами, снабжаются инструкциями и наделяются определенной свободой действий. Губернские жандармские управления должны были оказывать охранным отделениям на местах самую действенную поддержку. Как это получалось на практике, попытаемся показать ниже.

В 1906–1907 годах в крупных и пограничных городах, в основном удаленных от центра России, стали создаваться охранные пункты (Благовещенск, Хабаровск, Владикавказ, Уссурийск, Витебск, Либава, Курск, Пенза), а также так называемые районные охранные отделения (POO) — укрупненные подразделения охранки, созданные по территориальному признаку, включавшие в свою сферу деятельности несколько губерний и более мелких отделений и охранных пунктов. Департамент полиции признал необходимым делегировать на места некоторые свои функции, и районные охранные отделения стали создаваться практически повсеместно. Введение новых органов охранки в местных губернских жандармских управлениях и жандарме ко-полицейских управлениях встречали не очень приветливо, они усматривали в этом ущемление своих прав и обязанностей, поэтому между ними и охранными отделениями стали немедленно возникать трения, что, естественно, сказывалось на результатах практической деятельности тех и других.

Теперь охранные отделения забирали в свое ведение у губернских жандармских управлений губернские города, и губернским жандармам оставалась функция реализации их оперативных наработок, то есть дознание и следствие по делам арестованных революционеров и привлечение их к судебной ответственности, а также ведение политического сыска в уездах и волостях.

В штабе корпуса жандармов и на местах усилением Департамента полиции были недовольны. Жандармы, считавшие себя асами розыска, а на самом деле — совершенно далекие от него, были обижены. Их значение в глазах местной общественности падало, к тому же их отлучили от «агентурной кормушки» — фонда на оперативные расходы и содержание агентуры. Противоречия между департаментом и Отдельным корпусом жандармов отразились в появлении новых кличек — «департаментские» и «охранники».

Жандармская молодежь таким изменениям радовалась. Были довольны и губернаторы, уставшие от неуправляемости жандармов. На «департаментских» можно было оказывать влияние, и у них, и у губернатора появилась общая заинтересованность в поддержании спокойствия и порядка в губерниях.

Но реформаторы Плеве, Лопухин и Зубатов не учли некоторых важных обстоятельств и фактически оставили провинцию на откуп революции. Конечно, вся революционная работа проходила в губернских городах, и потому вся сыскная информация стала концентрироваться в охранных отделениях. Но, кроме губернских городов, были еще уезды и волости, а вот на их «обслуживание» правительство ни денег, ни людей не выделило, губернские управления держали на два-три уезда одного жандармского офицера, который к тому же предпочитал жить не в уездном городке, а в губернской столице, а потому настоящей сыскной работы на местах не велось. В уезде сидел один жандармский унтер-офицер, полностью зависимый от уездной полиции и тоже тяготевший к уездному городу. «Веси», таким образом, оставались за пределами досягаемости. Практически губернские жандармские управления были отодвинуты в сторону от серьезной сыскной работы и имели все основания испытывать к охранке открытую неприязнь. При этом «департаментские охранники», получая денежное довольствие из штаба ОКЖ и из кассы ГЖУ, в оперативном смысле подчинялись Департаменту полиции и градоначальникам и в своих действиях от местного губернского жандармского управления были независимы. Между руководителями ГЖУ и ОО происходили постоянные ссоры, стычки и недоразумения; по вопросам сыска начальник охранного отделения, обычно не старше ротмистра, «командовал» начальником губернского жандармского управления — подполковником, полковником и даже генералом.

Штаб Отдельного корпуса жандармов проводил свою кадровую политику и, естественно, старался продвигать по службе своих офицеров, которые годами стояли в очереди на повышение в губернию 2-го или 1-го разряда, а Департамент полиции через министра внутренних дел проталкивал туда своих людей, более квалифицированных в сыскном отношении, нежели какой-нибудь засидевшийся на полицейско-железнодорожной работе подполковник или полковник.

Для того чтобы арестовать революционера или произвести на подозрительной квартире обыск, охранные отделения должны были получить на это ордер. Выдачей же ордеров ведали губернские жандармские управления. А поскольку обстановка от «департаментских» требовала оперативности, конспирации и определенного риска, то в запросах на ордер они не могли подробно мотивировать свои действия. В результате у «губернских» возникали законные подозрения: они подписывали ордера, не зная сути дела. Когда же охранные отделения передавали в ГЖУ свои реализованные арестами дела для производства следствия, то офицеры резерва губернских жандармских управлений относились к ним предвзято, подозревая «департаментских» во всех смертных грехах, например в липачестве и фабрикации дел (что, кстати, редко, но имело место).

Одним словом, механизм жандармско-полицейского сыска страдал серьезными конструктивными просчетами и с трудом справлялся с поставленными перед ним задачами.

В. Д. Новицкий в своих мемуарах утверждает, что «…ненависть и злоба не только начальников жандармских управлений, но и вообще офицеров корпуса жандармов дошла до ужасающих пределов… к Департаменту полиции…». И мы бы добавили еще от себя: зависть! Обычная вульгарная зависть к сотрудникам охранных отделений, лезущим под пули террористов и получавшим вне очереди офицерские звания, в то время как офицеры губернских жандармских управлений (табуретная кавалерия!), прежде чем получить очередное звание, по девять лет протирали штаны в кабинетах. Такое «ненормальное» положение, конечно же по словам «губернских» и «железнодорожных», вносило разлад в благонамеренную офицерскую заводь Отдельного корпуса жандармов.

В 1906 году Министерство внутренних дел «вчинило» и жандармско-полицейским управлениям железных дорог в обязанность заниматься агентурно-следственной работой в своей полосе ответственности. Это было страшное посягательство на само спокойствие «железнодорожников», проводивших свое время в пикниках, охотах и бесплатных путешествиях по необъятной Российской империи.

«Железнодорожник» генерал Д. А. Правинов в своих парижских мемуарах утверждает, что конфликт между охранными отделениями и губернскими жандармскими управлениями на местах был мотивирован традиционными, времен Третьего отделения, представлениями «губернских» о своей роли. По мнению генерала, ГЖУ видели свое предназначение не в том, чтобы выступать в роли агентов политического сыска, а в том, чтобы быть «…по преимуществу органами власти, обязанными наблюдать, направлять и руководить на местах нормальным развитием государственной и общественной жизни». В этом представлении воплотилось все: и врожденное дворянское чистоплюйство, и отказ заниматься черновой работой с «пресловутыми секретными сотрудниками», и неспособность понять, что общественная и государственная жизнь уже пошла далеко не по нормальному пути, и желание отсидеться в стороне от опасной и тяжелой работы.

Командир Отдельного корпуса жандармов барон Ф. Ф. фон Таубе в 1906 году сделал попытку «навести порядок» в корпусе и под предлогом устранения «антагонизма между частями корпуса и ОО» исключить жандармских офицеров, служивших в Охранном отделении, из списков корпуса, для чего подал записку министру внутренних дел П. А. Столыпину. Реакция министра была резкой: «Мне надоели пререкания между ДП и КЖ, необходимо устранить путем особой инструкции». Пререкания устранили: Таубе и его заместителей «ушли» с постов в Отдельном корпусе жандармов, директор Департамента полиции Трусевич издал особую инструкцию, благодаря которой охранные отделения получили значение самодовлеющих органов. При Трусевиче же стали создаваться региональные — районные — охранные отделения, включавшие в себя несколько губернских жандармских управлений и охранных отделений, имевших целью, с одной стороны, централизовать на местах ведение политического сыска и, с другой, разгрузить от мелочных дел центральный аппарат Департамента полиции[74]. Практика показала, что районные охранные отделения себя не оправдали, но отнюдь не потому, что была плоха идея, а из-за недостатка квалифицированных кадров. Аппараты районных охранных отделений стали просто еще одним бюрократическим заслоном на пути живой оперативной работы.

«Губернские» и сторонники «либеральных» методов ведения сыскной работы еще «отыграются» на «департаментских» — такой шанс им в 1913 голу предоставит товарищ министра внутренних дел, командир Отдельного корпуса жандармов и заведующий полицией генерал В. Ф. Джунковский. Он начнет ликвидацию охранных отделений и передачу их в лоно губернских жандармских управлений, он ликвидирует агентурное наблюдение в армии и оставит ее на произвол большевистской «циммервальдской» пропаганды. Чем заслужит благосклонное внимание большевиков и пойдет — один из немногих жандармских офицеров — к ним в услужение. Но все это еще будет, а пока…

…Заведующим Особым отделом Департамента полиции[75] в 1902 году (при Лопухине) был назначен С. В. Зубатов, который сменил на этом посту некоего Зиберта. «Летучий отряд» филеров Медникова был переведен вместе с Зубатовым из Москвы в Петербург и зачислен в центральный аппарат департамента. Николай II утвердил новое положение об охранке, отделения которой на местах подчинялись теперь исключительно ДП. В строевом отношении начальники отделений прикомандировывались к Губернским жандармским управлениям, но подчинение это было сугубо формальным: они полностью зависели теперь от Лопухина и старались держаться в своих городах ближе к губернаторам.

Внедрение в революционные организации внутренней агентуры по методу С. В. Зубатова и филерское наблюдение по Е. П. Медникову — специально подготовленными для этого сотрудниками, а не случайными людьми — вводились теперь повсюду. Опытные филеры из «летучего отряда» получали назначения начальниками бригад наружного наблюдения в губерниях, их кураторством неусыпно занимался все тот же Евстратий Павлович. Департамент полиции фактически в первый раз взял в свои руки все нити политического сыска в стране и стал фактически и деловито руководить им.

С новой реформой все офицеры московской охранки, задававшей тогда тон всей розыскной работе в империи, были повышены в должности: подполковник Сазонов стал начальником Петербургского охранного отделения, ротмистр Ратко — Московского, ротмистр Петерсен — Варшавского, а ротмистр Герарди стал начальником дворцовой полиции. Переехал в Особый отдел Департамента полиции к Зубатову и гражданский чиновник и бывший революционер Меньшиков. Спиридович, как самый младший, получил предписание заступить на пост начальника небольшого, но видного Таврического охранного отделения, обслуживавшего царскую резиденцию в Ливадии, а затем стал начальником Киевского охранного отделения.

Основным направлением розыскной работы, наряду с перлюстрацией, официальным надзором и наружным наблюдением, стало использование так называемой внутренней агентуры и проникновение полиции в ряды революционных организаций как в самой России, так и за ее пределами (аппарат загран-агентуры), и возглавил эту работу Особый отдел Департамента полиции. Первым заведующим Особым отделом был бывший кавалерист Л. А. Ратаев — человек не без способностей, завзятый театрал и драматург, потом его сменил Зиберт, а того — уже С. В. Зубатов, в то время как во главе агентурной работы среди революционных эмигрантов был поставлен П. И. Рачковский. При П. А. Столыпине Особый отдел был реструктурирован в два подразделения: Особый отдел «А», занимавшийся разработкой революционных партий и других тайных организаций, и Особый отдел «Б», наблюдавший за общественными организациями типа профсоюзов (потом отдел «Б» будет реформирована 4-е делопроизводство, и все вернется опять к одному Особому отделу). О работе сотрудников наружного наблюдения и внутренней агентуры мы достаточно подробно будем говорить в различных местах нашего исследования. Остановимся кратко на перлюстрации — самом старом и испытанном методе оперативного добывания улик и вообще информации о деятельности заговорщиков, революционеров и противников государственного строя.

Перлюстрацией в России пользовались с незапамятных времен. Как только пришел обычай переписываться, так и возникла необходимость заглядывать в письма корреспондентов. Чаще всего перехватывались и вскрывались письма иностранных послов[76]. В последние годы правления династии Романовых основанием для внесудебного просмотра корреспонденции служил секретный указ Александра III, изданный сразу после убийства его отца. В этих целях на почтамтах Петербурга, Москвы, Варшавы, Одессы, Киева, Харькова, Риги, Тифлиса, Томска, Вильны, Нижнего Новгорода и Казани были учреждены пункты перлюстрации — ПП (широкая публика называла их «черными кабинетами») — укромные изолированные со всех сторон комнаты, не доступные не только для коллег перлюстратора, но вообще ни для какого бы то ни было начальства. Перлюстраторы — гражданские чины Департамента полиции — по указанию директора ДП отсортировывали нужные письма, если необходимо — вскрывали их сами, например, если речь шла о корреспондентах, подозревавшихся в неблагонадежности (контроль по подозрению) или уже находившихся в оперативной разработке полиции (контроль по наблюдению), или передавали их местному охранному отделению. На контролировавшихся по наблюдению Департамент полиции «спускал» в пункты перлюстрации списки их адресов с указанием вскрывать входящие и/или исходящие письма и направлять копии их в Петербург. Письма «по подозрению» вскрывались главным образом на основании почерков корреспондентов. Ясно, что перлюстраторы в таком случае должны были обладать отличной памятью, наблюдательностью и особым чутьем.

Во всей Российской империи от перлюстрации корреспонденции гарантировались лишь две особы: царь и министр внутренних дел. Письма обычно вскрывались на водяном пару, перефотографировались, при необходимости анализировались на наличие тайнописи, при обнаружении таковой обрабатывались специальными кислотными составами и, если при этом не повреждались и сохраняли свой обычный вид, отправлялись адресату.

В связи с тем что перлюстрация считалась одним из самых секретных методов работы Департамента полиции, то к ней офицеров Отдельного корпуса жандармов не допускали. Обычно работник ПП трудился на своем месте до самой своей смерти, пока его не заменял новый сотрудник — очень часто сын или другой близкий родственник. К началу XX века в России в «черных кабинетах» сложились настоящие «трудовые династии» перлюстраторов. Чиновники «черных кабинетов» О. К. Вейсман, Н. В. Яблочков и Э. К. Зиверт были сыновьями старшего цензора Санкт-Петербургского почтамта К. К. Вейсмана, московского перлюстратора В. М. Яблочкова и киевского цензора К. Ф. Зиверта. Цензор московского и одесского почтамтов Ф. Б. Гольмблат шел по стопам петербургского цензора 70-х годов Б. Р. Гольмблата. Цензор Л. X. Гамберг был племянником жены Вейсмана. М. Г. Мардарьев, прослуживший до последних дней падения царского режима, имел рабочий стаж более 35 лет, а его брат тоже служил почтовым цензором в Вильно, Казани и Киеве. В историю перлюстрации вошел рационализатор и изобретатель В. Кривош, предложивший вскрывать письма с помощью приспособления типа электрического чайника и тонкой иглы, а также новую технику изготовления смесей для печатей.

Но тайнописный текст мог быть еще и зашифрованным, и тогда к его расшифровке привлекались специалисты-дешифровщики. Одного такого специалиста по фамилии Зыбин описывает П. П. Заварзин, работавший тогда в Москве. Зыбину предстояло расшифровать текст перехваченного письма социал-демократов. «Высокий худощавый брюнет лет сорока с длинными, разделенными пробором волосами, совершенно желтым цветом лица и живым пристальным взглядом, — таким предстал Зыбин перед сотрудниками московской охранки. — Он был фанатиком, чтобы не сказать маньяком, своего дела. Простые шифры он разбирал с первого взгляда, зато более сложные приводили его в состояние, подобное аффекту, которое длилось, пока ему не удавалось расшифровать документ».

Зыбин прямо с поезда, не позаботившись о гостинице, явился к Заварзину и, едва поздоровавшись, тотчас попросил показать ему письмо. Ему подали копию, но он ее отверг. Узнав, что оригинал письма уже отправлен обратно на почту, Зыбин, не обращая внимания ни на какие уговоры, без шапки бросился вон из комнаты с явным намерением бежать в почтовое отделение. Его еле успели схватить за рукав на улице, когда он уже садился в извозчичью пролетку, и объяснить, что письмо истребовано с почты обратно по телефону и уже находится на пути в Гнездниковский переулок. Зыбин вернулся, схватил копию и стал ее сосредоточенно изучать. Заварзин задал ему несколько вопросов, но Зыбин не удостоил его ответом — для него ничего больше вокруг не существовало. Заварзин появился обратно в кабинете у Зыбина через полтора часа и застал его все в том же положении с карандашом в одной и уже с оригиналом письма в другой руке. Он время от времени что-то писал, но бумаги не хватало, и он тогда хватал лежавшие на столе дела и писал что-то на их обложках. Заварзин дважды окликнул его, но добился лишь того, что Зыбин поднял на него блуждающий взор и опять уткнулся в свое дело.

Заварзин схватил его за рукав и повел к себе обедать. За обедом с письмом и карандашом Зыбин не расстался, хлебнув несколько ложек супа и оттолкнув от себя тарелку, он взял пустую тарелку, перевернул ее кверху дном и стал писать на ней. Карандаш скользил, писать было трудно, тогда он нетерпеливым жестом вытащил манжету рубашки и стал чертить что-то на ней. На хозяев он никакого внимания не обращал. Заварзин попытался развлечь его разговором, но все было тщетно. Вдруг гость вскочил и закричал:

— Тише едешь — дальше будешь! Да, да! Ошеломленная мадам Заварзина посмотрела на гостя. Гость стоял и уже более тихим голосом, словно в трансе, повторял:

— Тише едешь — дальше будешь. Ведь «ш» вторая буква с конца и повторяется четыре раза… Вот дурак! «На воздушном океане без руля и без ветрил» было куда труднее!

Тут Зыбин очнулся, сел и продолжал обедать уже как вполне уравновешенный человек:

— Теперь можно и отдохнуть.

Осталось лишь радостное возбуждение от одержанной над текстом победы. Зыбин признался, что за всю свою жизнь ему не удалось расшифровать только шифр одного австрийского шпиона. Впрочем, добавил он, это было давно, и теперь бы он и с ним справился[77].

Поскольку почта и телеграф Российской империи были подчинены, как и Департамент полиции, министру внутренних дел, то никаких бюрократических препятствий для осуществления перлюстрации не существовало. Возьмем, к примеру, пункт перлюстрации Главного почтамта Петербурга, в котором до самого 1917 года проработал упомянутый выше Мардарьев, дослужившийся до высокого чина статского советника и известный только министру внутренних дел, директору почтамта и одному-двум лицам из ДП. В первый же день работы нового министра в его кабинете бесшумно появлялся сухонький незаметный старичок, учтиво и немногословно представлялся «Его Превосходительству» и с таинственным видом доставал из портфеля большой пакет, снабженный грифом «совершенно секретно» и опечатанный тремя сургучными печатями. Это был Мардарьев. Он подавал пакет министру и просил его вскрыть. Заинтригованный министр вскрывал конверт и извлекал из него указ Царя-Миротворца. Между ним и Мардарьевым происходил краткий обмен полезными соображениями, после чего Мардарьев предлагал министру ознакомиться с текстом указа. Ознакомившись, министр клал указ обратно в конверт, с помощью перлюстратора, подававшего расплавленный сургуч, личной печатью опечатывал пакет и возвращал его обратно. Старичок забирал пакет, клал его в портфель, почтительно раскланивался и тихо удалялся.

И так до холостого выстрела «Авроры» — тихо, чинно и благопристойно…

…Крупные реорганизации внутри Департамента полиции происходят в конце 1906-го — начале 1907 года при директоре М. И. Трусевиче. Серьезное внимание уделялось теперь политической благонадежности государственных и земских служащих (6-е делопроизводство), создается Регистрационный отдел с Центральным справочным аппаратом, ведающим учетом попавших в поле зрения охранки всех неблагонадежных лиц. Особый отдел продолжил функционирование на базе сохранившегося Особого отдела «А». Теперь он состоял из четырех отделений:

1-е отделение занималось общим руководством всех розыскных органов империи, в его подчинении сосредоточились все главные секреты Департамента полиции — фотографическая часть, листковый архив, химический кабинет, шифровальная часть, материалы перлюстрации (позже перлюстрация будет выделена в самостоятельное отделение);

2-е отделение вело наблюдение за партией эсеров;

3-е обслуживало РСДРП, Бунд и других эсдеков;

4-е вело розыск и наблюдение за общественными организациями: железнодорожным и почтово-телеграфным союзами, за польскими социалистами и другими национальными партиями, кроме социал-демократических.

В структуре Департамента полиции были, кроме того, инспекторский отдел, а позже организован секретариат, занимавшийся кадровыми вопросами личного состава департамента.

В 1908 году Особый отдел ДП возглавил Е. К. Климович, второй после Л. А. Ратаева жандармский офицер, но самые серьезные изменения в работе Особого отдела произошли уже в 1910 году при полковнике А. М. Еремине и вице-директоре Департамента полиции С. Е. Виссарионове, которым удалось розыскное дело поставить если не на научную, то, во всяком случае, на твердую теоретическую и практическую базу. В этот период большое внимание стало уделяться профессиональной подготовке жандармских офицеров, для них были организованы курсы переподготовки и повышения квалификации, на которых преподавались тактика и методы работы противника — основных революционных партий, «теоретики» отдела занялись написанием учебных пособий, инструкций, аналитических записок и брошюр.

Противостояние между губернскими жандармскими управлениями и охранными отделениями болезненно сказывалось на результатах работы обоих подразделений и непрерывно ощущалось на местах. Прав был бывший народник Л. Тихомиров, который писал о Третьем отделении, что «трудно себе представить более дрянную политическую полицию, чем была тогда. Собственно, для заговорщиков следовало бы беречь такую полицию; при ней можно было бы, имея серьезный план переворота, натворить чудес…». Пришедшие на смену Третьему отделению губернские управления и охранные отделения по оперативному мастерству стояли на порядок выше, но зато они имели дело уже не с дилетантами от революции, какими были народники, а с профессиональными революционерами. Единоборство Департамента полиции и марксистских партий с сиюминутной точки зрения шло с переменным успехом, но с учетом перспективы борьба эта для охранников была безнадежной[78].

Сотрудниками охранных подразделений, за малыми исключениями, в основном были жандармские офицеры, набиравшиеся из армии и прошедшие специальный отбор и подготовку (в качестве исключения приведем пример московской охранки, которую некоторое время возглавлял известный С. В. Зубатов, лицо сугубо гражданское и неаттестованное).

Жандармы никогда не пользовались симпатиями в русском обществе, особенно среди интеллигентов. Наша интеллигенция почему-то всегда находилась в оппозиции к государственному строю, причем в оппозиции не конструктивной, что было бы благом для страны и народа, а сугубо деструктивной. В среде же патриотической, в частности офицерской, попасть в жандармский корпус считалось делом чести, а жандармская работа — важной, престижной и интересной (не в последнюю очередь благодаря повышенным окладам).

Чтобы стать жандармом, необходимо было, как мы уже упоминали об этом выше, выполнить пять условий: быть потомственным дворянином, окончить по первому разряду военное или юнкерское училище, прослужить в строю не менее шести лет, не быть католиком[79] и не иметь долгов. Желающих среди армейских офицеров было более чем достаточно, поэтому конкурс обычно был большой. Рекомендации и покровительство людей с положением помогали редко и на решение отборочной комиссии практически не влияли. Жандарм-мемуарист А. Поляков вспоминает, что протекция практически лишь ухудшила его положение и вызвала раздражение у руководства корпуса, и только личное обращение к начальнику штаба ОКЖ генералу Зуеву помогло ему добиться выполнения своей просьбы. Мотивация у кандидатов для поступления в Отдельный корпус жандармов была самой разной: были люди, так сказать, идейные, как А. П. Мартынов, но было много и таких, которых прельщали престиж службы, возможность сделать карьеру и высокое жалованье (А. Поляков и большинство других).

А. П. Мартынов, выходец из армейской среды, переведенный сначала в Московский жандармский дивизион[80] и уже оттуда поступивший в Отдельный корпус жандармов, в своих воспоминаниях без всяких прикрас описывает атмосферу подготовки, прохождения экзаменов и распределения выпускников по жандармским подразделениям. Оказывается, у жандармских абитуриентов была отработана своя школярская система подготовки к вступительным экзаменам: для них старшие товарищи и сердобольные офицеры из штаба ОКЖ заготавливали учебную литературу, подлежащую обязательному штудированию, и образцы сочинений для письменного экзамена. А. П. Мартынову повезло, потому что его брат, уже служивший в Московском губернском жандармском управлении, снабдил его всем необходимым.

Но простой зубрежкой дело не ограничивалось: офицеры искали и находили ходы в самом штабе ОКЖ, ответственном за проведение вступительных экзаменов. И Мартынов, и Спиридович вспоминают, что в штабе Отдельного корпуса жандармов в Петербурге, что у Цепного моста против церкви Святого Пантелеймона, служил курьером один старичок, которому «знающие» кандидаты всегда давали на «чай» и не оставались внакладе. Старичок вел такого офицера к старшему писарю строевой части Орлову, «крупному винту» в штабном механизме, кандидат оставлял и у него пару-тройку рублей. Зато новичок получал от Орлова список литературы, необходимой для сдачи устного экзамена по «общему развитию», и массу ценных указаний о том, как нужно себя вести, чтобы не споткнуться на экзаменах. К примеру, он предупреждал, что такой-то преподаватель из года в год задавал один и тот же коварный вопрос: «А что написано на спичечном коробке?» Правильный ответ был: «В данной бандероли вложено 75 спичек». Само собой разумеется, что все документы на поступление в корпус оформлялись Орловым быстро, грамотно и без проволочек. «Крупный винт» был полезен жандармским офицерам и в будущей службе: он всегда мог подсказать выгодную, освободившуюся в каком-нибудь губернском жандармском управлении вакансию, вовремя «двинуть» приказ на повышение в звании или на получение награды. Одним словом, Орлов был незаменим, и офицеры, приезжая из провинции в Петербург, непременно его посещали.

Испытания для кандидатов устраивались в здании Петербургского жандармского дивизиона, что на улице Кирочной, и состояли из устного и письменного экзаменов.

На устном экзамене проверялся общий культурный и политический кругозор кандидата: к примеру, могли спросить, читал ли кандидат газету «Новое время» или брошюру Л. Тихомирова «Конституционалисты в эпоху 1881 года» и если — да, то что он по этому поводу думает; могли также предложить перечислить реформы Александра II, рассказать какой-нибудь эпизод из истории или об административном устройстве империи или сказать, в чем состояла разница между Комитетом и Советом министров. Письменный экзамен представлял собой сочинение на заданную тему, например, «Влияние реформы всесословной воинской повинности на развитие грамотности в народе» или «Значение судебных реформ 1864 года». Фантазии приемной комиссии хватало на две-три «ходовые» темы, предлагавшиеся абитуриентам из года в год без всяких изменений и дополнений, что наглядно подтверждают мемуары Мартынова, Спиридовича, Заварзина, Полякова и других. Грозой абитуриентов считался действительный статский советник Департамента полиции Янкулио. Председателем приемной комиссии был начальник штаба корпуса генерал Зуев.

Перед экзаменами уже солидные поручики и штабс-капитаны волновались, как гимназисты, ходили бледные по коридору, уткнувшись в брошюры и книги, и ждали, когда их вызовут на «ковер». Старичок-курьер и тут не бросал в беде трясшихся от страха офицеров. Когда его спрашивали, что могут спросить на экзаменах и что нужно делать, чтобы не провалиться при ответе, старичок глубокомысленно отвечал: «Надо все знать, не волноваться — и тогда выдержите экзамен».

Все мемуаристы отмечают, что петербургские жандармы, работавшие в штабе ОКЖ, к абитуриентам, приехавшим из провинции, относились сухо, холодно, свысока и особой приветливостью не отличались. «Проходили они мимо нас мрачные, насупившиеся, погруженные в свои, нам, новичкам, непонятные мысли, — пишет Мартынов. — Особенно выделялся своей мрачностью и отталкивающе-нелюбезным видом… адъютант по строевой части полковник Чернявский… Он мрачно выслушивал какой-нибудь обращенный к нему вопрос и „буркал“ в ответ что-нибудь кратко и весьма холодно». О Чернявском в том же духе упоминает в своих мемуарах и Спиридович. Много лет спустя Мартынов узнал причину такого поведения старшего адъютанта: он был заядлый картежник и постоянно проигрывался. Впоследствии, назначенный начальником Московского жандармско-полицейского управления железных дорог, Чернявский растратил казенные деньги и был уволен со службы.

Выдержавшие экзамены вносились в кандидатские списки и должны были ждать вызова на прослушивание лекций по специальным дисциплинам, то есть на спецучебу. В этот период осуществлялась всесторонняя проверка кандидата на выполнение вышеупомянутых условий, поэтому ожидание вызова растягивалось иногда на месяцы и даже годы. Интересно, что принятый слушателем А. П. Мартынов по возвращении в Москву из жандармского дивизиона был переведен на работу адъютантом Московского губернского жандармского управления и, не имея еще аттестата об окончании спецкурсов, успешно работал на новом поприще.

Учеба жандармов носила довольно поверхностный и скоротечный характер и происходила в том же здании Петроградского жандармского дивизиона с 11.30 до 14.00–15.00. Там, в мало приспособленном и тесном помещении, старшие адъютанты (такая была должность, причем младших адъютантов не было), заведовавшие каким-либо отделом штаба корпуса, прирабатывали к основному своему содержанию и читали лекции по уголовному праву, по производству расследований и дознаний, вдалбливали уставы и инструкции жандармской службы, включая железнодорожный устав. А. П. Мартынов отмечает, что лекторы были слабые, практики оперативной работы не имели и читали курсы совсем не интересно. О самом главном — об общественных и революционных организациях, их методах работы против режима и методах борьбы режима с революционерами — на этих курсах не говорилось ни слова. Из Департамента полиции приносились старые дела жандармских дознаний, и слушатели должны были знакомиться с ними и постигать науку политического сыска. Предполагалось, что все это выпускники усвоят на будущей практической работе. После лекций все устремлялись в буфет, где, как пишет Поляков, слушатели задерживались до самого вечера. Буфетные сидения переносились в какой-нибудь «Аквариум» или другое питейное заведение. Один из преподавателей, А. И. Маас, нравился слушателям больше других: он был отменно вежлив в обращении и не гнушался в компании с курсантами выпить рюмку-другую и поделиться с ними «тайнами мадридского двора» из закулисной жизни корпуса и Департамента полиции.

Учебу на курсах завершали выпускной экзамен, приказ о зачислении в Отдельный корпус жандармов и процедура распределения. Никакой дополнительной присяги от выпускников не требовалось. Штаб составлял списки вакансий по губернским жандармским управлениям (ГЖУ), жандармско-полицейским управлениям железных дорог (ЖПУ) и в охранные отделения (ОО) и предлагал лучшим выпускникам самим выбрать место службы, после чего воодушевленные и счастливые жандармы, в синих мундирах с белыми аксельбантами, разъезжались по городам и весям необъятной империи. Большинству выпускников служба в охранке не нравилась, поэтому в первую очередь разбирались вакансии в ЖПУ, где служба была намного спокойней, а потом уж в ГЖУ. В охранку шли «идейные борцы» против революции.

На распределении и выяснялось, какими соображениями руководствовался тот или иной офицер, поступая в Отдельный корпус жандармов. Из 60 выпускников, кончивших курс вместе с Мартыновым, на работу в охранные отделения пожелали идти всего трое. Но и тут Мартынову, мечтавшему поработать в Московском охранном отделении под Зубатовым, не повезло — во всем оказался виноват «мрачный мерзавец» Чернявский. Мартынов был уже уверен, что вакансия в Москву окажется никем не востребованной, так оно и получилось, но когда он вошел в приемную штаба корпуса, полковник Чернявский мрачно и холодно спросил его:

«Желаете ли взять вакансию на должность адъютанта Санкт-Петербургского губернского управления?» Служба в столице считалась во всех отношениях престижной — быть на виду у начальства и получать столичную надбавку к жалованью в размере 25 рублей (наградные на рождественского гуся). Но лучше всего охранное дело было поставлено тогда у Зубатова, поэтому Мартынов начал было объяснять полковнику, что хотел бы взять вакансию в Московскую охранку. Чернявский, не дав ему до конца высказаться, снова, уже с угрозой в голосе, задал свой вопрос. Смущенный Мартынов снова стал объясняться, что хотел бы получить практику охранного дела, что он — коренной москвич и тому подобное, но Чернявский опять прервал его и сказал: «Идите объясняться к помощнику начштаба!»

Помначштаба Капров был таким же «биндюжником среди жандармов», что и картежник Чернявский, и объяснение с ним не предвещало ничего хорошего. Только мрачное настроение Капрова объяснялось геморроидальными коликами. Капров встретил строптивого выпускника злобным раздражительным взглядом:

— Вы что же это, поручик, хотите начинать службу в Отдельном корпусе жандармов с прямого неподчинения начальству? От этого добра не ждите! Вам предлагают одну из лучших вакансий, а вы отказываетесь от нее. Как же вы намерены служить в корпусе? Мартынов открыл рот, чтобы привести свои доводы, но Капров опять загремел на мрачных угрожающих нотах:

— Отвечайте: желаете ли вы взять вакансию в Санкт-Петербургское губернское управление?

И тут Мартынов понял, что возражать было бесполезно. Он заявил о своем согласии, развернулся по-военному и… поехал на Тверскую улицу принимать вакансию в Петербургском губернском жандармском управлении. Мы еще встретимся с Мартыновым на первом месте его работы, а пока…