Глава 5 «Охранка»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

«Охранка»

Так называлось в революционной среде охранное отделение, т. е. учреждение, ведающее политическим розыском.

Приехал я вновь в Кишинев в июле месяце 1903 года. За четыре года город разросся, стал чище и наряднее, благодаря массе новых домов, высоких, красивых и удобных. С вокзала я поехал прямо в охранное отделение, которое начал тотчас же принимать от ротмистра барона Левендаля; он не покинул еще Кишинева и нервничал, так как губернатор обещал ему место уездного исправника только в том случае, если в результате ожидаемого процесса об антиеврейском погроме он не окажется виновным в попустительстве. Молодой, цветущий и добродушный, Левендаль увлекался розыском и большую часть времени проводил на службе. Канцелярия его оказалась в образцовом порядке, и в ней было налицо все, что требовалось для розыскной работы: личные дела на каждого подозреваемого в революционной работе в Кишиневе; американский шкаф с карточками всех лиц, проходивших по местным делам и департаментским циркулярам; регистрация фотографических карточек; регистрация дактилоскопическая, с оттисками пальцев политических, по которым удавалось после задержания устанавливать, что арестованный не то лицо, за которое он выдает себя по имеющемуся у него паспорту; сводки сведений филерского наблюдения и отдельно «агентурных сведений», т. е. полученных от секретных сотрудников, и т. д. Кроме того, при отделении была библиотека революционных изданий, каковая пополнялась Департаментом полиции, конфискациями на почте и изданиями, отбираемыми при обысках и на вокзалах.

Я принял также отчетность и совершенно секретные дела, находившиеся лично на руках начальника охранного отделения. Здесь же был и перлюстрационный материал, состоящий из копий интересных писем, тайно вскрывавшихся на больших почтамтах.

Затем мне предстояло принять персонал, который составляет основу розыскной работы, т. е. секретных сотрудников. Поздно вечером, переодевшись в штатское платье, мы пошли на конспиративную квартиру. Было пасмурно и дождливо. Керосиновые фонари тускло освещали улицу, в особенности же было темно, приближаясь к окраине города, где находилась квартира в доме постоянно отсутствующего холостяка помещика. Еще не доходя до дома, я обратил внимание на медленно шедшего впереди нас человека, который, перейдя улицу, останавливался, как бы ища номер какого-то дома.

— Это Яковлев, заведующий филерами, — объяснил мне Левендаль и прибавил, что в последние дни мимо дома, куда мы шли, проходили по несколько раз социал-демократки Любич и Ривкина. Ввиду этого он опасается, не выяснена ли наша квартира. Последнее могло угрожать наблюдением за нами, а в особенности за нашими сотрудниками, не говоря уже об опасности оказаться им в западне.

— Кроме того, надо было предупредить недопустимую встречу сотрудников, так как они не должны друг друга знать.

Левендаль тихо постучал два раза в окно небольшого провинциального дома, и нам тотчас отворила дверь женщина лет сорока, с приветливым лицом, освещенным тут же стоящей на столе в прихожей керосиновой лампой. Осведомившись, не я ли новый «хозяин», она поклонилась мне в пояс с тем достоинством, которое умеют вкладывать в этот поклон русские женщины, и сказала: «Добро пожаловать». Подавая ей руку, я спросил, что делает ее муж, и получил ответ, что Головин у черного входа наблюдает, чтобы не произошло встречи сотрудников. Каково же было мое удивление, когда после всего этого в комнате, в которую мы вошли, оказалось два человека, оживленно о чем-то беседующих. Левендаль понял мое недоумение и объяснил, что это двоюродные братья, которые вместе явились в охранное отделение с предложением своих услуг. Сначала они полагали, что будут открыто доносить о том, что узнают о противоправительственной работе.

— Я беседовал с ними несколько раз, — сказал Левендаль, — и убедил, что секретная работа гораздо интереснее и может дать большие результаты, благодаря их связям в рабочей среде. Один из них, под псевдонимом «Тотик», близок к местной социал-демократической группе, а его двоюродный брат «Белый» освещает социалистов-революционеров.

Эти сотрудники были весьма различны и по виду, и по характеру: «Тотик», развитый и вдумчивый, светлый блондин, давал точные и сухие сведения; «Белый» же, смуглый и порывистый брюнет, любил много говорить и фантазировать. Знал мало, но ясно, что наблюдателен и хитер. Розыскной работой они увлекались, и она составляла как бы романтическую часть их жизни мелких ремесленников, со стремлением обнаружить серьезную организацию. «Белый» — по профессии маляр — был унтер-офицером и потому имел право поступить на службу в жандармы, чего он и желал. «Тотик» — печник, решил работать «на пользу правому делу», а затем начал заниматься подрядами.

Оба они интересные сотрудники, подумал я, но их развитие недостаточно, чтобы пойти далеко в розыскном деле. Расставаясь с ними, я предрешил их разлучить и прибавить им содержание, так как всегда считал несправедливым положение, когда идейные сотрудники получают менее тех, кого приходилось покупать как людей, поступивших в розыск исключительно из-за материальных побуждений.

Видно было, что Левендаль учил их добросовестно. Они не торопясь надели пальто и шапки, внимательно осмотрелись, чтобы ничего своего не забыть, и начали прощаться. Левендаль прошел вперед, отворил дверь и, не показываясь на улицу, осмотрелся по сторонам; видя, что вблизи никого нет, выпустил сотрудников порознь. Они тотчас же перешли на другую сторону улицы и скрылись в темноте.

Нам оставалось ждать еще час до прихода следующего сотрудника, когда можно было познакомиться с заведующим квартирой. Левендаль позвал Ивана Онуфриевича Головина и сказал, что Головин писец нашей канцелярии, ранее служил филером в Петербургском охранном отделении. Там, заболев, назначен к нам на юг для поправления здоровья, с указанием его беречь. Вошел человек лет сорока, среднего роста, шатен, с большой шевелюрой, небольшими усами, без бороды. Мы уселись и начали беседовать. Оказалось, что он много видел на своем веку, наблюдая в свое время за видными революционерами: Савинковым, Гершуни, Засулич, Лениным и другими. Теперь он ходит на «работу в город», как он выражался, редко, преимущественно для выяснения лиц и «разговоров» с дворниками и обывателями.

— Головин любит переодеваться и изображать Лекока{8}, — сказал Левендаль, — и хотя это у нас, в политическом розыске, рекомендуется только в исключительных случаях, тем не менее такая работа иногда полезна.

Головин проводил нас в смежную комнату, где в открытом шкафу висела различная одежда: обмундирование жандарма, полицейского, почтальона, железнодорожника, местного крестьянина, рабочего, торговца и лохмотья нищего. В сундуке имелись костыли и маленькая платформа на колесиках, на которую усаживался Головин, изображая безногого бедняка. Наконец, в коробке было несколько тщательно разглаженных париков и бород.

— Жена моя, Марья Капитоновна, — сказал Головин, — подчас одевается торговкой и с корзиной овощей или каких-либо пустяков ходите черного хода на квартиры и заводит знакомства с прислугой интересующих нас лиц.

Впоследствии мне пришлось убедиться, что Головин был сыщиком-фанатиком, предприимчивым и опытным знатоком своей профессии. Он принадлежал к разряду тех людей, которые делают все хорошо, обдуманно и законченно, но которых утомляет однообразная, будничная работа. Я настолько ценил его, что позднее перевел его вслед за собою в Варшаву, а затем и в Москву, где его и его жены деятельность была шире и где они работали уже с помощниками.

К слову сказать, что социалисты-революционеры, выслеживая лиц, которых они собирались убивать, пользовались широко переодеванием: извозчиками, торговцами папирос и газет, железнодорожными служащими, офицерами и т. д., словом, так, чтобы меньше обращать на себя внимание наблюдения с нашей стороны. Так они выслеживали министров Плеве, Дурново и Столыпина, адмирала Дубасова, Великого князя Сергея Александровича и других, причем такой слежке особое значение придавал террорист Савинков — писатель-революционер и видная персона в рядах Временного правительства. Перейдя в лагерь большевиков, он вынужден был лишить себя жизни, как отверженный старой средой и не принятый новой.

Пока мы беседовали с Головиным, вошел третий сотрудник, по псевдониму «Солдат». Он пришел с опозданием. Маленького роста, брюнет лет 25, одет с претензией на элегантность, в золотом пенсне. Манерно раскланявшись, он уселся развалившись и заявил, что он был социал-демократом и имеет большие связи в еврейской социалистической среде и связал розыскную работу Кишинева с Одессой. С первых же фраз чувствовалось, что не Левендаль руководит им, а наоборот, что недопустимо и влечет обыкновенно за собою крупные осложнения, до провокации включительно. Притом оказалось, что «Солдат» легального заработка не имеет и черпает средства к жизни исключительно из охранного отделения, не маскируя получение денег каким-либо показным занятием.

— Нагл, ленив, скрытен и самонадеян, — сказал я Левендалю после ухода «Солдата», но должен был добавить, что безусловно полезен, хотя может «провалиться», если его заподозрят в источнике его средств к существованию.

— Да, деньги он любит, — ответил Левендаль.

Оказалось, что он был в тюрьме, когда заявил, что желает работать в охранном отделении, но тут же потребовал указать, сколько ему будут платить.

— Он знает себе цену и меня эксплуатирует, — заметил Левендаль, подтверждая вполне этим правильность моего первого впечатления о ненормальности отношений между ним и «Солдатом».

Наконец пришел и четвертый сотрудник, работавший под псевдонимом «Малый». Грязный, молчаливый ремесленник-слесарь, уже с проседью. Многосемейный, нуждающийся еврей, не стесняемый никакой моралью. Он случайно вошел в связь с анархистами, но, взвесив, что, с одной стороны, это может повлечь за собою ответственность, с другой же, что на этом деле можно подработать, он пошел в полицейский участок, откуда пристав направил его в охранное отделение. Неразговорчивый, растягивающий сведения на несколько свиданий, он был малополезным и трудным человеком. Этот тип часто встречается в рядах сотрудников «низов».

Для свиданий квартира была удобной, с двумя выходами, но несколько отдалена от отделения, что затрудняло быстрое с ней общение в случае поступления экстренных сведений. Час ночи. Мы вышли, и нас охватила сырая, темная ночь, а Яковлев продолжал находиться на улице, оберегая нас.

На другой день мы пошли в «сборную», где в десять часов вечера собирались филеры. Их оказалось двенадцать человек, уже втянутых в работу слежки, все люди развитые, здоровые и бодрые, как то требовалось инструкцией.

Крупные охранные отделения, как Петербургское, Московское и Варшавское, представляли собою учреждения с гораздо большим составом служащих в канцелярии, в филерской команде и пр. В них было, естественно, и большее число секретных сотрудников, так называемых «агентов внутреннего наблюдения», причем некоторые из них освещали верхи партий, как революционных, так и оппозиционных. Было также по несколько конспиративных квартир, но в основании те же отделы, о которых говорилось выше. Кроме того, при этих отделениях были и собственные конные дворы, которые наряжали для наблюдения извозчиков, причем кучер, очевидно, был филером. Затем там же были команды так называемых надзирателей, которые занимались исключительно выяснением наблюдаемых путем бесед с дворниками, обывателями, осмотром домовых книг и пр.

Итак, отделение было принято, и мне с первых же шагов пришлось озаботиться приобретением более интеллигентной агентуры для освещения надлежащим образом местного общества, в смысле уяснения существовавших в нем оппозиционных, революционных и юдофобских течений. Только эта мера могла оградить меня от повторения судьбы моего предшественника, который, слишком сосредоточившись на освещении низов революционных партий, оказался неосведомленным в подготовлявшемся кишиневском погроме.

Через несколько дней по моем окончательном вступлении в заведование отделением ко мне явился сотрудник «Белый» и сообщил, что у «эсеров» (социалистов-революционеров) состоялось собрание, на котором обсуждался вопрос о создании партийных ячеек в промыслах и на заводах. Тогда же некий «Михаил» поставил вопрос, «скоро ли у нас будет литература и прокламации?». «Михаил» высокого роста, брюнет, лет 30, прихрамывающий на левую ногу. Ответил ему «Николай», маленького роста, лет 25, блондин, в очках: «Все своевременно будет! — И тут же добавил: — Кстати, Михаил, мне надо с вами встретиться, заходите туда». Фамилий этих лиц «Белый» не знал, но слышал, что «Михаил» служит приказчиком в галантерейной лавке на Александровской улице, против собора. В тот же вечер филеры взяли в наблюдение приказчика галантерейной лавки, похожего по приметам, данным сотрудником «Белым», и, давши ему свою кличку «Хромой», проследили его до дома № 17 по Немецкой улице. Утром «Хромой» пошел в упомянутую лавку, и таким образом отделение установило, что в наблюдении под филерской кличкой «Хромой» находится революционер «Михаил».

Наблюдение продолжалось, и через два дня «Хромого» «проводили» из магазина на Буюканскую улицу, по которой он стал терпеливо прохаживаться, пока, наконец, к нему не подошел маленький блондин в очках. Последнему филеры дали кличку «Карлик»; оба пошли вместе, соблюдая все свойственные революционерам предосторожности, чтобы убедиться, что за ними не следят «шпики», как на революционном жаргоне назывались филеры. Не заметив ничего подозрительного, «Хромой» и «Карлик» вошли в дом № 30 по той же улице. Там, очевидно, была квартира «Карлика», так как он более из этого дома не выходил, тогда как «Хромой» вышел приблизительно через час и отправился к себе домой. Таким образом, квартиры обоих революционеров были выяснены, и дальнейшее наблюдение позволило установить ряд лиц, находившихся в сношениях как с «Хромым», оказавшимся Левиным, так и с «Карликом», который оказался Николаем Петровичем Шащеком. Тогда же были выяснены фамилии и других наблюдаемых лиц. Сотрудник «Белый» заболел, и потому, что делалось в группе, мы не знали, но через несколько дней филеры «проводили» «Карлика» на Соборную площадь и издали наблюдали за его встречей с неизвестным лицом, беседа с которым продлилась около трех часов. Наконец они отправились по конке (трамваю) на вокзал и взяли там, очевидно, ранее сданные на хранение два чемодана, один легкий, другой же тяжелый. Взяв извозчика, они поехали на Буюканскую улицу № 30, куда Шащек внес тяжелый чемодан, в то время как его спутник, прозванный филерами «Приезжий», ждал его на извозчике. Шащек скоро вышел и поехал вместе с «Приезжим» в гостиницу по Михайловской улице.

Этот тяжелый чемодан оказался предательским для его обладателя. Через несколько дней он был взят из квартиры Шащека его сожительницей «Смелой» и отвезен в г. Бендеры, где впоследствии был произведен обыск, обнаруживший складочную квартиру революционного материала, оружия и литературы Партии социалистов-революционеров и типографского шрифта. Одновременно была арестована и вся группа.

Ликвидацией более всех был доволен «Белый», так как благодаря его болезни он остался вне подозрений. После этого дела ликвидации были бледные и сводились к задержанию сходок и отдельных лиц. Но весь Кишинев находился в приподнятом настроении, так как начался наделавший столько шума процесс.

С формальной стороны обвинялось в грабеже и насилии несколько типичных уличных хулиганов, в действительности же процесс выявлял столкновение двух политических крайних течений, которые взаимно обвиняли друг друга; острие речей гражданских истцов было направлено на русское правительство и его агентов. Защитником обвиняемых выступил известный юдофоб, присяжный поверенный Шмаков, гражданские же истцы были представлены целым созвездием тогдашней адвокатуры и политического левого мира. Во главе их красовалась львиная голова Карабчевского, а за ним такие крупные величины, как Винавер, Грузенберг, Зарудный (впоследствии министр юстиции Временного правительства), наконец, Соколов, автор Приказа № 1, которым солдатам с первых же дней революции приказывалось не отдавать чести офицерам, Переверзев и др. В их речах было много сильного и искреннего, было немало и театрального.

Конечно, никому не был интересен тот или другой приговор сидящим на скамье подсудимых, но страсти разгорались настолько, что председателю, сенатору Давыдову, приходилось постоянно останавливать то одну, то другую сторону. Карабчевский счел долгом сделать «красивый жест» в сторону левых, заявив, что не считает возможным присутствие на суде начальника охранного отделения. По этому поводу начались особые дебаты, ничем не кончившиеся. Характерно и то, что в тот же самый день, когда либеральная адвокатура требовала моего удаления из зала суда, мне были доставлены ею анонимные угрожающие письма, почему они просили об охране их личности. Такова невязка политических жестов с реальностью. Слова защитников разносились по городу, подымая вихрь противоречивых впечатлений. Люди спорили в домах, негодовали на улицах, дамы впадали в истерику, сжимались кулаки культурных людей и простолюдинов… Затем процесс вдруг круто оборвался, так как адвокаты, не имея возможности закончить свои речи, бросая обвинение правительству, ушли, передав дело частному поверенному. Разбушевавшееся море людских страстей стало мало-помалу возвращаться к обычной обывательской глади.

Небезынтересно здесь отметить, что Карабчевский с первых же дней революции 17-го года выявил себя не только правым и убежденным монархистом, но вынес в своих литературных трудах суровый приговор тем самым кругам, которым оказывал поддержку выступлениями на Кишиневском и других процессах. В одной из последних речей, уже в изгнании, Карабчевский заявил, что выступает как защитник того принципа, который считал основным устоем России и которому был всегда верен, а именно монархизму.