Глава XVIII

Глава XVIII

Затруднительное положение государственных чиновников. — Я иду в Думу. — Мой арест. — Друзья по несчастью. — Беспокойная ночь. — Керенский задает вопросы. — Перемещение в Петропавловскую крепость. — От управляющего тюрьмами к заключенному. — Мой бывший подчиненный обыскивает меня. — Керенский как комедийный актер. — Тюремный «режим» тогда и сейчас

Сокрушительное известие об отречении Его Величества от престола, за которым немедленно последовало сообщение, что Великий князь Михаил, названный Царем Николаем своим преемником, также отрекся от престола, поставило всех, кто служил императорскому строю, а следовательно, и меня, лицом к лицу с трудным вопросом о позиции, которую следует занять по отношению к обязанностям, которые дал присягу выполнять. Обдумав этот вопрос, я пришел к выводу, что отречение Царя означает, что все государственные служащие свободны от своей присяги и должны подчиняться новому правительству. Это, показалось мне, следует из формулировки акта об отречении от престола, где говорилось: «Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы».

Великий князь Михаил опять-таки в своем манифесте призвал все население империи подчиняться Временному правительству, пока Учредительное собрание не примет окончательного решения об образе правления в Российском государстве^{143}.

В соответствии с этим я написал письмо Родзянко, сообщив о готовности предоставить свои услуги новому правительству, если оно в них нуждается. В то время я был твердо намерен честно сотрудничать с оказавшимися у власти людьми, хотя не разделял их политические взгляды. По моему мнению, каждый благонамеренный россиянин был обязан в этот критический для страны момент поддержать единственную существующую власть и, таким образом, предохранить революцию (которая уже является свершившимся фактом) от немедленного сползания в анархию.

Затем я пошел с письмом в кармане к Родзянко в Таврический дворец, где, как я знал, постоянно заседала Дума, Исполнительному комитету которой было доверено создание Временного правительства Мне не приходило в голову, что эта прогулка надолго станет последней, которую я совершу по своей воле и как свободный человек.

Перед Таврическим дворцом тысячами толпились восставшие солдаты, ожидая приказов только что назначенной Военной комиссии Думы. Время от времени из здания выходил очень возбужденный прапорщик и кричал ожидавшей толпе, что желающие участвовать в занятии той или иной железнодорожной станции или правительственного здания должны заявить об этом. Затем несколько десятков человек собирались вокруг «лидера» группы и быстро уходили с ним в том или ином направлении. Все это представлялось полным хаосом, и я не смог удержаться от улыбки, видя столь примитивные методы революционного правительства, принимающего стратегические решения.

Понаблюдав за этой процедурой некоторое время, я неохотно вернулся к своему делу, продолжил путь сквозь толпу подозрительно глядящих на меня людей и достиг входа в огромное здание. У ворот дежурили несколько оборванных и явно подвыпивших солдат Преображенского полка, которые грубо спросили меня, чего я хочу. Я объяснил, что хочу поговорить с председателем Думы Родзянко, и мне разрешили пройти. Не успел я пройти и нескольких шагов, как меня остановил офицер запаса, который снял кокарду с фуражки и выглядел как представитель либеральной интеллигенции. Он спросил мое имя. Стоило мне назвать себя, как его лицо исказила злобная торжествующая улыбка, и «именем народа» он взял меня под арест. Несколько вызванных им солдат схватили меня, обыскали карманы, а затем повели в комнату отдыха премьер-министра, где я нашел еще немало товарищей по несчастью. По углам комнаты стояли четыре охранника с заряженными винтовками и следили за каждым движением пленников.

Мне стало ясно, что, придя сюда, я не только не обеспечил собственную безопасность (как полагал), но, напротив, попал в ловушку. Дело в том, что Керенский отдал распоряжение, чтобы все министры и чиновники высокого ранга павшего правительства были взяты под стражу и доставлены в здание Думы. Первым арестованным был Щегловитов, министр юстиции, а впоследствии председатель Государственного совета. Вскоре за ним последовали Штюрмер и Горемыкин, оба побывавшие на посту председателя Совета министров, затем бывший министр внутренних дел Маклаков, мой друг генерал Курлов, генерал Сухомлинов и патриарх Питирим. Эти и многие другие высокопоставленные государственные сановники попали в руки революционеров.

Протопопов тоже добровольно явился в Думу вечером 28 февраля, использовав в этом случае следующие простые слова, столь характерные для его искреннего патриотизма: «Я Протопопов, министр внутренних дел. И меня заботит только процветание нашей страны. Я добровольно представляю себя в распоряжение Думы». Конечно, он был сразу же арестован своими торжествующими врагами.

Таким образом, все мы, многие годы работавшие вместе для поддержания общественного порядка и законности в России, теперь снова встретились как пленники в помещении Думы. Конечно, у нас не было возможности обмениваться грустными мыслями и мнениями, так как нам было запрещено общаться; поэтому мы молча ходили из угла в угол, как бессловесные звери в клетке. Время от времени к нам заходил поручик Знаменский, молодой человек, говоривший с еврейским акцентом, которому было поручено держать нас под наблюдением и который вел себя крайне нагло, при каждом появлении глумясь над нашим несчастным положением.

Так как никаких условий для сна предусмотрено не было, мы должны были провести ночь, сидя в креслах, все еще под наблюдением четырех солдат, которые не спускали с нас глаз и следили за малейшими движениями. Происшедший вскоре инцидент показал, кроме всего прочего, как опасна ситуация, в которой мы находились. Из соседней комнаты мы внезапно услышали выстрел из винтовки и последовавший за ним крик от боли. Оказалось, что контр-адмирал Карцев, который находился здесь в заключении несколько дней, почти лишился чувств от полного нервного истощения и бессознательно схватился за штык одного из часовых. Солдат решил, что Карцев напал на него, и два или три раза выстрелил, ранив адмирала в плечо. Патруль под командованием пьяного прапорщика Преображенского полка поторопился восстановить порядок в комнате. Адмирала перевели в госпиталь, и таким образом инцидент был исчерпан. Но, должен признаться, после него наше настроение стало еще более мрачным и подавленным.

Когда утром подняли занавески на окне нашей комнаты, то оказалось, что оконное стекло вдребезги разбито выстрелом. Выстрел в адмирала Карцева был направлен в сторону нашей комнаты, пуля прошла через дверь и пролетела по направлению к окну в нескольких сантиметрах от моей головы.

День прошел в смертельной скуке, нарушаемой только неприятным фиглярством поручика Знаменского. Время от времени дверь открывалась и вводили еще одного пленника. Вечером появился Керенский, министр юстиции в революционном правительстве. Он снисходительно обратился к нам и «любезно» поинтересовался нашими пожеланиями и жалобами. Когда ему сообщили, что предыдущей ночью один из узников почти сошел с ума, он, по крайней мере, позволил нам разговаривать друг с другом, что значительно облегчило наше положение.

Я был неприятно удивлен, когда он, повернувшись ко мне, грубо предложил следовать за ним в соседнюю комнату. Там он резко спросил меня, какие политические деятели состояли на секретной службе в Департаменте полиции. Конечно же, я не собирался выдавать ему секретных агентов и поэтому уклончиво ответил, что у меня лично не было секретных агентов. Видимо, это сильно рассердило Керенского, так как он пришел в сильнейшее возбуждение, сердито крича: «Вы пытаетесь что-то скрыть от меня! Я хочу, чтобы вы поняли, что ответите за это!» После этого меня увели назад, к другим арестованным.

Однако едва я достиг своего кресла, когда мы получили приказ подготовиться к переводу в Петропавловскую крепость. Этот неожиданный и сильно взволновавший нас приказ касался, кроме меня, еще двух лиц, содержавшихся под стражей в нашей комнате: председателя Совета министров князя Голицына и товарища министра внутренних дел Куколь-Яснопольского. Под конвоем солдат мы вышли из Думы и увидели много других заключенных, как и мы, ожидавших перевода в крепость. К воротам подъехали четыре автомобиля. Мы все сели в них. В одном авто со мной были еще генерал-губернатор Финляндии Ф. А. Зейн и сенатор М. И. Трусевич, также ранее возглавлявший Департамент полиции. Четвертым пассажиром был солдат с заряженной винтовкой в руках.

В другом авто, направлявшемся в крепость, был жандармский полковник Собещанский. Этот офицер никогда не имел отношения к политическим делам, но в его обязанности входило следить за исполнением смертных приговоров. Керенский, присутствовавший при нашем отъезде, продемонстрировал, на какую низость он способен, рассказав нашим конвоирам об этом факте и дав наказ держать под особым наблюдением этого жандармского полковника, так как он замешан в «грязных делах». Керенский забыл добавить, что партия эсеров, к которой он много лет принадлежал, долго практиковала такие же «грязные дела», вынося и исполняя «смертные приговоры» членам Императорской фамилии, министрам и другим высокопоставленным лицам.

Наступил момент отъезда. Но перед тем, как мы отъехали, поручик артиллерии открыл дверь нашего автомобиля, поднял руку в приветствии и сказал с иронической вежливостью: «Господа, во время поездки любые разговоры между вами запрещены. Попытка к бегству немедленно приведет к применению оружия». Сделав это дружеское предупреждение, он захлопнул дверцу, и наша процессия тронулась.

Никогда раньше дорога по Шпалерной вдоль берега Невы к Суворовской площади не казалась такой долгой, как в этот день. Странное чувство появилось у меня, когда наш автомобиль повернул на Троицкий мост и я увидел перед собой огромный шпиль Петропавловской крепости, которая должна была стать на неопределенный период местом моего заключения. При царском режиме государственную тюрьму в этой крепости контролировал Департамент полиции, так что я был высшим начальником этого учреждения, в котором теперь должен быть заключен как пленник! Естественно, что в этот момент подобная ирония судьбы вызвала у меня чувство печали и отчаяния.

Сразу же после нашего прибытия мы подверглись процедуре столь же бессмысленной, сколь и унизительной. В середине ночи, при морозе в двадцать семь градусов, мы должны были выстроиться в огромном дворе крепости, повернувшись лицом к стене, и стоять так примерно полчаса. Какая преследовалась цель, мы так и не узнали, разве что комендант исполнял данное ему поручение мучить и унижать нас.

После этого несчастный жандармский полковник Собещанский был уведен со двора, а сопровождавшие его солдаты глумились над ним и говорили, что он будет заключен в подвальный каземат, где настолько высокая влажность, что пол покрыт водой. Я знал, что это правда: подвальные казематы до сих пор использовались только для содержания закоренелых преступников.

Остальных заключенных, включая меня, повели наверх, где были расположены частично пригодные для жилья одиночные камеры. Нам все еще не разрешали разговаривать, даже с охранниками. В остальном рутинная тюремная процедура совсем не изменилась: всем разрешили остаться в той же одежде, которая на нас была, и если имелись деньги, то можно было заказать все необходимое из города.

Камера, предназначенная мне, имела № 68, и там я должен был содержаться, пока решалась моя дальнейшая судьба. В два часа утра пришел полковник охраны Иванишин; обыскав меня, он изъял галстук и подтяжки, но оставил кошелек.

Этот Иванишин раньше командовал Трубецким бастионом и, следовательно, до того времени был моим подчиненным. Теперь он носил красную перевязь с большим бантом, чтобы продемонстрировать свою преданность революции. Это, однако, не помешало ему обращаться ко мне со словами «Ваше превосходительство», сохраняя и в других отношениях что-то напоминающее вежливость и уважение^{144}.

Солдат принес мне горячий чай, и я жадно выпил согревающую жидкость, так необходимую после долгого ожидания на жестоком морозе тюремного двора. Затем полковник Иванишин покинул меня, закрыв за собой дверь камеры и не оставив мне иллюзий по поводу моего положения: я уже был не главой Департамента полиции, а заключенным в этой тюрьме.

Скоро я заметил, что часть оконных стекол выбита, и в камере стоит ледяной холод. Но глубокая усталость взяла верх: я завернулся в пальто, натянул меховую шапку поглубже на уши и провалился в глубокий сон. На следующее утро меня разбудил солдат, принесший горячую воду для чая. Когда он спросил меня, почему я провел ночь, не снимая меховой одежды, я обратил его внимание на разбитые оконные стекла. Через несколько часов меня перевели в камеру № 44, выходившую на юг, где я провел все шесть месяцев своего заключения.

Через некоторое время мне сообщили, что в крепость приехал Керенский и желает поговорить со мной. Меня вывели в коридор, где уже находились бывшие министры Маклаков, Макаров, Штюрмер, Щегловитов и Протопопов. Керенский, театрально шагая перед нами взад и вперед, начал патетическую речь, в которой продолжал напыщенно ссылаться на «свободу», «новую победу прав трудящихся» и «искупление грехов царизма» В заключение он довел до нашего сведения, что новое правительство создало специальную комиссию, в чьи обязанности входит разоблачить все преступления и незаконные действия, которые мы совершили^{145}. Он настойчиво советовал нам, когда эта комиссия подвергнет нас допросам, быть честными и искренними, поскольку продолжительность нашего заключения будет зависеть от степени нашей откровенности.

Дальнейшее развитие событий показало, что заявления Керенского были не чем иным, как очередной благовидной ложью. В действительности срок нашего заключения не имел ничего общего с «полной откровенностью». Правда состояла в том, что нас держали в заключении просто потому, что новый режим должен был установить «преступления царизма» любой ценой: он в них нуждался. Мы могли быть предельно откровенны, но это не сократило бы срока нашего заключения ни на один день.

Поражала частота, с которой Керенский во время своей речи подчеркивал, что он принял то или другое решение «в качестве генерал-прокурора». Легко было увидеть, как гордо этот бывший мелкий адвокат произносит свой титул, который великий Петр создал когда-то для министра юстиции и который Керенский теперь присвоил своей собственной властью. В общем, новоиспеченный министр не упускал возможности покозырять своим недавно приобретенным титулом перед нами и дать нам почувствовать как свое могущество, так и полную нашу зависимость от него. В конце он с театральным жестом повернулся к сопровождавшему его полковнику Иванишину и осведомился насчет питания: не содержат ли нас хуже, чем заключенных при царском режиме? Полковник Иванишин раболепно отдал честь и не нашел ничего лучшего, чем сказать с благоговейным трепетом: «Ваша милость, заключенных кормят намного лучше, чем в царское время!»

Я уже говорил, что нам разрешалось носить собственную одежду и покупать любую еду, если мы могли заплатить за нее. По этой причине нам вначале было неплохо. Надо, однако, отметить, что и до революции это было в обычае для заключенных, находящихся под следствием; конечно же, им было лучше при старом режиме, так как тогда разрешали заказывать вино, что нам было запрещено. В целом нужно заметить, что несправедливо связывать названия «Петропавловская крепость» или даже «Трубецкой бастион» с идеей ужасной темницы. На самом деле Трубецкой бастион был одним из лучших, и то, как он управлялся в царские времена, делало его образцовой тюрьмой не только в Российской империи, но и в Европе. За исключением казематов с повышенной влажностью в подвале, которые при императорском правительстве использовались только в качестве специального наказания, камеры, предназначенные для обычных заключенных, были чистыми, светлыми и проветриваемыми; а управление тюрьмой можно было назвать образцовым. В течение первых дней, проведенных под арестом, мы еще наслаждались достоинствами прежней системы, но, к сожалению, такое положение продолжалось недолго; скоро произошли изменения к худшему.