«Сотрудники благих намерений Государя»

«Сотрудники благих намерений Государя»

Третье отделение было создано, но это отнюдь не означало, что во главу угла его деятельности с первых дней было положено агентурное начало. К осознанию необходимости ведения агентурной работы жандармы и чиновники отделения приходили постепенно, по мере того как жизнь ставила перед ними новые задачи и проблемы. И процесс этот шел медленно.

Только год спустя после учреждения Отделения в инструкции жандармским офицерам были сделаны первые робкие и расплывчатые наставления по приобретению источников информации. Более подробно эта проблема была затронута А. X. Бенкендорфом в 1832 году в секретной инструкции, предназначенной исключительно для жандармских (штаб-офицеров в губерниях. Но и здесь шеф жандармов вел себя архиосторожно, а его рекомендации излагались в туманных выражениях и чуть ли не эзоповским языком. Причины вполне понятны: не только русское общество было не готово воспринять идеи агентурно-вербовочной работы, но и сами жандармы еще длительное время страдали «дворянской болезнью», считая доносительство и шпионаж бесчестным занятием.

В этой инструкции так говорилось о лицах, которые могли бы представить для Отделения вербовочный интерес: «Вы, без сомнения, даже по собственному влечению вашего сердца, стараться будете узнавать, где есть должностные лица совершенно бедные или сирые, служащие бескорыстно верой и правдой, не могущие сами снискать пропитание одним жалованьем; о таких имеете доставлять ко мне подробные сведения для оказания им возможного пособия и тем самым выполните священную на сей предмет волю Е. И. В. — отыскивать и отличать скромных военнослужащих». После прочтения этого пассажа у читателя может сложиться впечатление, что речь идет не о государственном розыске, а о какой-то благотворительной организации, преследующей сугубо филантропические цели. Вот так Александр Христофорович хотел совместить несовместимое: сопереживание и любовь к сирым своим соотечественникам с суровой полицейской действительностью!

В другом документе господам штаб-офицерам более четко разъяснялся смысл работы среди «скромных военнослужащих», которая позволила бы приобретать «…многочисленных сотрудников и помощников, ибо всякий гражданин, любящий свое Отечество… потщится на каждом шагу вас охранять и вам содействовать полезными своими советами и тем быть сотрудником благих намерений своего Государя». И все. Никаких конкретных указаний или рекомендаций в этих инструкциях не давалось. А. X. Бенкендорф, вероятно, выражал в них лишь благую надежду на то, что его подчиненные сами придут к желаемым результатам, ибо, по его словам, было невозможно «предначертать вам правила, какими вы во всех случаях должны руководствоваться, но я полагаюсь в том на вашу прозорливость». И мы бы добавили, на «собственные влечения» штаб-офицерских сердец.

Как бы то ни было, а агентурный аппарат Отделения стал постепенно создаваться. Формировался он в основном в двух столицах для освещения настроений не всего общества, а лишь его наиболее развитой в интеллектуальном отношении верхушки. Как ни парадоксально, но документов о личном составе агентурного аппарата Третьего отделения сохранилось в архивах меньше, чем по агентуре его преемника Департамента полиции. И дело, как нам кажется, вовсе не в том, что чувство конспирации было более свойственно первым жандармам, чем их последователям. Скорее всего, этот парадокс объясняется слабой работой канцелярии и крайней запущенностью и небрежностью при ведении оперативных учетов Отделения, что видно, например, на результатах деятельности агента-внутренника «Народной воли» в Третьем отделении Николая Клеточникова, представлявшего своим товарищам сведения, в которых обычно «смешивались в кучу кони и люди». В его информации официальные чины Отделения, сотрудники наружного наблюдения, всякого рода доносчики, заявители и действительные секретные сотрудники «стриглись под одну гребенку», и надо было обладать знанием структуры Отделения, его столичного состава и особенностей агентурной работы, чтобы отделить их друг от друга и добраться до сердцевины — тайной агентуры.

В советской историографии утвердилось мнение, что большинство агентов Отделения в профессиональном и интеллектуальном отношениях стояли на низком уровне. Историки, в частности, отмечали, что их донесения страдали многословием, расплывчатостью и банальностью рассуждений. Так, А. С. Нифонтов и В. Кошелев, проанализировав агентурные сообщения секретного сотрудника Третьего отделения в Москве Н. А. Кашинцева, освещавшего настроения в студенческой и преподавательской среде 30–40-х годов XIX века, пришли к выводу, что они носили поверхностный характер и их информативный уровень, по просвещенному мнению исследователей, был низок.

Не вступая по этому вопросу в полемику с уважаемыми авторами, укажем только на то, что многословие и неконкретность были характерными чертами языка той эпохи — взять хотя бы те же инструкции Бенкендорфа. Оценивать же информационную насыщенность агентурных текстов с позиций нашего времени было бы вообще не совсем корректно. В агентурной среде Третьего отделения были разные люди, и их профессиональный уровень во многом зависел от культурно-профессионального уровня сотрудников Отделения, их вербовавших. Но как бы ни оценивать агентурный аппарат А. Х. Бенкендорфа, нельзя не признать, что он представлял собой довольно колоритный социальный срез русского общества николаевской эпохи.

Нашу галерею портретный зарисовок агентов Отделения начнем с известных отечественных журналистов и литераторов: Фаддея Венедиктовича Булгарина (1789–1859) и Николая Ивановича Греча (1787–1867), издателей журнала «Сын отечества» и газеты «Северная пчела», которые общественным мнением и российской словесностью навечно зачислены в списки секретных сотрудников жандармского ведомства. Но, кажется, никто не дал себе труд заглянуть в «святцы», чтобы попытаться подкрепить обвинения на эмоциональном уровне весомыми и бесспорными доказательствами и фактами.

То, что оба эти господина поддерживали тесный контакт с Третьим отделением, не подлежит никакому сомнению. Но это нисколько не означает, что их на этом основании можно безапелляционно зачислять в разряд заштатных жандармских «стукачей». Да, Булгарин по заданию Отделения действительно написал превеликое множество аналитических записок и обозрений о цензуре и книгопечатании в России, с профессиональных позиций освещал для властей литературную жизнь империи и ратовал за усиление надзора за, так сказать, средствами массовой информации, что и расценивалось его либеральными современниками как доносы и вызывало к нему резко отрицательное отношение (А. С. Пушкин называл его Видоком[31]).

Из массы негативных отзывов о Булгарине приведем лишь одно, принадлежащее перу И. И. Панаева: «Новое пишущее и читающее поколение этого времени всё без исключения презирало Булгарина. Тот, кто печатал свои статьи в „Пчеле“ или был в коротких отношениях с ее редактором, компрометировал себя в глазах молодежи». Резким диссонансом этим утверждениям звучит свидетельство П. П. Каратыгина, сына известного в 20–50-х годах XIX века водевилиста П. А. Каратыгина: «Булгарин, трус по природе, ограждая себя от подозрений правительства и всячески выставляя себя патриотом и верноподданным, дружил с чиновниками всех экспедиций Третьего отделения и жандармскими офицерами, но агентом… не являлся».

Еще менее «тянул» на это «почетное» звание постоянный компаньон и деловой партнер Булгарина по издательскому делу Греч, которого с ним прежде всего связывали финансовые интересы и обязательства. Греч, по сравнению с Булгариным, не был так сильно «засвечен» своими темными отношениями с чиновниками Отделения, тем не менее «Северная пчела» в финансовом отношении напрямую поддерживалась Бенкендорфом, а после его смерти — его преемником А. Ф. Орловым, и верно отрабатывала эти субсидии, печатая, выражаясь Довременным языком, заказные редакционные статьи, угодные правительству. Все это давало право современникам, не вникая в детали взаимоотношений Булгарина и Греча с Третьим отделением, считать их «братьями-разбойниками», состоявшими на жалованье у Бенкендорфа.

Мы же вслед за П. П. Каратыгиным и современным историком А. Г. Чукаревым склонны полагать, что эта «великолепная парочка» на самом деле осведомителями Отделения не являлась. Они играли роль правительственных рупоров или, выражаясь в терминах современных спецслужб, являлись агентами влияния и с достаточно высоких литературно-издательских позиций выполняли в пропагандистском аппарате Российской империи специфическую функцию.

Другой весьма колоритной фигурой на литературном поприще столицы был агент Третьего отделения Александр Львович Элькан (1786–1868), служащий Департамента путей сообщения и публичных зданий, занимавшийся «для души» театральной критикой и переводами. Мемуарист К. Касьянов дает весьма красочный портрет А. Л. Элькана: «Почти не было ребенка, который бы не знал, что под именем „Элькан“ известен сутуловатый, темно-русо-кудрявый, гладко выбритый, румяный, с толстыми ярко-красными губами, с огромными, всегда оскаленными зубами, смеющийся, веселый, постоянно чему-то радующийся господин в очках с черною оправою, встречаемый повсюду и почти одновременно, вечный посетитель театров, концертов, маскарадов, балов, раутов… загородных поездок, зрелищ всякого рода и сорта, господин-юла».

Между тем «Элькан был агентом высокого класса. Он превосходно владел французским, немецким, английским, польским и итальянским языками, знал все оттенки русского языка, все особенности, тонкости, все поговорки и пословицы, русские местные присловья, подражал всем акцентам, „чокал“, говорил на „о“, на „а“, на „е“, смотря по тому, с жителем какой местности ему приходилось говорить. Он обладал энциклопедическими познаниями: не существовало той науки, того искусства, которые не были бы ему известны, конечно, поверхностно»[32].

Естественно, просвещенное петербургское общество не могло пройти мимо факта «позорного» сотрудничества этого русского «профессора Хиггинса» с Третьим отделением и реагировало в присущей ему язвительной манере. Мемуаристка того времени М. Ф. Каменская пишет, что ее отец, близкий к декабристам известный гравер и художник Ф. П. Толстой, узнав о том, что на бал в его доме под маской маркиза пожаловал Элькан, тотчас попросил его покинуть зал, что тот и сделал, «не ответив ни слова».

Элькан был любимым объектом далеко не дружеских шаржей столичных карикатуристов и самодеятельных художников. Его характерную и вполне узнаваемую фигуру изображали на вывесках, ламповых абажурах, фарфоровых чашках и даже на ночных горшках. Правда, продажу ночных сосудов вскоре запретили: художник-любитель допустил ошибку, изобразив Элькана в мундире государственного чиновника. Вволю поиздеваться над конкретным человеком было дозволено, но только если он был не в государевой униформе! Нам трудно судить, насколько полезным считал Александр Христофорович этого вдрызг расшифрованного секретного сотрудника, но, судя по его чрезвычайной активности и доступу в литературный мир столицы, Элькан был, несомненно, агентом первой величины.

Оторвемся теперь от литературно-театральной богемы и поднимемся еще на одну ступеньку иерархической лестницы русского общества первой половины XIX столетия, ведущей нас в аристократические круги. По мнению современников (Ф. Ф. Вигеля[33] и других), секретным сотрудником Отделения была Каролина Адамовна Собаньская, дочь киевского губернского предводителя графа А. С. Ржевусского, входившая одно время в окружение А. С. Пушкина. Этой великосветской красавице и незаурядной по уму женщине, легко завлекавшей в любовные сети мужчин, поэт посвятил стихи «Что в имени тебе моем?»[34]. Поэт и критик П. А. Вяземский (1792–1878) 7 апреля 1830 года в письме к жене интересовался: «Собаньская умна, но слишком величава. Спроси у Пушкина, всегда ли она такова…» Успокойтесь, Петр Андреевич: Собаньская всегда была такова. Это была ее рабочая маска, предложенная, по всей вероятности, ее любовником, который и ввел красавицу в круг «сотрудников благих намерений Государя». А любовником Каролины Адамовны был не кто иной, как упоминавшийся нами выше генерал И. О. де Витт — не менее яркий и колоритный персонаж николаевской эпохи. Генерал плохо владел пером, и К. А. Собаньская, с которой он вступил в связь в 1816 году, была привлечена им для написания отчетов и донесений в Петербург. Началось со шлифования неуклюжих текстов де Витта, а кончилось формальным сотрудничеством с тайной полицией. Связь с де Виттом продолжалась у Собаньской более 20 лет. Упомянутый уже нами Ф. Ф. Вигель писал потом: «Ей было уже лет под сорок, и она имела черты лица грубые, но какая стройность, что за голос и что за манеры. Мне случалось видеть в гостиных, как, не обращая внимания на строгие взгляды и глухо шумящий женский ропот негодования, с поднятой головой она бодро шла мимо всех прямо к последнему месту, на которое садилась, ну, право, как бы королева на трон. Много в этом случае помогали ей необыкновенная смелость (ныне ее назвали бы наглостью) и высокое светское образование. У Собаньской было много ума, ловкости, хитрости женской и, по-видимому, самый верный расчет».

В 1831 году де Витт развелся со своей женой и узаконил отношения с Собаньской. От агентурной деятельности Каролины Адамовны в архивах сохранился всего один документ. В 1832 году Третье отделение послало ее в командировку в Дрезден, в котором окопались участники разгромленного накануне польского восстания. (Ее муж отличился при подавлении восстания, был награжден золотой саблей с алмазами и надписью «За храбрость» и орденом Святого Георгия 2-й степени, назначен варшавским военным губернатором и председателем уголовного суда над мятежниками.)

Разведывательная миссия «гордой полячки» в Дрезден полностью провалилась — и не потому, что она обнаружила полную к ней неспособность, а потому, что она просто не захотела. Польская кровь Собаньской оказалась сильнее «преданности без лести» Третьему отделению и России. Что интересно: даже Николай I оказался прозорливее мужа графа де Витта, отправившего свою жену с заданием в Саксонию. В письме польскому наместнику Паскевичу от 1 октября 1832 года император писал: «Посылаю тебе оригиналом записку, полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надежного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что мое мнение насчет Собаньской подтверждается. Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних только своих польских выгод под личиной преданности, и столь же верна графу Витту как любовница, как России, быв ее подданной. Весьма хорошо б было открыть глаза Витту на ее счет, а ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию».

Мы не знаем, открыл ли Паскевич по августейшему совету глаза графу де Витту на проделки супруги, но известно, что граф дал «себя дурачить этой бабой» вплоть до 1836 года, когда его брачный союз с обладательницей великолепного литературного стиля окончательно распался. А Собаньская? О, агентесса Третьего отделения оказалась на редкость выносливой. После графа де Витта Каролина Адамовна вышла замуж за капитана лейб-гвардии С. X. Чирковича, удачно пережила его и на шестидесятом году вышла замуж за французского литератора Ж. Лакруа. А потом пережила и француза и скончалась на 91-м году, пропустив впереди себя всех: и графа де Витта, и Бенкендорфа, и Николая I, и Александра II. Жаль только, что старушка не оставила после себя мемуаров — ей было что рассказать потомкам!

В женской обойме Третьего отделения К. А. Собаньская была не одинокой. Извольте познакомиться еще с одной представительницей самой второй по древности профессии — с «Еврейкой». Под этим весьма претенциозным псевдонимом скрывалась в свое время супруга известного столичного актера Екатерина Андреевна Хотяинцева, тоже входившая в близкое окружение А. С. Пушкина. Литературовед-пушкинист М. Д. Филин подробно рассказывает нам о ее агентурной деятельности на ниве русской литературы, театра и на кое-каком еще поприще. Ее агентурные донесения свидетельствуют о разнообразных интересах, о несомненном литературном вкусе и безупречном стиле, об аналитическом складе ума и точных, объективных оценках описываемым в них предметам и персонам.

В архивах сохранился один из первых оперативных опусов «Еврейки» за март 1826 года под заголовком «О книгах и библиотеках», в котором она сигнализировала по начальству о продаже на книжных развалах Толкучего рынка идеологически вредной литературы на иностранных языках. Агентесса не поленилась приобрести на «толкучке» книгу французского автора Оноре де Мирабо и с подробным анализом содержания представить ее обер-полицмейстеру столицы Гладкову. «Идеал Европы предписывает бедствия, постигшие Францию, — пишет она в своем донесении, — распространению вредных мнений, рассеянных в книгах мнимыми философами, будто одушевленными любовью к ближнему; подобные книги продаются и здесь хозяевами лавок за безделицу, ибо они не знают и не разумеют содержания оных». Не ограничиваясь сигналом, «Еврейка» предлагала и решения назревшей, по ее мнению, проблемы (нет-нет, не собрать все книги да сжечь): «Сделать реестр, и те, которые по содержанию своему заслуживают быть истреблены, отдать назначенному от правительства чиновнику, который, однако, обязан заплатить хозяевам то, что им они стоят». На новые партии книг, приобретаемые книготорговцами, она тоже предлагала составлять «реестрики» и продавать только «за подписанием назначенного для того чиновника».

Пушкинист Б. Л. Модзалевский приводит еще одно агентурное сообщение «Еврейки» от 9 апреля 1828 года в отношении известной княгини Евдокии Ивановны Голицыной (1780–1850), хозяйки литературного и светского салона на Большой Миллионной улице Петербурга[35]: «Княгиня весь день спит, целую ночь пишет бумаги и прячет их в сундук, стоящий в ее спальне. Все люди говорят, что она набожна, но я была в ее спальне и не нашла ни одной набожной книги; лежат книги больших форматов, — я открыла некоторые; это была французская революция с эстампами, Римская история и проч. Я взяла из одной книги вложенную в нее бумагу, на коей написано множество имен: я удержала оную у себя, дабы можно было из оной видеть, с кем знакома княгиня, и которую при сем прилагаю». До сундука с заветными бумагами «Еврейке» добраться, видно, не удалось, а вот «оную бумагу» удержать у себя сумела…

Кстати, свое донесение «Еврейка» подписала своим настоящим именем: то ли она удостоилась псевдонима на более позднем этапе, то ли о его присвоении ей не было известно. О том, соответствовал ли он ее подлинной национальности или был выбран с учетом ее личных и деловых качеств, архивы тоже хранят молчание.

«Еврейка» в своей деятельности на благо империи уделяла внимание и другим насущным проблемам, например, ходившим по рукам запрещенным стихам и рукописям. Из ее донесений явствует, что это явление в николаевскую эпоху носило универсальный характер и охватывало все слои русского общества от самих столпов государства до научившихся грамоте приказчиков. В числе не брезговавших «самиздатом» лиц агентесса называет генерал-фельдмаршала И. И. Дибича-Забайкальского, генерала от инфантерии А. П. Ермолова и адмирала Н. С. Мордвинова, вполне лояльно настроенных к самодержавию и самому императору Николаю I.

Недремлющее око Екатерины Андреевны в 1827 году уведомляло А. X. Бенкендорфа о том, что «…надо велеть обратить внимание на князя Вяземского, говорят, что он враг Государя и всей Августейшей Фамилии». Это был, конечно, явный перебор: князь, хотя и поддерживавший в свое время отношения с декабристами, был обычным либеральным резонером и на какие-либо активные действия против режима никогда бы не решился. К тому же он удалился в свое подмосковное имение Остафьево и занимался главным образом поэзией и литературной критикой.

«Засветилась» «Еврейка» и на экономических преступлениях. От нее поступил сигнал о злоупотреблениях чиновников Министерства финансов при оформлении таможенных грузов. А. X. Бенкендорф немедленно отреагировал на него и дал указание инициировать в министерстве служебное расследование, закончившееся увольнением со службы и арестом проворовавшихся таможенников. Этот эпизод свидетельствует о том, что Третье отделение не «зацикливалось» на одних только идеологических или политических проблемах и что его руководство намного шире понимало определение безопасности империи, нежели полагали некоторые его критики.

Е. А. Хотяинцева в конце концов расшифровалась и, как водилось в тогдашнем обществе, подверглась остракизму (до физического устранения доносчиков противники строя тогда еще не созрели). А. X. Бенкендорф, высоко ценивший услуги «Еврейки», судя по сохранившимся архивным документам, помогал ей в том, чтобы безболезненней преодолеть эти невзгоды.

Журнал «Русская старина», издаваемый историком М. И. Семевским, опубликовал в 1881 году «Донесения М. Я. фон Фока А. X. Бенкендорфу». Михаил Яковлевич фон Фок был первым управляющим Третьим отделением, и когда Бенкендорф в 1826 году находился на коронации царя в Москве, писал ему письма, в которых упоминались фамилии некоторых секретных сотрудников, так сказать, «первого призыва». Среди них значилась Екатерина Наумовна Пучкова (1792–1867) — по словам Фока, «писательница и умная женщина» (вероятно, и приятная во всех отношениях). Е. Н. Пучкова, как сообщал Фок своему шефу, 14 августа 1826 года передала важную информацию о своих встречах в Париже с «невозвращенцем» Александром Ивановичем Тургеневым, приговоренным за участие в первых рядах декабристского движения к смертной казни, замененной потом на каторгу. Пучкова утверждала, что Тургенев был вполне лояльно настроен по отношению к Николаю I и его правительству, «оказался проникнут самым лучшим духом и принял обе присяги»[36].

Всего, согласно утверждению генерала Л. В. Дубельта, помощника Бенкендорфа, в начале 50-х годов в агентурном аппарате Отделения насчитывалось 11 женщин, некоторые из которых были вхожи в великосветские круги.

В «Донесениях» Фока упоминается также известный в литературных кругах прозаик и драматург С. И. Висковатый, служивший в 1828–1829 годах переводчиком при Дирекции петербургских театров. Он относился к числу добровольных помощников Отделения и в июле 1826 года инициативно прислал жандармам целую тетрадь своих наблюдений за настроениями общества после казни декабристов. Мы читаем: «О казни и вообще наказании преступников в простом народе слышны… выражения: „Начали бар вешать и ссылать на каторгу, жаль, что всех не перевешали…“»

Еще одним «агентом влияния» Третьего отделения был А. Н. Очкин, секретарь правления Петербургского университета, в 20–50-х годах редактировавший газету «Санкт-Петербургские новости». Именно в этой газете в июле 1826 года (№ 58) были опубликованы заключительные материалы по делу декабристов с поименным перечислением всех осужденных и с указанием вины каждого. Материалы сопровождались комментариями, выдержанными в верноподданническом духе. Став позднее цензором Петербургского цензурного комитета, Очкин навлек на себя гнев властей за пропуск в печать неугодных правительству материалов. Вероятно, к этому времени на Отделение он уже не работал.

М. Я. фон Фок упоминает еще нескольких агентов, например, коллежского советника Министерства финансов Бландова, неизвестных нам Гофмана, Зотова, а также подмосковного помещика Г. Нефедьева. О последнем он писал: «С этим господином не знаешь никаких затруднений: ни жалованья, ни расходов. Услуги, которые он может оказать нам, будут очень важны вследствие его связей в высшем и среднем обществах Москвы. Это будет ходячая энциклопедия, к которой всегда удобно обращаться за сведениями относительно всего, что касается надзора». Управляющий Отделением вспоминает еще об одном агенте: «Граф Лев Соллогуб… может принести нам большую пользу в Москве посредством брата и своих родных. С этим человеком также никакого жалованья, никаких расходов… Граф — человек скромный, способный выполнять даваемые ему поручения». Как видим, в русском обществе было достаточно выходцев из самых высших его слоев, готовых сотрудничать с тайной полицией безвозмездно, то есть на чисто идеологической основе.

Мы можем констатировать, что в составе названной нами на описываемый период времени агентуры Третьего отделения десять человек (семь мужчин и три женщины) были перед современниками «засвечены», то есть расшифрованы как секретные сотрудники тайной полиции: из них одна представительница великосветских кругов, три издателя и редактора петербургских газет, три литератора, одна представительница театральных кругов и два представителя московского дворянства. На основе этого миниатюрного социального среза агентуры с большой долей вероятности можно утверждать, что главный упор в своей работе Третье отделение делало на интеллектуальные круги тогдашнего российского общества.

Схема прохождения агентурной информации была предельно проста: письменные агентурные донесения, поступающие к жандармским офицерам и чиновникам Отделения, докладывались сначала его управляющему Фоку, тот систематизировал, обобщал и анализировал их и в виде сводок подавал наверх графу Бенкендорфу. А уже Александр Христофорович решал, какие из них следовало докладывать Николаю I.

Не следует думать, что состоять в рядах секретных сотрудников Отделения считалось тогда «делом чести и славы». На ниве вербовочной работы весьма часто имели место отказы и конфузы, как, к примеру, это однажды случилось с самим Бенкендорфом. Со слов своей бабушки, супруги коменданта Вильно, А. Есаков в статье «Граф А. X. Бенкендорф и епископ Цивинский» («Русская старина». № 7. 1881) пишет о том, как в 1839 году граф пытался привлечь ее к сотрудничеству с Третьим отделением для освещения настроений в местном обществе: «Коснувшись этого предмета, он очень ловко перешел к главной цели своего посещения и стал доказывать ей, что как русская она может оказать большую услугу Отечеству, сообщая секретно ему… все, что ей покажется там в салонных кружках достаточным его внимания. Но граф Бенкендорф потерпел неудачу». Комендантша оказалась крепким орешком.

Мы уже упоминали о том, что Третье отделение после разгрома польского восстания в 1831 году было вынуждено заниматься разработкой осевших в Западной Европе его участников, для чего за границу командировались и опытные жандармские офицеры, и способные секретные сотрудники Отделения. Звездами первой величины среди последних, несомненно, были две яркие фигуры своего века: Яков Николаевич Толстой (1791–1867)[37] и Дарья Христофоровна Ливен, урожденная Бенкендорф (1785–1857).

Весной 1823 года Я. Н. Толстой уезжает во Францию для лечения ноги и все свое время отдает пропаганде русской изящной словесности (по меткому выражению П. А. Вяземского, он становится «генеральным консулом по русской литературе во Франции»). Он ведет колонку по русской литературе в «Ревю энциклопедик», переводит на французский язык Пушкина, знакомит французов с творчеством Грибоедова, Крылова, Бестужева-Марлинского. Хотя «генеральный консул по русской литературе» никакого касательства к событиям 14 декабря 1825 года не имел, но его имя в следственных материалах по делу декабристов все-таки появилось. «По показанию князя Трубецкого, Бурцева и Пестеля, — читаем мы в этих материалах, — Толстой и некоторые другие были членами общества „Зеленой лампы“». «По изысканию Комиссии оказалось, что предметом общества было единственно чтение вновь выходящих литературных произведений и что оно уничтожено еще до 1821 года. Комиссия, видя, что общество сие не имело никакой политической цели, оставила оное без внимания».

Таким образом, одно обвинение с Я. Н. Толстого было снято, но появилось другое, и Комиссия постановила: «Толстой Яков. Старший адъютант Главного штаба. Трубецкой и Оболенский, называя его членом тайного общества, присовокупили, что он со временем нахождения… за границею уже 3 года тому назад прекратил… сношения с членами общества… По докладу о сем Комиссии… высочайше повелено отдать под секретный надзор начальства и ежемесячно доносить о поведении; Исполнение о нем сделано господином Начальником Главного штаба Его Императорского Величества». Я. Н. Толстой попал в разряд «подвергнутых исправительным наказаниям», и весной 1826 года ему было предписано вернуться в Россию. Поскольку он сделать это отказался, то 25 ноября 1826 года он был уволен от службы в армии и пополнил ряды русских эмигрантов-невозвращенцев.

Зарабатывал он себе на жизнь исключительно литературными занятиями, в том числе взял на себя неблагодарный труд защищать Россию от многочисленных нападок и клеветнических измышлений на страницах французских газет[38]. Это позволило русскому правительству по-иному взглянуть на бывшего «диссидента», да и сам Толстой был настроен в пользу того, чтобы урегулировать свои отношения с Россией, и в письме к брату Ивану в августе 1830 года намекнул, что он готов был бы принести своему правительству пользу за границей. Он дал понять, что превосходно знает Париж с его духовной стороны и находится в сношениях с влиятельными людьми, но ему трудно их поддерживать по причине крайней нищеты: «Если бы генерал Закревский… в глазах Его Величества… употребили меня на дело, то я был бы очень полезен».

К 1833 году полуголодная жизнь Толстого слегка изменилась к лучшему. В Париж приехал корреспондент Министерства народного просвещения князь Элим Петрович Мещерский, который, несмотря на свой 25-летний возраст, успел уже получить опыт дипломатической работы в ведомстве канцлера К. В. Нессельроде и делал теперь успешную карьеру по ведомству Уварова. Князь стал привлекать Толстого к своей работе.

И. Н. Толстой, занимавший важный пост в одном из военных учреждений, в 1835 году предложил брату написать биографию фельдмаршала И. Ф. Паскевича. Биография, написанная в угодном правительству духе, произвела в Петербурге должное впечатление. Политическая реабилитация Я. Н. Толстого практически состоялась, и в августе 1836 года Мещерский передал Толстому вызов в Петербург. В конце 1836 года, после 13-летнего отсутствия, Яков Николаевич по вызову А. X. Бенкендорфа выехал в Россию и, остановившись в Варшаве, подал наместнику Польши И. Ф. Паскевичу докладную записку, которую немедленно отправили в Петербург с курьерской почтой. В ней Толстой подробнейшим образом излагал план своей будущей деятельности, включавший, в частности, подкуп наиболее влиятельных французских газет и журналов, а также учреждение в Париже на подставное лицо издания, которое служило бы негласным рупором русской политики. На все про все требовалось около 50 тысяч франков или 12 500 рублей.

Посол России во Франции граф Петр Петрович Пален в ноябре 1836 года писал Бенкендорфу о необходимости иметь в Париже «…агента с безобидной политической миссией, чтобы в тайне обрабатывать местную прессу и заводить с нею связи без огласки, под прикрытием служебных обязанностей. Таким агентом может быть Яков Толстой, который уже 12 лет защищает и политические интересы России. Он не покажется французам подозрительным и сможет с успехом бороться с распространяемыми о нас заблуждениями и клеветой». Шеф жандармов не замедлил представить Николаю I доклад «о желательности использования Якова Толстого в сношениях с французскими журналистами». Царь не только утвердил это предложение, но и приказал П. П. Палену выплатить Я. Толстому из посольских средств 10 тысяч рублей для погашения многолетних долгов.

В январе 1837 года Толстой прибыл в Петербург и успел встретиться с Пушкиным накануне его дуэли с Дантесом, а 29 января, когда его старый друг по «Зеленой лампе» раненый умирал на Мойке, его принял Бенкендорф. Аудиенция была длительной и насыщенной. Судя по всему, бывший диссидент и шеф жандармов быстро нашли общий язык, потому что в тот же день Бенкендорф отправил министру народного просвещения Уварову отношение с просьбой принять Толстого на службу парижским корреспондентом с окладом 3888 рублей в год из сумм Третьего отделения. Таким образом, «крыша» агенту была обеспечена, и в октябре 1837 года он вернулся снова в Париж.

Упоминавшийся нами литературовед Б. Л. Модзалевский в 1899 году писал о Толстом: «Должность его была загадочная и неопределенная. Занимаемое им место не относилось к служебным, но получал чины и ордена. Личное его дело хранилось в Министерстве просвещения, но он числился по особым поручениям в Третьем отделении. Сам он говорил о своей должности „как о единственном месте, не определенном штатами, — для защищения России в журналах и опровержения противных ей статей“. Ежегодно он посылал в Петербург депеши, которые в архиве Министерства просвещения обнаружить не удалось»[39].

Мало сказать, что деятельность Толстого в Париже была удачной — она была ошеломляюще успешной. Уже к концу 1838 года он приобрел такого авторитетного агента, как редактор газеты «Пресс» Эмиль де Жирарден. В обмен на полученное из Петербурга разрешение распространять газету в России Э. Жирарден начал активную кампанию против польских эмигрантов и их агитации против Российской империи. В декабре того же года в Париж прибыл чиновник по особым поручениям Третьего отделения A. А. Сагтынский и с удовлетворением отметил успехи в работе Толстого. Они вместе наметили список французских ученых и писателей, призванных поощрять «деятельность, созвучную интересам России», и приступили к их вербовке. Основой вербовки, как правило, выступали деньги и подарки.

В 1839 году Толстому удалось прекратить публикацию неблагоприятных для России очерков из истории рода Демидовых; в 1842 году польский граф B. Замойский предпринял попытку издать в Париже написанную им сатирическую биографию Николая I, но Я. Н. Толстой с помощью посла Н. Д. Киселева добился аудиенции у министра иностранных дел Франции Гизо, и тот наложил запрет на печатание биографии. В 1843 году чиновник посольства П. В. Долгоруков анонимно опубликовал книгу о русском дворянстве, в которой содержалась критика крепостничества в России. Толстой установил автора, который вскоре был отозван в Россию и сослан в Вятку. Он держал в поле зрения Бакунина и его контакты с Карлом Марксом, а в 1845 году он и сам познакомился с теоретиком пролетарской революции и даже предлагал ему материальную помощь на подготовку революционных изданий. Маркс от денег отказался.

При всем при этом Толстому долгое время удавалось оставаться в тени; он слыл в Париже хлебосольным русским старожилом, ведущим праздную жизнь барина якобы на деньги, присылаемые из русского имения. Один из его парижских знакомых В. А. Муханов вспоминал: «Яков Толстой с радостью принимает вновь прибывших в Париж русских путешественников, вводит их во все дома, оказывает им всяческие услуги. Его можно встретить и на посольских обедах, и в литературном салоне министра народного просвещения Франции Сальвенди, и в кафе на бульварах. При встречах в дружеских кружках он предпочитает скорее расспрашивать, чем рассказывать сам».

В 1845 году случился скандал, в котором пострадала репутация Толстого. Некто Головин издал во Франции книгу «Россия Николая I», Толстой откликнулся на нее критической статьей, а обиженный Головин опубликовал ему ответ, в котором прямо называл его сотрудником Третьего отделения. К этим обвинениям присоединилась немецкая газета «Аугсбургер альгемайне цайтунг», назвав его человеком без всякой официальной должности, но стоявшим выше русского посольства в Париже. Яков Николаевич был вынужден на время уехать в Лондон, а когда в 1847 году скандал утих, он вернулся во Францию, где Бакунин и Анненков выступили в его поддержку, а Анненков даже пытался переубедить Маркса изменить о Толстом свое мнение. Возможно, писал Анненков Марксу, что тот перепутал «честного, простого и прямого» Якова Николаевича с каким-нибудь однофамильцем — Толстых на Руси пруд пруди! Но Маркс не поверил.

Во время революции 1848 года новое революционное правительство обнаружило документы, свидетельствующие о возможных контактах французской полиции с Третьим отделением, которые шли через Толстого. Одновременно бывший посланник России в Турине и Штутгарте Обресков, «воодушевленный» революцией, опубликовал во французской прессе «анекдот» о Толстом, в котором разгласил доверенные ему по службе сведения о подлинной роли «литературного генконсула» при посольстве.

Но скоро революция пошла на убыль, в госучреждения Франции вернулись старые друзья и контакты Толстого, обстановка вокруг него нормализовалась, а его деятельность на поприще «плаща и кинжала» возобновилась с удвоенной энергией. С марта по декабрь 1848 года он вел постоянное визуальное наблюдение за событиями на улицах Парижа, широко и смело использовал имевшуюся у него на связи агентуру и в результате снабжал Петербург подробной и достоверной информацией о положении в стране. Он чуть ли не ежедневно отправлял в Россию кодированные депеши, задействовав дополнительный канал связи через Брюссель (парижский канал перлюстрировался и был ненадежен). В марте 1848 года Толстой представил в Петербург список нового республиканского правительства Франции, снабдив его подробными характеристиками, за ним последовали материалы о расстановке политических сил в парламенте, а накануне военных действий России в Венгрии он направил обзор по французской армии с данными о ее численном составе и дислокации до батальона включительно, о ее вооружении, материальной части, бюджете и настроениях. Я. Н. Толстой точно и заранее спрогнозировал приход к власти Луи Бонапарта (Наполеона III).

При новом режиме прежняя деятельность Толстого по оказанию выгодного для России влияния на общественный климат Франции стала невозможной и агент переключился на добычу политической информации. В 1850 году он стал посылать тревожные сообщения о росте русофобии в Великобритании, озабоченной усилением позиций России в Европе и Азии, в письме от 27 марта он впервые упомянул о намерениях англичан уничтожить русский флот и сжечь Севастополь. Сменивший графа Бенкендорфа граф А. Ф. Орлов интереса к работе и информации Я. Н. Толстого, к сожалению, не проявлял… А сведения, добываемые агентом-разведчиком, шли между тем прямо из министерств, сената и парламента Франции. Прошел целый год, прежде чем в Петербурге поняли серьезность положения России. Крымская война была уже не за горами…

В 1854 году Я. Н. Толстой заблаговременно отошел на запасные позиции и переехал в Бельгию: он был уверен, что разрыв дипломатических отношений Франции с Россией был вопросом времени. Здесь он активно сотрудничал со своим информатором, правительственным чиновником Вальферсом, добывавшим ценную и актуальную информацию о Франции. Деятельность Толстого в Севастопольскую кампанию — особая глава. Еще в конце 40-х годов ему удалось завербовать некоего Паскаля, секретаря французского военного теоретика генерала Жомини. При Наполеоне III Паскаль стал его военным секретарем и наиболее осведомленным агентом России в окружении императора! Сколько бумаг из французского штаба и правительства оказалось в это время в Петербурге!

После восстановления мира в 1856 году Я. Н. Толстой вернулся в Париж. Ему исполнилось уже 65 лет, заниматься разведкой становилось все трудней, и тогда он возобновил отставленные в сторону обязанности «генерального консула по литературе». В июне 1866 года он в чине тайного советника попросился в отставку и получил пенсию две тысячи рублей в год, но на «заслуженном отдыхе» пробыл недолго и 15 февраля 1867 года в возрасте 75 лет в полном одиночестве скончался в Париже.

В качестве эпитафии на его могиле на Монмартрском кладбище можно было бы выгравировать следующие слова, принадлежащие академику Е. В. Тарле:

«…не заурядный шпион из иностранного отдела Третьего отделения, а человек, которому в молодости Пушкин посвящал стихи, который много общался со многими выдающимися современниками в России и за границей и которого они считали человеком, подходящим к общению с ними по своему умственному уровню. Яков Толстой смотрел на свою роль как на лазутчика, пробравшегося во вражеский стан и сигнализирующего оттуда в свой лагерь о поднимающихся опасностях и надвигающихся тучах».

По сравнению с Я. Н. Толстым жизнь и деятельность на ниве агентурной разведки светлейшей княгини Дарьи (Доротеи) Христофоровны Ливен, урожденной Бенкендорф, окружена таинственным ореолом неразгаданных секретов, недоказанных предположений и скороспелых выводов. Западная историография безапелляционно зачисляет Д. X. Ливен в агенты Третьего отделения. А. Г. Чукарев, автор солидной и подробной работы о тайной полиции России в 1825–1855 годах, никаких подтверждений этому постулату не находит. Никаких указаний на принадлежность Д. X. Ливен к разведывательной деятельности или к агентуре Отделения в его архивах также не найдено, если не считать единственного документа, содержащегося в дневнике Л. В. Дубельта. Речь идет о письме Дарьи Христофоровны к своей золовке и вдове графине Е. А. Бенкендорф от апреля 1852 года, в котором княгиня комментирует события, связанные с приходом к власти Наполеона III и встречей в Венеции великого князя Константина, сына Николая I, с графом де Шамбор, последним представителем рода Бурбонов, которого он публично назвал «Его Величество». Д. X. Ливен пишет, что она знает об этой «досадной истории» и проинформировала об этом посла России во Франции Н. Д. Киселева, но сочла необходимым продублировать информацию и в Третье отделение. Конечно, истинным адресатом была не золовка, а сам управляющий Отделением и начальник штаба Отдельного корпуса жандармов генерал Дубельт, который, кстати, никак не комментирует это послание. Судя по всему, у княгини к этому времени не оказалось других каналов связи с Отделением, и она использовала в этих целях промежуточный адрес жены умершего брата. Впрочем, возможно, об этом было условлено с братом или Дубельтом заранее. На этом признаки разведывательно-агентурной работы княгини Ливен практически исчерпываются.

Сообщим краткие биографические данные княгини Ливен. Итак, она была сестрой грозного графа А. X. Бенкендорфа, руководителя Третьего отделения и шефа жандармов. Родилась в 1785 году в семье рижского губернатора генерала от инфантерии Христофора Ивановича Бенкендорфа и баронессы Анны Юлианы Шиллинг фон Канштадт, подруги детства и юности императрицы Марии Федоровны (супруги Павла I), прибывшей в Россию вместе с ней из Вюртемберга. Воспитывалась в Смольном институте под опекой императрицы, стала потом ее фрейлиной и выдана замуж за любимого генерала Павла I Христофора Андреевича Ливена (1777–1838), бывшего потом в фаворе и у Александра I. Генералу и князю X. А. Ливену с 1809 года и до самой смерти было суждено служить по дипломатической линии: сначала три года послом в Берлине, а потом 22 года послом в Лондоне.

Княгиня Дарья Христофоровна, пройдя азы дипломатии в Берлине, развернула в Лондоне бурную деятельность: она открыла там блистательный светский салон и привлекла в него элиту британской нации и весь цвет дипломатического корпуса. Не блиставшая особой красотой, высокого роста, с прямым станом и длинноватой шеей, худая и гордая, она, тем не менее, обладала какой-то особой привлекательностью и прелестью, выражавшейся в ее огненно-черных глазах. Расчетливая и эгоистичная, с характером прямым и правдивым, она отличалась постоянством своих привязанностей, а отсутствие настоящей сердечности компенсировала большой чувственностью.

При развитом уме княгиня не отличалась особой образованностью, зато в совершенстве владела пером. Как-то супруг предложил ей в шутку написать депешу министру иностранных дел Нессельроде. Княгиня настолько быстро и успешно справилась с этой задачей, что потом как-то незаметно втянулась в работу «посланницы», и в результате Нессельроде завел с ней самостоятельную переписку! Всезнающий свидетель века Ф. Ф. Вигель так охарактеризовал супругу русского посла в Лондоне: «Дарья Христофоровна… исполняла должность и посла, и советника посольства, ежедневно присутствовала при прениях парламента и сочиняла депеши. Сия женщина, умная, сластолюбивая, честолюбивая, всю деятельную жизнь свою проводила в любовных, политических и общественных интригах. Веллингтон, Каннинг и весь лондонский высший свет были у ног ее. Куды какую честь эта женщина приносила России…»

По свидетельству князя П. В. Долгорукова, она «…снабжена была от природы хитростью непомерной; сметливая, ловкая, вкрадчивая, искательная, никто лучше ее не умел влезть в чью-либо душу; в искусстве интриговать она не уступала самому Талейрану… Важные должности, с юношеских лет занимаемые ее мужем, доставили ей возможность всегда и везде постоянно окружать себя государственными деятелями, в обществе коих, в беседе с которыми она приобрела тот огромный навык общественный, то знание людей, какими отличалась на старости лет своих».

Император Александр I беседовал с ней о европейской политике и снабжал устными инструкциями, а в 1818 и 1822 годах он приглашал ее участвовать на Аахенском и Веронском конгрессах Священного союза. К этому времени относится ее роман с австрийским канцлером Меттернихом, продолжавшийся добрый десяток лет.