3. Войне конец: заключение перемирия…

Иван Халецкий доставил Сигизмунду опасную грамоту, выданную Иваном, осенью 1569 г. К этому времени все необходимое для отправки великого королевского посольства в Москву было уже готово. Еще 1 августа 1569 г. (т. е. еще до возвращения Халецкого!) Сигизмунд подписал соответствующую «грамоту верющую»⁹⁴⁶, однако с отправкой посольства он не торопился. Почему? А.Л. Хорошкевич полагала, что, возможно, это было вызвано стремлением Сигизмунда дождаться более или менее точных сведений относительно исхода астраханского похода османов и крымцев⁹⁴⁷. Однако такое объяснение представляется маловероятным – то, что поход провалился и не привел ни к каким результатам (для османов), стало ясно уже к концу осени, а посольство тронулось в путь позднее. Более правдоподобным кажется иное объяснение: задержка с отправкой великих послов была обусловлена, скорее всего, трудностями пути в Москву по разоренной и опустошенной многолетней войной земле. К тому же не стоит забывать и про поветрие, которое продолжало бушевать и в Великом княжестве, и в Русском государстве. Наконец, в августе еще продолжал работать Люблинский сейм, доводя до конца начатое еще в начале года дело, – 3 августа был составлен соответствующий акт, согласно которому «Ифлянская земля» присоединялась к Речи Посполитой, а 11 августа в ответ на попытку литовцев вернуть отписанные ранее Польше Волынь, Подляшье и Киевщину в конституцию сейма был внесен дополнительный акт, подтверждавший передачу этих земель Короне⁹⁴⁸.

Так или иначе, но весть о том, что великое литовское посольство прибывает в Оршу, достигло Смоленска только 10 января 1570 г. Прошло еще две недели, и в Смоленске же было получено письмо от Филона Кмиты о том, что великие послы приехали в Оршу и готовы двинуться дальше. 30 января к смоленским воеводам было доставлено новое письмо оршанского старосты, которым он извещал их о времени прибытия послов на границы и сообщал подробный перечень-реестр посольской свиты. Посольство действительно было великим не только по названию. С главою его Яном Скротошиным было его свиты 242 человека и 295 коней, с минским каштеляном Миколаем Талвошем ехала свита, состоявшая из 257 человек всякого звания и еще 300 коней. Свою свиту имели и другие великие послы, так что общая численность всего посольства составляла 718 человек и 900 коней, которых всех надо было накормить-напоить, предоставить кров и т. д.⁹⁴⁹ Одним словом, принимать великое посольство было весьма дорогостоящим и накладным для казны и земли, с которой сбирались и деньги, и провиант с фуражом для послов и их свиты, делом.

Хлопотным было дело встречи столь большого посольства еще и потому, что при таком значительном числе сопровождавших послов лиц трудно было обеспечить порядок во время шествия их от литовско-русского рубежа к столице. В наказ приставам, которые встречали и сопровождали послов, не случайно были включены следующие слова: «Да и того им (приставам. – В. П.) беречи, чтоб литовские люди корму никакова ни у кого силно не имали и обиды от них крестьяном нигде никаковы не было», если же таковые обиды все же случатся, то приставам надлежало «послом о том говорити, чтоб людей своих велели унимати, в том бы себе нечти не чинили»⁹⁵⁰. Естественно, памятуя о том, что посол не только выполнял свои дипломатические функции, но был также и разведчиком-«шпегком» в неприятельском стане, в наказе приставам упоминалось также и об их обязанности всеми силами стремиться к тому, чтобы надежно изолировать послов и их людей от возможного общения с местными жителями⁹⁵¹.

2 февраля 1570 г. послы, встреченные русскими приставами, миновали границу и, на что было обращено внимание в посольской книге, пошли ко Смоленску не торной дорогой, не трактом, а проселком, в объезд. Из контекста этого сообщения следует, что на этот маршрут послы встали сами, без давления со стороны приставов. Почему? И снова закрадывается мысль, что причиной такого поворота была эпидемия, то самое лихое поветрие, которого не без оснований опасались на тракте великие литовские послы. Или же причина была в другом? 5 февраля Ян Скротошин со товарищи прибыл в Смоленск.

Тем временем, пока послы медленно, не торопясь, всячески демонстрируя свое величие, двигались к Москве, в Смоленск 5 февраля приехал Вислой Булгаков, челядинец князя П.И. Шуйского, который ездил в Литву договариваться об условиях вывоза тела князя в Москву. Булгаков сообщил новости о последних событиях в Литве. По его словам, суть унии-«еднанья» двух государств заключалась в том, чтобы «им (литовцам и полякам. – В. П.) стояти ото всех украин заодно: Ляхом Литве пособляти, а Ляхом Литве пособляти без пенезей (т. е. если раньше помощь Литве в войну против Москвы рассматривалась польскими радными панами как дело сугубо добровольное, и посылаемые в Литву польские конные и пешие роты были наемными, служившими великому князю литовскому при условии регулярных денежных и иных выплат, то теперь ситуация менялась. – В. П.)…». Другой важной новостью, что привез с собой Булгаков, была та, которая гласила: «Собранья… литовским людем нет нигде, опричь тех людей, которые ротмистры по украинным городом»⁹⁵². Эта новость вкупе с другой, о том, что послы-де едут «мир взяти по своей воле», говорила о том, что о войне в ближайшем будущем можно не беспокоиться – противник к ней не готов и признаков того, что он предпринимает меры к активизации боевых действий в ближайшем будущем, нет.

3 марта 1570 г. литовское великое посольство наконец-то прибыло в Москву и было размещено на литовском посольском дворе. Сопровождавшие посольство литовские купцы и их люди общим числом 643 человека были размещены во дворах за пределами литовского посольского двора, дворы эти были огорожены от внешнего мира «городьбою»⁹⁵³.

Стоит заметить, что встречавшим послов на въезде в столицу приставам П. Волынскому, А. Клобукову и все тому же С. Иванову был дан новый царский наказ относительно порядка встречи и сопровождения послов. Очень многое в ходе переговоров определялось тем, какой информацией о положении Русского государства и его взаимоотношениях с сопредельными державами, не говоря уже о внутреннем состоянии страны, владели послы. Отсюда и строжайшее требование к приставам – послы должны были быть изолированы от внешнего мира и поддерживать связь с ним только через них. Само собой, воспрещалось пускать на двор полоцких пленников, каковы бы они ни были – что сами полочане, что их «жоны, девки или робятки»⁹⁵⁴. Потчевать же информацией и создавать у послов соответствующее видение мира должны были сами приставы. При этом приставы должны были быть немногословны, не нужно им «речей плодить», ибо они «люди не думные», а раз так, то откуда им про государевы дела знать?⁹⁵⁵

Одним словом, наказ приставам содержал подробнейшие инструкции о режиме содержания литовских послов и их людей в Москве, и режим этот был довольно суровым, по существу, режимом полной изоляции. Единственным же светом в окошке в промежутках между аудиенциями у московского государя и заседаниями за столом переговоров для послов должны были стать сами приставы. Впрочем, столь жесткое отношение к послам связано было не только со стремлением московских властей ослабить их, литовских переговорщиков, позиции во время обсуждения условий замирения, но и их поведением по дороге в Москву да и в самой столице. В посольской книге сохранились любопытные подробности на этот счет, рисующие поведение королевских послов в весьма непрезентабельном виде⁹⁵⁶. Создается четкое впечатление, что в Москву приехали представители державы-победительницы диктовать свои условия проигравшему неприятелю и которым требования принимающей стороны были не указ.

Нервозная обстановка во время приема послов ничего хорошего не предвещала, тем более что послам были даны такие инструкции со стороны короля, которые, по существу, соответствовали тем, что получил в свое время от царя Ф. Колычев. «Проект перемирия с польско-литовской стороны мало чем отличался от проекта 1566 г.», – писал по этому поводу А.Н. Янушкевич. «Как и раньше, – продолжал он, – ВКЛ было готов признать status quo в Ливонии и провести разграничение Полоцкой земли без передачи московитам ее левобережной части»⁹⁵⁷. Иван Грозный и его бояре, видимо, догадывались о таких условиях, почему в очередной раз был поднят вопрос о создании вассального ливонского «королевства», «королем» которого должен был стать младший брат датского короля принц Магнус⁹⁵⁸. Создание такого находящегося под русским протекторатом квазигосударства позволяло обойти условия замирения, предлагаемые со стороны Сигизмунда и его советников, и, более того, рассчитывать на расширение сферы влияния в Ливонии в будущем.

Собственно переговоры в Москве с послами начались после долгой паузы. Еще 15 февраля 1570 г. Иван Грозный наказывал Семейке Иванову заявить послам, что их ждали на Крещение, а они не явились, потому государь отправился «в свою отчину в Великий Новгород и во Псков для земских росправ», и как только он вернется в столицу, так сразу послов и примет. Однако прошел месяц, другой, а прием посольства все откладывался и откладывался. 18 марта Иван, прибывший в Александровскую слободу, велел сообщить послам, что он «был в своих вотчинах в Великом Новгороде и по Пскове для своих земских росправ, и там места далние, и дорога была государю трудна», почему царь и великий князь «для своего покою поехал на свое село в слободу опочинути», а вот после Пасхи можно будет поговорить и о деле⁹⁵⁹.

Само собой, затянувшееся ожидание не придавало смирения ни заносчивым польским шляхтичам, ни охранявшим им не менее гордым московским детям боярским, в результате чего список конфликтов между ними продолжал множиться. Наконец, 4 мая 1570 г. Иван въехал в столицу и во главе своей свиты прошествовал в свой опричный дворец мимо литовского посольского подворья, за чем могли наблюдать из-за тына и решеток и послы, и их люди. Но прошло еще несколько дней, пока, наконец, в воскресенье 7 мая 1570 г. Иван принял у себя великих послов. Переговоры начались.

О том, как проходили эти переговоры, сказано было прежде много и не раз⁹⁶⁰, поэтому мы не будем останавливаться подробно на бурных перипетиях обсуждения условий прекращения войны. Отметим лишь, что проходили они в ставшей традицией атмосфере упорного торга с обеих сторон. «Переговоры пошли по привычному, давно проторенному пути», – писала по этому поводу А.И. Хорошкевич и, продолжая, отмечала, что «они (т. е. переговоры. – В. П.) открылись непомерными требованиями с обеих сторон»⁹⁶¹. Как гласит «Выписка из посольских книг», «послы просили Новагорода, Пскова, Смоленска, Дорогобужа, Вязьмы, Торопца, Лук, Мосалска, Мценска, и всех Сиверских городов, Полотцка, Озерища, Усвята со всеми поветы». С московской стороны переговорщики в ответ запросили «Киева и русских городов, которые к Киеву и Волынской земле, и Береста, и Каменца Берестейского, и всех городов, которые по Днепру х Киеву: Витепска, Могилева, Шилова, Мстиславля, Канева, Черкасского, Кричева, Чичерска, Пропойска»⁹⁶². И дальше в рамках ставшего уже «стандартным» сценария стороны мало-помалу, делая одну уступку за другой, приступили к выработке некоего соглашения, которое устроило бы всех. Правда, согласование позиций и интересов сторон оказалось, как и прежде, чрезвычайно трудным делом – характерная фраза в «Выписке» гласила, что переговорщики с обеих сторон «говорили спорных речей много, а на дело никоторое не сошли»⁹⁶³.

Столкнувшись с упорством бояр в отстаивании интересов своего государя, 10 июня польские послы попытались зайти с другой стороны и соблазнить Ивана Грозного возможностью стать королем Речи Посполитой – мол, у короля нет наследника, «а королева рада обе тебе прихиляютца и потомству твоему, что у короля детей нет». Потому-то, продолжали послы, пока король жив, то и радные паны, и шляхетство «смотрят на короля», а как «его Бог приберет, и рада обе поспол прихиляетца к тебе ко государю». И в знак своих добрых намерений и готовности быть избранным на трон Речи Посполитой не согласился бы государь на те условия, что привезли с собой послы?⁹⁶⁴

А.Л. Хорошкевич, рассказывая об этом эпизоде, писала о том, что «царь принял это заявление всерьез» и «легко попался на этот дипломатический крючок», рисуя Ивана Грозного этаким простаком, которого легко обвести вокруг пальца⁹⁶⁵. Однако из дальнейшего хода переговоров это никак не следует – царь, приняв к сведению это щедрое предложение⁹⁶⁶, продолжал, однако, гнуть свою линию. И линия эта хорошо просматривается в многочасовой речи 10 июня, которую Иван Грозный произнес (именно произнес, а не зачитал) в ответ на лестное, казалось бы, предложение, сделанное польской стороной. В ней царь продемонстрировал недюжинные познания в истории русско-литовских отношений и четко расставил акценты, выделив основные спорные моменты в них и кто, в конечном итоге, виновен в разлитии христианской крови⁹⁶⁷.

После этого переговоры продолжались еще несколько дней. Согласование начертания границы оказалось незавершенным. Де-факто стороны молча согласились на ту линию «границы», которая сложилась к моменту начала переговоров по итогам предыдущих боевых действий. Аналогичным образом оказался разрешен и вопрос о границах русских и польских владений в Ливонии. В итоге, поторговавшись о сроках перемирия, стороны решили заключить его на три года, «от лета 7078-го от Петрова дни до Петрова же дни лета 7081-го», договорившись, что в эти годы «на обе стороны войны не быти, и городов не заседати, и новых не ставити». По истечении же срока перемирия предполагалось возобновить переговорный процесс, «слати на обе стороны великих послов, которые б могли меж государей делати и о спорных землях договор чинити»⁹⁶⁸.

Таким образом, 18 июня 1570 г. в Москве была достигнута договоренность о прекращении войны. Обе стороны, изрядно вымотавшиеся в ходе этого конфликта и испытывавшие серьезные внутренние проблемы, молчаливо согласились с тем, что спорные территории будут поделены по принципу uti possidetis. Однако «по очкам» все же перевес остался на стороне Москвы. Пускай она не смогла добиться установления своего контроля за всей Полочанщиной, оставив ее левобережную часть на литовской стороне, однако сам Полоцк она смогла удержать, превратив правобережную часть Полоцкого повета в укрепленный плацдарм для дальнейшего наступления на теперь уже Речь Посполитую. Была решена и другая, не менее важная задача – Ливония оказалась де-факто поделена между Русским государством, Данией, Швецией и Речью Посполитой, и последнему Ягеллону не удалось наложить свою руку на ливонское наследство целиком.

Мир, конечно, получился шатким и неустойчивым, компромиссным, и условия этого компромисса не удовлетворяли ни ту ни другую стороны. Новая война была неизбежна, но на тот момент и худой мир все же был лучше доброй ссоры, а Москве сейчас, в 1570 г., даже такой мир был очень нужен – на повестке дня стоял крымский вопрос. Ошибка, допущенная в середине 1540-х гг. и не исправленная в 1550-х гг., дала о себе знать в самый неподходящий момент. После Астрахани впереди были сожжение Москвы татарами в 1571 г. и многодневное сражение на дальних и ближних подступах к русской столице, завершившееся победой государевой рати над басурманами при Молодях в 1572 г. И эта победа стала возможной во многом благодаря тому, что Иван Грозный, здраво оценив внешнеполитические перспективы и свои возможности, пошел на серьезные уступки «брату» Жигимонту.

Мир был необходим и Речи Посполитой. Она нуждалась в нем уже хотя бы потому, что Люблинская уния поставила перед литовской и польской правящими элитами целый ряд серьезнейших вопросов внутреннего обустройства нового соединенного государства, не говоря уже о том, что расстроенные войной система государственного управления, хозяйство и финансы бывшего Великого княжества Литовского нуждались в немедленной поправке. К тому же не за горами были и выборы нового короля – у слабевшего Сигизмунда II не было законных наследников, а решать все эти вопросы в условиях войны было весьма затруднительно. Как результат, очередная русско-литовская война подошла к концу, оставив после себя ворох неразрешенных проблем.