1. Пушки продолжают говорить…

Начало 1568 г. ознаменовалось активизацией боевых действий. В разрядных записях после известия о составе войска, сосредоточенного, по литовским вестям, в Торопце и Великих Луках, сказано, что «тое же зимы (т. е. 1567/68 г. – В. П.) посылал государь с Лук Великих воевод своих в литовскую землю воевать под Рую (Друю. – В. Л.), да под Ыскашь, да под Бряславль на три полки»⁸⁴⁷. Набег этой небольшой (не больше 1,5–2 тыс. всадников, судя по всему, по большей части татар) «лехкой» рати под началом князя И.А. Канбарова не мог нанести большого ущерба литовским волостям⁸⁴⁸, однако он должен был продемонстрировать Сигизмунду волю Ивана продолжать борьбу и тщетность расчетов литовского «брата» на внутренние нестроения в Москве.

Сигизмунд и паны рады также не собирались сдаваться. Распуская свое войско в начале 1568 г., король, однако, поставил перед своими воеводами активные задачи. Жмудский староста Я. Ходкевич во главе панских почтов вместе с Р. Сангушко и минским воеводой и старостой Г. Горностаем должны были отправиться добывать Улу, браславский староста Ю. Остик получил предписание идти на перехват опустошавшей Браславщину рати князя Канбарова, а Ф. Кмита «з некоторым рыцерством» (4 тыс., по свидетельству М. Бельского) ушел воевать Смоленщину⁸⁴⁹.

Как развивались события дальше? Ст. Пац, воевода витебский, по своей инициативе в январе 1568 г. несколько раз (5, 17, 28 и 29 января) посылал своих казаков и гарнизонных жолнеров воевать окрестности Велижа и Усвята, чем те с удовольствием и занимались, рассчитывая на богатую добычу⁸⁵⁰. Русские не остались в долгу, напали на Сураж и спалили один из его посадов, захватив при этом 60 пленных⁸⁵¹. Об этом набеге писал Р. Сангушко 4 февраля 1568 г. витебский воевода.

О действиях Ю. Остика ничего не сообщается, но, видимо, раз уж о его победах над московитами и татарами польские хроники ничего не пишут, следовательно, добиться ему ничего не удалось. Ф. Кмита, если верить польским хронистам, прибыл под Смоленск, его люди на «герцах»-поединках побили немало московитов, выехавших из города померяться силами с неприятелем, после чего, опустошив окрестности города, Кмита повернул назад, к Орше⁸⁵².

Жмудскому же старосте под Улой удача не улыбнулась. 12 февраля 1568 г. он, располагая 12 тыс. конницы и 6 тыс. пехоты с артиллерией⁸⁵³, подступил к замку и начал его осаду. Увы, закончилась она 4 марта 1568 г. совершенно бесславно. О том, как проходила осада, жмудский староста подробно написал в своем отчете, адресованном королю. В нем Я. Ходкевич писал, что на первых порах она шла вполне успешно. «В том часе непогодном зимном, – писал он, – напервей стреляно до одное бакшты, которая ест над Улою; тую-м бакшту и пол стены, которая от нее аж до середнее бакшты походит, також збил и здиравил, иж яко щотка, бервенье з стены и з обламков выпадало». Правда, оказалось, что московские градодельцы потрудились на славу, основательно укрепив каркас стены и забутовав его грунтом и «хрящом». Как результат, разбитая стена и башня отнюдь не торопились рассыпаться в прах и открывать воинам Ходкевича путь внутрь замка⁸⁵⁴. Убедившись в невозможности разрушить стены и башни Улы до основания, Ходкевич решил попытать счастья иным путем – послать людей с приказом поджечь оборонительный обвод ульской крепости. Ротмистры, которые должны были вести людей на приступ, требовали от старосты, чтобы он подготовил для них пролом в стене такой ширины, чтобы знаменосец мог свободно махать в нем своим флагом.

Однако драбы и мужики, выставленные панами согласно сеймовой «ухвале», отнюдь не стремились проявлять чудеса героизма на королевской службе. «Вей по лесе, по ровах и по подречью похоронилися», – писал королю Ходкевич, и все его попытки заставить пехоту идти вперед не имели успеха, даже когда жмудский староста обнажил клинок своей сабли и, как он писал, «окровавил» его о спины хороняк. «Чим их (драбов и мужиков. – В. П.) болш до того гнано, – сокрушался Ходкевич, – тым ся болш крыли и утекали» в предрассветных сумерках. Не лучшим образом вели себя и казаки, «которых я был за пенези свои нанял, ледво до перекопу дошедши поутекали». «Я м прозьбою и добротою, а потом теж я уряду моего, – жаловался староста, – который есми на тот час на себе носил, упоминалом, просилом и росказывалом», но все безуспешно. Пехота не желала идти на штурм, не видя перед собою обещанной бреши. Не помог и личный пример воеводы, который, «видечи… непослушенство и нехуть пеших, зсел есми с коня и сам шол на тое местцо, откуль им с приметом ити казал»⁸⁵⁵.

Лишь под утро, «по долгом напоминанью, прозьбою, грозьбою, везаньем… и забиванием», воеводе удалось заставить своих людей «татарским обычаем, примет, купу за купу, дерева кидать, а так бысьмы ся могли до перекопу, а потом аж и под обламки подметать», так что можно было надеяться с Божьей помощью «к лепшему концу прийти»⁸⁵⁶. Но не тут-то было! В самый неподходящий момент русский гарнизон предпринял отчаянную вылазку, запалил и разметал примет и уничтожил все материалы для него на выстрел из лука от стен замка и за малым делом едва не захватил лишенную разбежавшегося кто куда пехотного прикрытия литовскую артиллерию в шанцах. Лишь спешив четыре конные роты и послав всадников в шанцы стеречь наряд, Ходкевичу удалось его спасти⁸⁵⁷. В конце концов, видя откровенное нежелание пехоты осаждать замок и участвовать в осадных работах, испытывая нехватку соответствующего саперного и инженерного снаряжения, необходимого для завершения осады, к которой присоединился еще и голод, который привел к растущему дезертирству, Ходкевич решил снять осаду. «Ачьбы была дыра в том замку, яко с Кракова до Вильни, предься бы до нее драбы ити не хотели и не смели», – заключил Ходкевич, а тут еще московиты, засевшие в Уле, не испытывали нужды ни в чем: ни в порохе, ни в провианте, ни в людях и артиллерии. И пока не началась весенняя распутица, из-за которой можно было потерять наряд и обоз, 4 марта 1567 г. он приказал начать отступление⁸⁵⁸.

Ульская конфузия Ходкевича подвела итог зимней кампании 1567/68 г.⁸⁵⁹, и с началом весенней распутицы активные боевые действия временно прекратились. В ожидании, пока просохнут дороги и прорастет первая трава, в Москве готовились к новой кампании, продолжая придерживаться тактики Фабия Кунктатора. Заглянув в разрядные записи, мы увидим, что по весне 1568 г. «опришнинский разряд» из трех полков, Большого, Передового и Сторожевого (6 воевод, «большой воевода» князь Михаил Темрюкович Черкасский) встал на Троицын день в Вязьме и Ржеве (т. е. по литовскому рубежу)⁸⁶⁰. Там же, в Вязьме, «для литовских людей» был развернут и большой 5-полковый разряд, «большим» воеводой в котором был назначен князь И.Ф. Мстиславский⁸⁶¹. Не об этом ли войске писал в своем письме, адресованном Р. Сангушко, Ф. Кмита: «Дал ми знать за заграничя шпегк мой», што не отменне и не похибне, але певне войска великие мают прибыть до Смоленска, которые вторгнене в панство господарское мают чинить и воеват под Оршу, Дубровну, Могилев, Шклов, Копысь и всю сюю Украину»? И далее Кмита сообщал про хитрый царский план, который заключался в следующем: «Князь Московский, маючи ведомость, што войска господаря нашого мают се обернуть под Улу и Сушу, збират войска свои и вжо зо всих сторон на одно местце зрушил их до Лук Великих, а иншое мает прислать сезде, до Смоленска». Расчет московской «ставки», по словам Кмиты, заключался в том, чтобы в тот момент, когда литовские рати повернут назад от Улы и Суши, то смоленская рать отправится делать «уторжки» «в се край», и как только литовское войско двинется ему навстречу, так сразу же «тое войско з Лук на отсечу, а войскам господарским на хрыбет послати [царь Иван] умыслил»⁸⁶².

Все это время «малая» война продолжалась, и накал ее не ослабевал. Заметим, что не только литовцы успешно действовали на русских коммуникациях (подобно тому, как в 1567 г. витебские казаки во главе с ротмистром С. Бирулей под Ситно напали на московский обоз и разбили его, захватив в качестве трофеев, если верить М. Стрыйковскому, несколько пушек, 120 гаковниц, порох и ядра⁸⁶³). Б. Корсак писал Р. Сангушко 30 января 1568 г., что из Борисова до Чашник отправлен конвой с артиллерией, которым назначен командовать он, и он просит дворного гетмана усилить охрану дороги между Леплем и Чашниками и от неприятельских отрядов, и от «шпегков», расставив шесть застав⁸⁶⁴. Сам факт этого беспокойства косвенно свидетельствует в пользу того, что не только литовские казаки и охочие люди нападали на обозы и отдельные мелкие отряды русских служилых и иных людей на лесных дорогах Полочанщины, но и русские совершали успешные ответные набеги.

Московские пограничные воеводы продолжали и рекогносцировки. Во всяком случае, только так можно трактовать новость, распространившуюся в марте 1568 г. и вызвавшую переполох среди литовских воевод. 30 марта король писал Сангушко, воспрещая тому отъезд от войска по причине того, что большое московское войско прибыло в Полоцк, имея своим намерением вторгнуться в королевские владения – одна колонна должна была атаковать Долгинов, другая – Дрису, ну а третья поставить замок на Березине⁸⁶⁵.

Причина этого переполоха была очевидна – в королевской казне снова было пусто, жалованье служебным людям не выплачивалось⁸⁶⁶, и дисциплина наемников стремилась к нулю, они толпами дезертировали, занимались грабежом местного населения и мародерством⁸⁶⁷, отказываясь повиноваться своим ротмистрам, которые, кстати, сами подавали своим подчиненным примеры небрежения по службе. Дело доходило местами до открытого мятежа⁸⁶⁸. В итоге наемники, остававшиеся на службе, компенсировали невыплату «заслужоного» походами «за зипунами» на «ту» сторону⁸⁶⁹. Понятно, что вся эта активность носила характер булавочных уколов и никак не могла повлиять на ход войны. Бессистемные и хаотичные набеги, не имевшие никакой иной цели, кроме как пополнить карманы наемников и их ротмистров, не могли вернуть Сигизмунду II Полоцка и выиграть войну.

Отсутствие средств у короля и невозможность вследствие этого финансировать строительство замков на полоцком «фронтире» привело к тому, что и в 1568 г. они оставались недостроенными и недовооруженными, испытывавшими нехватку и людей, и оружия, и припасов⁸⁷⁰.

Мартовский переполох не был единственным в этом году. 15 мая 1568 г. Сигизмунд II писал из Гродно Сангушко, что как от самого дворного гетмана, «так и от инших старост и державец замков наших Украинных ведомост нас доходят о злом умысле неприятеля нашого, князя великого Московского, же войско збирает и замки на розных местцах, на кгрунте панства нашого будовати хочет». Поэтому король наказывал Сангушко «для лепшое готовости ку обороне панства нашого с приставства своего, Головчина, до Лукомля ехал и там со всими ротмистрами наших рот ездных на одном местце положил ся», имея задачу «естлибы люди неприятелские в панство нашо обернули, або замки где на кгрунте нашом будовати хотели», то дворный гетман со своими людьми «тым людем непрителским отпор, а панству нашому оборону чинил, сколко тобе Бог допоможет». А деньги, заверил король, «без каждого мешканя посланы будут»⁸⁷¹.

Выполняя наказ, Сангушко решил попытать счастья там, где фортуна не улыбнулась жмудскому старосте. В конце августа 1568 г. он совершил молниеносный рейд к Уле. Имея в Чашниках чуть больше 1,1 тыс. конницы и полутысячи пехоты (всего до 1,7 тыс. бойцов)⁸⁷², он выступил на север и вечером 20 августа вышел на ближние подступы к Уле. О том, что случилось дальше, подробно рассказывает Б. Папроцкий⁸⁷³, описанием которого мы и воспользуемся, дополнив и скорректировав его повествование сведениями из других источников.

Опытный воин и искусный мастер «малой» войны, дворный гетман выбрал удачный момент для нападения – по донесениям «шпегков», в Уле должен был смениться гарнизон⁸⁷⁴, и можно было рассчитывать на то, что новоприбывшие, не освоившись на новом месте, будут не столь бдительны, как прежние бойцы⁸⁷⁵. Расчеты дворного гетмана оправдались – то, что не удалось сделать Я. Ходкевичу посредством осады, Сангушко удалось сделать «изгоном».

Как князю удалось взять Улу? Если принять на веру версию польских хронистов, то Сангушко подвел своих людей к Уле двумя колоннами – казаки во главе с ротмистрами Бирулей, Минкой и Оскеркой подошли к Уле водой, по Двине, а сам дворный гетман с главными силами, конными ротами своей, Тышкевича, Войны и князя Лукомского, а также пешими драбскими ротами ротмистров Тарновского и Рачковского по лесным дорогам вышел к Уле с севера, со стороны Туровли, с тем расчетом, чтобы не дать неприятелю прислать подкрепления ульскому гарнизону (впрочем, можно предположить, что в этом случае князь стремился ввести русских в заблуждение – подходящие с севера, со стороны Полоцка войска могли вполне быть приняты за своих)⁸⁷⁶.

Ула была атакована сразу с нескольких сторон. Казаки Минки зажгли одну из башен со стороны Двины, а затем вместе с ротой Оскерки прорубились через «фортку» («fortka», т. е. небольшие ворота для вылазок) внутрь замка. Бируля со своими людьми тем временем расчистил от завалов и рогаток подступы к замку с другой стороны, со стороны р. Улы и начали рубить ворота, чтобы впустить внутрь замка переправившиеся через Улу и подступившие к ним конные роты. Драбские же роты в это время по приставленным лестницам начали взбираться на валы и стены Улы, причем часть драбов прикрывала действия штурмующих огнем из своих ручниц.

Русский гарнизон Улы, видимо, на первых порах действительно был застигнут врасплох, однако быстро опомнился и оказал неприятелю упорное сопротивление⁸⁷⁷. Исход штурма был решен в конечном итоге действиями казаков Бирули – они сумели в буквальном смысле прорубиться через главные ворота Улы и открыть дорогу внутрь замка конным ротам. Ввод в бой свежих сил и численное превосходство неприятеля в конечном итоге и предопределили победу литовцев. Ула пала. В плен, согласно сведениям с «той» стороны, попали оба ульских воеводы, братья Вельяминовы, и 300 «зацных» воинов (надо полагать, из числа тех, кого Б. Папроцкий назвал «людом рыцарским»). Сколько уцелело из 800 ульских стрельцов – польские хронисты и писатели не сообщают, хотя пишут о том, что мало кто уцелел от гарнизона замка, – часть погибла в бою, часть сгорела в пламени, охватившем Улу, третьи утонули в Двине, когда пытались выбраться из пылающей крепости и спастись⁸⁷⁸.

Кроме пленников, торжествующим победителям больше ничего не досталось – Ула сгорела дотла вместе со всеми припасами и вооружением⁸⁷⁹.

Неожиданная и блестящая (на фоне, почитай, месячного топтания под Улой Я. Ходкевича) победа Р. Сангушко произвела неожиданный эффект. Сам дворный гетман, находясь под впечатлением от своего успеха, предложил Сигизмунду организовать подобный же рейд на Полоцк, где, по его сведениям, было мало ратных людей, и взять его⁸⁸⁰. Правда, для того, чтобы повторить ульский успех под Полоцком, Сангушко требовал дать ему больше людей. Сигизмунд уклонился от прямого ответа на это предложение дворного гетмана, переведя стрелки на М. Радзивилла Рыжего, воеводу Виленского, который на тот момент (октябрь 1568 г.) пребывал в Минске. К нему и предложил обратиться король, посовещаться насчет плана похода на Полоцк и заодно поговорить об отправлении к Сангушко дополнительных воинских контингентов. Сам же король, судя по тону его письма князю, полагал первостепенной задачей укрепиться в Уле и не допустить реванша с русской стороны.

В том же, что Москва попытается вернуть Улу, в Вильно и на «фронтире» не сомневались. Практически сразу после того, как стало известно о нападении литовцев на Улу, из Невеля к замку была послана помочная «лехкая» рать (три полка, Большой, Передовой и Сторожевой, три воеводы, не больше 1 тыс. «сабель и пищалей»⁸⁸¹) под началом одного из лучших воевод Ивана Грозного И.В. Шереметева Меньшого⁸⁸². Естественно, что выступление этой рати на помощь Уле потеряло смысл практически сразу – крепость была взята литовцами молниеносно, и, пока войско Шереметева собиралось и выдвигалось, неприятель успел кое-как укрепиться на пепелище⁸⁸³. В итоге, не располагая большими силами и явно не имея наряда, Шереметев не рискнул идти на Улу. Но чтобы хотя бы частично поквитаться с неприятелем и заодно дать своим воинам поживиться, он повел полки на Витебск.

29 сентября 1568 г. Шереметев подступил к городу и два дня стоял под ним, разоряя его окрестности и заодно запалив витебский посад (и даже, если верить М. Стрыйковскому, приступал к замку). Город был спасен благодаря хитрости («фортелю») его воеводы Ст. Паца, который подбросил русскому воеводе известие о том, что на помощь осажденному Витебску идет сам дворный гетман со своими войском.

Испуганный русский воевода и его воинство бежали от Витебска, а храбрые витебляне преследовали его по пятам, писал дальше польский хронист (оставим это замечание на его совести)⁸⁸⁴.

Вторая попытка, сведения о которой сохранились в переписке литовских воевод и ротмистров на «фронтире», была более серьезной. 7 октября 1568 г. поручник дрисский Ш. Жабровский сообщал дворному гетману, что литовские «доброхоты» доносили ему «з земли неприятелское», что в Себеже собирается русская рать под началом некоего Никифора, воеводы Опоцкого, «а при нем повет Новогородцкий, а другой Шоломский, окромя иншого люду военьного» (здесь надо полагать, что речь шла о служилых людях Новгородчины, в том числе и Шелонской пятины). Наряд для этого похода, а также порох и ядра для него Никифор должен был взять в Полоцке. В одной команде с Никифором должен был действовать и князь Ю. Токмаков, который пообещал Ивану Грозному вернуть Улу. Увы, этот поход завершился неудачей, но не по причине успешных действий литовских войск, но из-за «Божьего посещения». Как сообщал оставшийся неизвестным информатор Шимона Жабровского, Никифор «с тым людом тогды тягнул до Улы и вернулся от Полоцка недалеко для поветрея»⁸⁸⁵.

В общем, литовцам сильно повезло, что русские воеводы сразу, по горячим следам, не сумели (по объективным причинам – из-за эпидемии?) организовать военную экспедицию и вернуть Улу до того, как неприятель сумеет там закрепиться. Между прочим, с этим у литовской стороны снова возникли большие, но вполне традиционные трудности. Удержание Улы, ставшей своего рода «чемоданом без ручки», превратилось в серьезную проблему. Оставить то, что от замка осталось после штурма и пожара, было нельзя – мало того, что это место имело стратегическое значение, но трудно было и представить, насколько серьезным ударом по моральному состоянию литовской шляхты стал бы отказ от сохранения Улы за великим литовским князем. В общем, как отмечал А.Н. Янушкевич, восстановление ульских фортификаций на некоторое время стало основной задачей, которую решали литовские власти⁸⁸⁶. Так, 10 сентября 1568 г. наивысший гетман писал Сангушко: «Што так Ваша Милость, милостивый княже, рачиш писати до мене около потреб вшеляких, до будованья замку, на оном же копцу Ульском, спешного и прудкого поратованья, яко людми, жолнери, посохи для роботы, живности, пенезей потребуючи, около того сезде уставичне без перестаня и ден и ночи не всипаючи, пильность и старане працовитое чиню, яковых мог што наборздей подлуг наболшого преможенья и усилованя тыми таковыми потребами Вашу Милость подпереть и посилить»⁸⁸⁷.

Правда, по установившемуся «обычаю» работы эти велись снова ни шатко ни валко, что дало возможность литовскому подканцлеру О. Воловичу заявить, что «але иж речи лениво идуть, трудно за так короткий час, яко ся осень вжо близко примкнула, может тот замок стати»⁸⁸⁸. Еще бы – пустая казна и неповоротливость литовской бюрократии вкупе с ее безынициативностью (преодолеть которую могла бы королевская «наука», но Сигизмунд был больше заинтересован вопросами, связанными с унией, чем удержанием какого-то, пусть и важного, замка на полоцком «фронтире») не позволяли ни Ходкевичу, отчаянно пытавшемуся наскрести по сусекам людей, оружие, провиант и деньги и отправить их Сангушко для скорейшего приведения Улы в боеспособное состояние⁸⁸⁹, ни тем более самому дворному гетману ускорить работы. Отчаявшись завершить работы в обозримом будущем и опасаясь, что московиты предпримут новую экспедицию с целью вернуть Улу⁸⁹⁰, дворный гетман предложил королю отправить в Москву гонца якобы для возобновления переговоров о заключении перемирия, а на самом деле «для того, абы потужнейший способ войны за часом быти мог», т. е. выиграть время для доведения работ по восстановлению Улы до конца⁸⁹¹.