2. Вялотекущая война на «фронтире»

Невозможность мирного урегулирования конфликта создала совершенно новую ситуацию. «Судя по поведению русских властей, – писал А.И. Филюшкин, – они сами не ожидали, что захват Полоцка будет столь легким». Литовцы так и не смогли адекватно ответить на взятие города в феврале 1563 г. И после того, как попытка вернуть Полоцк осенью 1564 г., предпринятая Радзивиллом осенью 1564 г., не задалась, «стало ясно, – продолжал историк, – что царь Иван пришел в Полоцкую землю всерьез и надолго, и никто его в ближайшее время не прогонит». Как следствие, подвел итог исследователь, «проблема Полоцка из военной стала политической и землевладельческой», «на первый план вышли задачи утверждения границ захваченных территорий (не ограничиваться же одним городом Полоцком) и способы закрепления на этих землях»⁶⁸³.

«Всерьез и надолго» – пожалуй, эти слова лучше всего описывают ситуацию, которая сложилась к исходу 1566 г. на Полочанщине с приходом туда московской власти. В предыдущие годы она находилась в состоянии некоей неопределенности, связанной с тем, что прежняя власть ушла, а новая еще не утвердилась. Связано это межеумочное положение было не в последнюю очередь с тем, что, по образному выражению А.И. Филюшкина, русское войско, подобно раскаленной спице сквозь масло, прошло по литовской территории и захватило Полоцк. В итоге «под Полоцком исчезли границы», – писал он, и «Полоцкая земля представляла собой кровоточащую рану с рваными неопределенными краями, причем краями нестабильными, постоянно меняющими свои очертания»⁶⁸⁴.

Можно сказать, что в 1563–1566 гг. Полочанщина представляла собой своего рода пограничную, буферную зону, зону «фронтира». И тут стоит вспомнить любопытные наблюдения, которые были сделаны российским историком М.Б. Бессудновой относительно ситуации, сложившейся на псковско-ливонском порубежье в позднем Средневековье. Она отмечала, что «из-за сложного ландшафта (густые леса, озера, болота) и малой плотности населения, слабо различавшегося по хозяйственному, культурному, этнически-языково-му и конфессиональному признакам, размежевание псковских и ливонских владений долгое время сохраняло весьма условный характер (выделено нами. – В. П.)…». Как результат, «типы хозяйственной деятельности местных жителей (охота, рыболовство, скотоводство, бортничество) способствовали сохранению границей своей изначальной прозрачности, вследствие чего пограничные территории являлись пространством совместного использования и, как следствие, объектом обоюдных притязаний»⁶⁸⁵.

Заменим в этой цитате фразу «псковско-ливонское порубежье» на «русско-литовское» и получим отличное описание положения на полоцком «фронтире». И положение это усугублялось тем, что, в отличие от псковско-ливонского «фронтира», здесь отсутствовали мало-мальски значимые природные рубежи и ориентиры, которые могли бы сыграть роль естественной границы, притом что и Вильно, и Москва считали эти земли своими и не собирались от них отказываться.

Эта неопределенность статуса Полочанщины должна была быть ликвидирована, а процесс ее «инкорпорации» в состав Русского государства – ускорен через запуск сценария поместной колонизации и вывода на Полочанщину русских служилых людей с наделением их поместьями и формированием служилой корпорации-«города». Касаясь проблемы поместной колонизации, отечественный исследователь М.М. Бенцианов по этому поводу писал, что она носила организованный характер и «поместья раздавались на направлениях, где необходимо было постоянное присутствие воинских контингентов»⁶⁸⁶. И, забегая вперед, отметим, что поместные раздачи на территории Полоцкого повета осуществлялись именно после 1566 г., в 1567–1572 гг.⁶⁸⁷

Однако для начала колонизации нужно было обезопасить занятую территорию. А.И. Филюшкин полагал, что этот вопрос можно было решить двумя путями – дипломатическим и военным, причем второй путь выглядел более сложным и трудоемким. Он предполагал создание более или менее устойчивой системы защиты новой границы, «что при отсутствии ясно выраженных естественных границ (прежде всего крупных рек) было фактически невозможно», ибо для установления надежного контроля за столь обширной и редконаселенной территорией (случайно ли бояре в приговоре 1566 г. отмечали, что лучшие полоцкие волости находятся по ту сторону Двины?) здесь нужно было держать значительные воинские контингенты⁶⁸⁸. Ратных же людей и денег (последних в особенности) в Москве никогда не было в избытке. Отсюда, подчеркивал историк, и стремление Москвы сперва закрепить результаты взятия Полоцка через дипломатию.

Однако этот сценарий не сработал, и, когда после отъезда посольства Ю. Ходкевича стало ясно, что переговоры относительно будущего статуса Полоцкого повета затягиваются на неопределенный срок, стратегию решено было изменить. Суть нового подхода заключалась в создании сети крепостей-«замков», которые покрыли бы собой Полочанщину.

Однако можно и не согласиться с таким подходом, поскольку можно провести определенные аналогии со все тем же смоленским «случаем». Как и в Смоленске (а прежде того – во Пскове), на первых порах Москва держала на Полочанщине значительные воинские контингенты – ротируемых ежегодно детей боярских-«годовщиков», а также стрельцов и казаков (сперва, видимо, московских, а затем замененных постепенно на набранных на месте). И, как в Смоленске, эта практика «годования» должна была со временем быть заменена службой местных детей боярских и прочих служилых людей «розных чинов». Поскольку же опыт организации подобного рода службы был уже наработан, то эта перемена на Полочанщине заняла меньше лет, нежели на Смоленщине, – то, что в последнем случае растянулось на десятилетия⁶⁸⁹, на Полочанщине свершилось в считаные годы, благо ситуация, сложившаяся сразу после взятия Полоцка, позволяла это сделать. Предположим, что в смоленском случае кардинальные перемены в устройстве местной служилой корпорации тормозились сохранением (в известной степени) действенности условий жалованной грамоты, которую выдал Василий III в 1514 г. смолянам. В полоцком же случае, похоже, достигнутые договоренности были перечеркнуты попыткой сопротивления, которую на развалинах Верхнего замка попытались оказать польские наемники и часть полоцкой шляхты по главе с Яном Глебовичем. Это нарушение позволило Ивану Грозному сразу осуществить «перебор людишек» в Полоцке, осуществить вывод неблагонадежных и подозреваемых в нелояльности полочан, заполнив образовавшийся социальный и политический вакуум русскими служилыми, а в перспективе и посадскими и торговыми людьми.

Почему в таком случае начало процесса «поместной колонизации» Полочанщины было отложено на несколько лет? Предположим осторожно, что это было связано с отмеченной выше неопределенностью ее статуса в новом качестве. В действиях Москвы не видно налета авантюризма, для нее характерна некая методичность вкупе с осторожностью. Взяв Полоцк одним могучим ударом, в Москве на первых порах несколько растерялись: неужели Литва оказалась колоссом на глиняных ногах? Но когда стало ясно, что Вильно и в самом деле не может вернуть Полоцк в обозримом будущем военным путем, вот тогда и было решено приступить к закреплению обретенной мечом государевой отчины на долгие времена через запуск поместной «колонизации». При этом этот ход был подготовлен в Москве еще до того, как начались переговоры с посольством Ходкевича.

В стратегии «инкорпорации» Полочанщины как зоны «фронтира» есть, на наш взгляд, и еще один любопытный момент. Выше уже было отмечено, что Полочанщина, в особенности ее правобережная часть, – территория малонаселенная, покрытая густыми лесами и болотами, в отличие от левобережной, лучше освоенной в хозяйственном отношении. И здесь можно провести аналогию с русским продвижением во второй половине XVI в. на юг, в Поле, которое проходило в сходных условиях. Здесь также Москва закрепляла спорные территории, воздвигая «города» и заселяя их многими служилыми людьми разных чинов. Эти укрепленные «города», не имевшие на первых порах своих посадов, в первую очередь были именно пограничными крепостями, имевшими сугубо военно-политическое и административное значение. «С экономической точки зрения они представляли собой не полноценные „города⁴⁴, – писал российский исследователь М.Ю. Зенченко, – а „государевы крепости⁴* с населением, полностью зависевшим от поставок из центра (в первую очередь объектами поставок было зерно и «ружейный припас)». И, создавая их, правительство решало, по его словам, комплекс общегосударственных проблем, прежде всего защиту территориальной целостности и населения страны⁶⁹⁰.

Как проходило создание «Полоцкого УРа»? А.И. Филюшкин исходил из того, что первые крепости на завоеванной Полочанщине начали строиться чуть ли не сразу после того, как пал Полоцк, – в 1563 г. В его описании ситуация развивалась как своего рода «соревнование» между Москвой и Вильно – кто быстрее «застолбит» за собой спорную территорию посредством возведения укрепленных городков и замков. И начали это соревнование русские и литовцы практически одновременно – по приказу Сигизмунда II витебский воевода Ст. Збаражский на месте впадения р. Каспли в Западную Двину поставил замок Сурож, ну а русские поставили в верховьях Полоты свою крепость – Ситну. Тогда же на р. Оболи, притоком Двины, в одной из ее излучин русские воздвигли еще одну крепость – Козьян. В ответ на строительство Козьяна литовцы заложили замок Ула, однако достроить его не смогли – напавший на строителей замка русский отряд частью перебил, частью разогнал их и остановил стройку⁶⁹¹.

Однако в этой версии есть определенные слабые места. На их обратил внимание еще больше десяти лет назад белорусский историк Ю.Ф. Устинович. Он высказал сомнение относительно того, что и Ситно, и Козьян были построены именно в 1563 г., а не позднее⁶⁹². Конечно, соблазнительно считать, что и Ситно, и Казьян были поставлены именно в 1563 г., но отсутствие каких-либо упоминаний о них в русской официальной летописи и в разрядных книгах наводит на мысль о том, что прав все-таки Ю.Ф. Устинович. Поэтому мы все-таки будем исходить из того, что активная фортификационная деятельность на Полочанщине с русской и литовской сторон началась летом 1566 г. Косвенно это подтверждается свидетельством со стороны папского нунция в Польше Ф. Руджиери, который писал в 1568 г., что в бытность его в этой стране русские стремительно возвели четыре замка на русско-литовском пограничье⁶⁹³.

Итак, вернемся к началу «крепостной войны», «В Литве искренне надеялись, – писал А.Н. Янушкевич, анализируя ход переговоров между Москвой и Вильно летом 1566 г., – что ведение дипломатических переговоров позволит не волноваться за состояние дел на фронте»⁶⁹⁴. Так ли это было на самом деле – трудно судить сегодня, но вот что касается удивления, с которым в Вильно узнали о том, что московиты вознамерились ускоренными темпами начать строительство сразу нескольких крепостей в спорном районе, то причина этого не совсем понятна. Московские дипломаты давно уже четко обозначили позицию Москвы по этому вопросу – московский государь в своей «отчине» волен ставить города и замки как ему заблагорассудится⁶⁹⁵. Другое дело, что Иван Грозный не торопился начинать это масштабное и хлопотное мероприятие, выжидая удобный момент. Но когда в Москве сочли, что время пришло, то работа закипела. Упоминавшийся прежде Ф. Руджиери счел необходимым поделиться секретом той удивившей его быстроты, с которой русские возводили свои замки на Полочанщине. «Обследовав предварительно место, пригодное для возведения крепости, рубят [московиты] в далеких лесах множество деревьев, – писал он, – пригодных для этого строительства, которые после обработки и разметки спускают на воду, а когда они доплывут до этого места, вытягивают их на берег и в соответствии со знаками на каждом дереве одно за другим вбивают в землю, и таким способом в мгновение ока ставят замки, в которые тут же являются собранные неподалеку гарнизоны, так что король получает известие о том, что они построены, прежде того, как ему станет известно о том, что они возводится или замышляются»⁶⁹⁶.

Первой «ласточкой» стало возведение крепости Усвяты к северо-востоку от Полоцка. Согласно летописному известию, в июле 1566 г. (и, судя по расположению известия в официальной летописи и жалобе Сигизмунда II Ивану Грозному⁶⁹⁷, это произошло еще до отъезда литовских послов из Москвы) «повелением государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии поставлен бысть город Усвято в Усвятцской волости Озерицского повету»⁶⁹⁸. С его возведением к северо-востоку от Полоцка образовалась линия крепостей (Невель – Озерище – Усвяты – Велиж), которая закрепила за Москвой северную часть Витебского повета и создала своего рода «буферную зону» между Витебском и русскими городами Невель, Великие Луки и Велиж.

За этой первой «ласточкой» потянулись другие. Осенью 1566 г. за Усвятами последовал другой замок – Ула, строительство которого началось 12 октября 1566 г. Поставлен же был Ульский городок «повелением государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии» «в вотчине его, в Полотцком повете, на Двине-реке, на Виленской стороне, усть-Улы реки, выше Полоцка сорок верст»⁶⁹⁹.

И уже под занавес беспокойного 1566 г., в декабре, «в Полотцском повете на реке на Дрыси усть-Нищевского устья» в тридцати верстах к северо-западу от Полоцка была поставлена третья русская крепость – Сокол (также не на пустом месте – в росписи польских наемных рот на службе Сигизмунда II, датированной 1561 г., есть две конные роты, одна, в 300 «коней», стояла в Соколе, другая, в 200, в Озерищах)⁷⁰⁰.

Какова была цель возведения всех этих замков? Они явно не закрывали собой подступы к Полоцку и не могли служить своего рода «стратегическим предпольем» к нему. Как отмечал А.И. Филюшкин, «логика военных строителей эпохи Ивана Грозного явно отличается от нашей», ибо, продолжал историк, «главным рубежом обороны Полоцкой земли с западной (который, на первый взгляд, вместе с юго-западным направлением был наиболее угрожаемой стороной. – В. П.) в 1563–1579 гг. оказывался сам Полоцк»⁷⁰¹. К тому же, если коснуться судьбы полоцких «пригородов»-крепостей в годы Баториевой войны 1579–1582 гг., то их быстрое падение невольно заставляет задать вопрос: так для чего же строились эти и последующие крепости, зачем вкладывались немалые средства, переселялись в возведенные городки ратные люди, свозилась артиллерия и припасы и пр⁷⁰²., если они оказывались столь уязвимыми перед лицом неприятельской армии?

Ответ на этот вопрос нужно искать не только в военной области. Не вызывает сомнений тот факт, что эти небольшие крепостцы не были укреплениями, способными стать серьезной помехой для неприятеля и опорой для своих войск в случае неудачи в полевом сражении. Для успешного противостояния большой неприятельской армии они были слишком невелики и слишком слабы были их гарнизоны и наряд. Значит, у полоцких «пригородов» была другая функция. Но какая?

Любопытные наблюдения относительно Усвят и их места в планах русских властей сделал российский археолог И.И. Еремеев. Подчеркивая особый стратегический статус Усвят, он писал, что этот город «сыграл особую роль в военной истории Руси и Литвы в XI и XIII вв., а затем и XVI в.», ибо, «расположенный между Луками (Великими Луками. – В. П.) и Витебском в стратегическом «подбрюшье» Новгородской земли, он надолго стал ареной упорной борьбы за коммуникации (выделено нами. – В. П.)…». И дело даже не только в водных коммуникациях (в летнюю кампанию 1580 г. Стефан Баторий, наступая на Великие Луки, сумел доставить по речке Усвяча, возле которой стояли Усвяты, осадную артиллерию⁷⁰³), сколько в том, что Усвяты были важным узлом сухопутных дорог. «В геополитическом отношении Усвят в первую очередь был важен вовсе не как город, – отмечал дальше исследователь, – стоявший на волоке с Усвячи в область истоков Ловати. Гораздо важнее… были сухопутные дороги, ведшие от Усвята на северо-восток, минуя Луки», а именно три торные дороги «через озеро Сенницу на Луки, вдоль озера Уэанское на Луки и вдоль реки Усвячи на Луки, Холм и Торопец». Кроме того, отсюда можно было попасть также и в Сураж, и в Велиж, и в Озерище⁷⁰⁴.

Итак, крепость Усвяты, первая из возведенных русскими на спорных территориях и заместившая собой кое-как укрепленный между Стародубской и Полоцкой войнами литовский городок⁷⁰⁵, представлял собой важный узел сухопутных и водных коммуникаций. И снова сошлемся на мнение И.И. Еремеева. Он писал, что «область Витебска и Усвята можно уподобить замку, удерживавшему створки сразу двух ворот. Изначально это два речных пути – Ловатско-Волховский и Западно-Двинский (позднее их дополняет сеть сухопутных дорог). За обладание ключом от этого замка шла борьба на протяжении всего исторического отрезка, попавшего в наше поле зрения, – с 1021 по 1580 г.»⁷⁰⁶.

Это наблюдение касалось не только Усвят. Со взятием в феврале 1563 г. Полоцка русские владения глубоко вклинились в литовские земли. Однако этот узкий и длинный «язык» оказался весьма уязвим в ходе начавшейся после завершения Полоцкой кампании «малой» войны для действий летучих неприятельских отрядов. Хорошо зная местность и будучи неплохо осведомленными о расположении русских гарнизонов и их намерениях благодаря действиям «шпегков», литовские ратные люди совершали успешные набеги на русскую часть Полоцкого воеводства. Этим рейдами они прежде всего ставили под угрозу коммуникации, связывавшие Полоцк с Невелем, Великими Луками и Себежем. Между тем, как справедливо отмечал А.И. Филюшкин, «снабжение войск, стоявших в Полоцке, еще долго шло в основном из России – местная инфраструктура налаживалась медленно»⁷⁰⁷. И проблема эта не была полностью разрешена и в начале 1570-х гг., о чем свидетельствуют грамоты полоцкой администрации, датированные летом 1571 г.⁷⁰⁸

И вот тут-то как раз и пригодились полоцкие «пригороды». Поставленные как будто в не самом удачном месте, в глубоком тылу, они играли другие роли.

Первая из них была связана с отмеченным И.И. Еремеевым, а вслед за ним и А.И. Филюшкиным, коммуникационным фактором. В Москве, рано столкнувшись с проблемой обеспечения значительных ратей, придавали организации правильного и регулярного снабжения полевых войск и гарнизонов изрядное внимание⁷⁰⁹. Контроль за коммуникацими имел в этом случае чрезвычайно важное значение. И «если мы посмотрим на карту, – писал А.И. Филюшкин, – то крепостями русские как раз занимали все ключевые коммуникации в регионе»⁷¹⁰. Со взятием Полоцка был сделан первый шаг на пути установления контроля за важнейшими водными и сухопутными магистралями на этой территории, а возведением малых замков этот процесс доводился до логического завершения. Эти укрепления, продолжал исследователь, «выступали военными базами, из которых по округе высылались воинские конные разъезды. Эти разъезды и следили за коммуникациями, патрулировали дороги. То есть перед нами что-то вроде опорных фортов американских переселенцев на фронтире»⁷¹¹. И в таком случае удивляться размерам этих крепостей не стоит – для того, чтобы контролировать местность и пролегающие по ней дороги, не нужно строить дорогостоящие первоклассные укрепления со множеством пушек и людей.

Но помимо чисто военной функции контроля за коммуникациями и борьбой с мелкими отрядами неприятеля, которые совершали набеги на государеву отчину, была и другая – административная. Полоцкие крепости-«пригороды» играли роль центров распространения влияния новой власти в завоеванных землях. Они выступали в роли зримых символов принадлежности Полочанщины Москве, закрепляя ее претензии на эти земли и напоминая местным жителям, кто здесь хозяин. Нечто подобное уже было в Ливонии в ходе Ливонской войны 1558–1561 гг., когда русские отряды в 1558–1559 гг., занимая ливонские замки, сразу после этого приступали к наведению нового порядка в тянувших к этим замкам волостях.

Уже на этом этапе четко обозначилась разница в подходах Москвы и Вильно к освоению и удержанию спорных территорий – первая явно опережала второй в темпах фортификационного освоения Полочанщины, и связано это различие было прежде всего с различиями в государственном устройстве Литвы и России. Московское «земско-служилое» государство оказалось более эффективным и быстрее решало задачи по мобилизации необходимых сил и средств для проведения экспансионистской политики, чем государственная машина «другой Руси». То, что русские могли сделать за несколько недель или месяцев, у литовцев растягивалось порой на годы (если вообще начиналось). И это без учета того, что русские отряды, высылаемые из Полоцка и других городов, стремились всячески препятствовать строительству литовских крепостей на порубежье. Ульский замок стал первым таким примером, когда начавшееся под руководством итальянского инженера литовское строительство было сорвано русскими. Другой русский отряд, выступив из Полоцка, 28 октября 1566 г. явился под городище Вороноч к югу от Полоцка, однако, заметив на городище литовский отряд, отступил⁷¹². Обеспокоенный этим, Сигизмунд 9 ноября писал лепельскому старосте Ю. Зеновичу, чтобы тот «з ротою своею и с тыми людьми, которых при собе маеш и которых еще до того способити и звести можеш, ничого не мешкаючи, до того городища ехал» с тем, чтобы «там на Вороночи будучи справовати». Мы же, продолжал король, в свою очередь, «стрелбу (т. е. артиллерию. – В. П.), живность и иныние речи и теж людей триста чоловеков з волости нашое Ушполское и Пенянское… для роботы замковое, чим набордзей быти может, послати»⁷¹³.

Литовская сторона не осталась в долгу и попыталась противодействовать строительным работам русских. Так, нападению со стороны литовских «украинных врадников», вынужденных отойти с уроном⁷¹⁴, подверглась в октябре 1566 г. недостроенная Ула.

С наступлением зимы военная и строительная активность с обеих сторон пошла на убыль. Связано ли это было с наступлением зимы или с объявившимся мором? Мы склонны принять первую причину. Моровое поветрие объявилось 19 июля 1566 г. в Шелонской пятине Новгорода, затем в августе оно началось в самом Новгороде, Полоцке, Озерищах, Невеле, Великих Луках и Торопце, и, как писал летописец, «многие люди знамением умирали; в Полотцку же и в Торопце и на Луках на посадех и в уезде попы вымерли и не было кому и мертвых погребати; и посыланы попы в те городы из иных городов»⁷¹⁵. 1 сентября «лихое поветрие» объявилось под Можайском, «на Добрейском яму», так что по приказу Ивана Грозного там был установлен строжайший карантин, «ис тех мест никаких людей в Москву и в Московьские городы пропущати не велено», В сентябре же мор начался и в Смоленске, о чем 10 сентября писали в Москву царю смоленский воевода боярин П.В. Морозов и тамошний епископ Симеон. Эпидемия прекратила свирепствовать только по весне 1567 г. (в Новгороде она бушевала до мая, а в Смоленске – до марта 1567 г.)⁷¹⁶. В довершение всех бед по осени 1566 г. «прииде на Казанские да на Свияжские да на Чебоксарские места мышь малая с лесов, что тучами великим, и поядоша на поле хлеб всякой и не оставиша на единого колоса; да и не токмо по полем хлеб поядоша, но и в житницах и в закромех хлеб поядоша». Оголодавшие мыши даже пытались нападать на людей, «хлеба не дадуще ясти», и чем больше их убивали, тем больше, казалось, их прибывало⁷¹⁷. Однако, несмотря на эти бедствия, строительство крепостей и разведка новых мест для их возведения осенью 1566 г. и в начале 1567 г. не прекращались.