4. «Война крепостей»: как приблизить поражение, выиграв сражение…

Пока наивысший гетман и литовские воеводы судили и рядили, как им обустроить полоцкий «фронтир», московские воеводы действовали. Задержку с началом русских работ, очевидно, нужно связать, с одной стороны, с лихим поветрием, которое начало ослабевать с началом весны, а с другой стороны, ожиданием известий о судьбе посольства Ф. Колычева. И как только стало возможным, «стратилаты» Ивана Грозного начали действовать, благо они не испытывали тех затруднений, которые приходилось преодолевать Ходкевичу со товарищи.

26 июля 1567 г. оршанский староста Ф. Кмита отписывал князю Р. Сангушко, что его «шпегки» доносят, что «в тых часех до Полоцка тридцать тисеч войска князя великого потегнуло з делы, а до Улы девять тисеч и к тому дей в Можайских полях собрал и положил люд великий, сам [великий князь] поготову есть и тые дей дела, которыя по взятю Полоцком заставил на Холмце, выпровадити и вже к поли поготову казал». И далее Кмита сообщал, что замысел московского государя таков, что если его послы не принесут ему весть о заключении перемирия с Литвой, то он двинется с тем нарядом на Ригу⁷⁵⁶.

Прошла пара дней, и король поздравил Р. Сангушко с победой, которую он одержал над московитами. Речь шла о столкновении между русским и литовским отрядами под Сушей. Как писал московский книжник, в августе 1567 г. «повелением государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии поставлен бысть в его государеве вотчине в Полотцком повете за Двиною-рекою, к Виленскому рубежу, на озере на Суше на острову город». По царскому повелению город тот был назван Копьем. От Полоцка новую государеву крепость отделяло 70 верст, от литовского Лукомля – 20, а от Лепля – 35. Ставил город воевода князь Ю. Токмаков, который «пришед на то место безвестно, и сел на острове со всеми людми, и наряд и лес городовой и запасы свои перепровадил на остров; и город поставил вскоре городовыми людми, которыми тут годовати, и посошными людми, и по государьскому приказу укрепил»⁷⁵⁷.

Псковский книжник рисует картину событий иначе. Он писал, что «который люди московскиа присланы на блюдение делавцов, князь Петр Серебряных да князь Василей Дмитреевич Палицкого, и литовскиа люди пригнав изгоном, на зори, да многих прибили, и князя Василья Палицких убили, а князь Петр Серебряных убегл в Полоцко»⁷⁵⁸.

В королевских письмах (первое было датировано 28 июля, второе – 11 августа) Сангушко, дополненных сведениями из польских хроник М. Стрыйковского и М. Бельского, изложена третья версия произошедшего под Сушей. Согласно ей, бой произошел под утро 25 июля 1567 г., и в нем с русской стороны приняло участие 17 тыс. человек, русских и татар⁷⁵⁹, а с литовской – около 2 тыс. конных и пеших бойцов (почты гетмана и самого Сангушко, 5 конных рот, всего 1350 всадников, 2 или 3 роты драбов общим числом 400 пехотинцев, 150 казаков⁷⁶⁰). А началось все с того, что литовские «шпегки» сообщили Сангушко, что московское войско покинуло Полоцк и «положили ся на Урочищи Суши, хотечи там замок будовати»⁷⁶¹. Собрав спешно своих людей и взяв небольшой наряд, Сангушко 20 июля выступил из Чашников. В ночь с 24 на 25 июля браславский воевода и его люди разбили передовую русскую сторожу в 100 коней, а затем атаковали главные силы русского войска, разбившие лагерь в 5 верстах от Суши. Согласно тексту второго письма Сигизмунда, Токмаков со своими людьми в бою не участвовал, поскольку был занят строительством крепости на острове, так что под удар войска Сангушко попали четверо других воевод и татары. Расчистив засеки, устроенные русскими на лесной дороге, литовцы на рассвете внезапно атаковали спящих и без труда опрокинули их.

Успех, если верить источникам с «той» стороны, был полным. Князь Петр Серебряный был ранен и едва ушел в Полоцк⁷⁶², другой воевода, князь Василий Палецкий, был взят в плен и умер там от ран. Убит был и татарский военачальник Амурат. От 8 тыс. московитов, по словам М. Стрыйковского, «мало кто убег», тогда как литовцы потеряли 12 убитыми и 30 ранеными⁷⁶³. По словам Сигизмунда, воины Сангушко «увес обоз неприятелский з наметы, кони, зброи, золото, серебро и зо всею их маетностью есте взяли и вязней живых не мало, детей боярских зацных». Сам Токмаков, услышав о разгроме его товарищей, бежал на остров по наскоро возведенной с использованием заготовленных для строительства замка бревен переправе. При этом, писал король, потонула целая тысяча московитов. Увы, достать Токмакова, укрывшегося на острове, Сангушко не смог – оказывается, воевода сумел доставить туда 17 орудий, а у браславского воеводы артиллерии с собой не было – она не поспела за стремительно ушедшими вперед всадниками и пехотой⁷⁶⁴.

В общем, как это уже не раз было в истории Полоцкой войны, русская и польско-литовская версии случившегося кардинально различаются, а истина, очевидно, лежит где-то посредине. Отряду Сангушко, воспользовавшемуся оплошностью князя Серебряного и его товарищей, снова не озаботившихся надлежащим образом организовать сторожевую службу⁷⁶⁵, удалось неожиданным (не случайно псковский летописец использовал термин «изгои») ударом на рассвете разбить отряд князя, которому было наказано «с Полотцка итти в Полотцкой повет на Сушу проведать вестей, где князь Юрьи Токмаков город ставит, и тут князю Петру быть и город беречь, чтоб князь Юрью город поставить безстрашно»⁷⁶⁶.

С этой задачей воевода не справился и потерпел неудачу, однако и Сангушко больше ничем похвалиться не мог. Разбив Серебряного, он не сумел помешать Токмакову. Воевода со своими людьми, нарядом и припасами, переправившись на остров, осекся там и отбил попытки литовцев взять его позиции. Сигизмунд в письме от 28 июля указал Сангушко на необходимость не допустить усиления Токмакова новыми войсками и, собравшись «зо всими людми служебными, ездными и пешими с козаками», осадить воеводу, не дать ему достроить замок и согнать его оттуда⁷⁶⁷. Но вот с этим-то у дворного гетмана и вышла незадача. 30 июля витебский воевода, поздравляя его с победой, одержанной над московитами, выражал надежду, что «дай то Пане Боже, абых в коротком часе послышал, ижбы Ваша Милость и Токмакова за горло с того копца звел»⁷⁶⁸. Однако день проходил за днем, а положение вокруг Суши не менялось. 9 августа подканцлер Остафий Волович, поздравляя Сангушко с победой, пожелал, чтобы на изрядно насолившего литовцами Токмакова «перун на него и на них (московитов, засевших на Суше. – В. П.) бил, так бых рад неба на тую с перуна натиснул»⁷⁶⁹. Следовательно, и по прошествии двух с половиной недель после великой победы, пышно отпразднованной литовской стороной⁷⁷⁰, Токмаков продолжал вести строительные работы. И прав был А.И. Филюшкин, когда писал, что главным во всей этой истории было то, что «как и многие другие полевые победы литовцев, этот выигранный бой никак не изменил общую ситуацию» и строительство Суши Сангушко сорвать не удалось⁷⁷¹.

Конечно, присутствие под Сушей литовских отрядов затруднило стройку, однако Токмаков очень скоро нашел выход из этого сложного положения. 13 августа Сигизмунд в письме Сангушко требовал от него, чтобы тот вместе с полоцким каштеляном и лепельским старостой Ю. Зеновичем и ротмистрами «отнял» бы дороги, по которым русский воевода возил лес для строительства замка. При этом король в очередной раз пообещал, что он отпишет гетману о доставке недостающей артиллерии для успешного противодействия Токмакову⁷⁷². Три недели прошло после громкой победы, а Токмаков как строился, так и продолжал свое дело, а королевская артиллерия, несмотря на неоднократные просьбы Сангушко и обещания, все так же оставалась на месте! Естественно, что без ее поддержки справиться с Токмаковым Сангушко никак не мог, тем более что у него начались проблемы с его людьми, недовольными невыплатой «заслужоного» и нехваткой провианта и фуража⁷⁷³. В итоге он был вынужден снять дырявую блокаду с Суши и отступить. 15 августа Ходкевич писал дворному гетману в ответ на его «жалостные» письма, что про «неспособность жадное послуги королю Его Милости и речи посполитое вчинити и того Токмакова, который з стрелбою и людом на острове Суше зостал, достать и ничого ему сделать не мог и зась отступить мусел» он «вырозумел», и от того «недбалого несплошенства и неспособности великое» гетманское сердце каменеет⁷⁷⁴.

Итак, под Сушей повторилась невельская и ульская история – громкая победа, изрядно распиаренная и ознаменовавшаяся дождем наград и милостей, пролившихся на ее виновников, в итоге оказалась ничем. «Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus» («гора родила мышь») – таким оказался итог этой истории. Сангушко ушел, а Токмаков тем временем продолжал обустраивать остров, и уже 18 августа его люди, покинув остров, напали на окрестности Лепля и тамошних «подданных Его Милости посекли, а инших з собою побрали» и сумели вернуться домой практически без потерь. Как жаловался Ю. Зенович, «отсель с Лепля так рыхло через озеро людей своих за ними выправити не мог», и только под самыми стенами замка его служебные сумели перехватить московитов и немного потрепать их арьергард, взяв пару пленных⁷⁷⁵.

Фортификационные работы на Суше тем временем шли своим чередом. 2 сентября 1567 г. Ю. Зенович отписывал Сангушко, что перебежчик с Суши сообщил ему подробности о том, что происходит на острове. По словам москвитина, продолжал полоцкий каштелян, «на том местце, где шанцы наши (т. е. литовские. Следовательно, русские воеводы опередили литовских в строительстве замка здесь. – В. П.) были, [московиты] вежу збудовали и перекоп около нее учинили». Для того же, чтобы обеспечить стройку деревом, русские разбирают по бревнышку дома в деревеньке Кугонь и отвозят их до замка. Явившийся же к каштеляну старик-крестьянин, живший в одной из деревень рядом с Сушей и присягнувший было на верность московскому государю, рассказал, что московиты раскопали прежние литовские шанцы и пустили взятую с них землю на строительство своего вала. Прежнюю же возведенную литовцами башню они надстроили так, что с нее теперь видно то место, где в августе был лагерь обложившего Сушу войска Сангушко. Рассказал старик и о том, как русские совершают экспедиции за деревом для строительства. Осторожный Токмаков основательно готовился к ним. «Они иначей з замочку для браня дерева не выходят, – сказывал Зеновичу крестьянин, – ино ездных выедет коней з двесте, а к тому стрельцов выйдет три, або чотириста; то ж потом посоха и на одном местце оного дерева не берут, ино день, где раз взявши, зась до замочку вернут ся, а в замочку бывши ден, або два, теды засе вжо на другео местцо идут, оного дерева брат, а повторе на одно местце не ходят»⁷⁷⁶.

В общем, сушинская эпопея закончилась если и не триумфом, то победой русских, а литовцы, громко отпраздновав свой успех, в итоге были вынуждены признать свою неспособность отбить Сушу/Копье и закрепить это место за собой. И отдельные успехи в стычках между русскими и литовским отрядами (как это было, к примеру, в середине сентября⁷⁷⁷) на этом направлении ничего не меняли – Суша прочно оставалась за русскими. Но на этом эпизоде крепостная война не закончилась. В сентябре 1567 г. назначенные на годование в Полоцке новые воеводы, боярин князь В.С. Серебряный со товарищи⁷⁷⁸, продолжил рекогносцировку, определяя места, где можно и нужно поставить новые замки. 14 сентября диснянский староста Б. Корсак писал Сангушко, что его казаки поймали на дороге под Соколом москвитина, который поведал на допросе, что князь Токмаков выбрал место в 10 верстах от Суши, где и намеревался было поставить городок. Однако московский великий князь запретил ему это делать, а вместо этого лучше бы укреплял Сушу, а малых людей никуда не посылал, только великих – во избежание неудач⁷⁷⁹. 26 сентября Баркулаб Корсак доносил Сангушко, что оставшиеся верными ему мужики, жившие в окрестностях Суши, сообщили ему – московские воеводы с Полоцка, Суши и Улы, «осадивши замъки», умысел имеют добывать Вороноч, «чого им Боже Створителю и умыслу их злому не допоможи»⁷⁸⁰. Спустя два дня Ходкевич писал Сангушко, что, по сведениям полоцкого каштеляна, князь Ю. Токмаков с дозволения великого московского князя намерен поставить замок в 4 милях от Лепля, в местечке Добрицы⁷⁸¹.

Все эти рекогносцировки, породившие слухи о намерениях русских воевод возвести новые замки на порубежье, закончились ничем – похоже, что Москва не дала добро на их постройку, ибо ее помыслы были заняты другим. Однако по меньшей мере один замок по осени 1567 г. был все же возведен – в росписи воевод на новый 7076 год (1567/68) отмечено, что «тово же году на Туровле был воевода князь Юрьи Иванович Лобанов Ростовской да голова стрелецкой Михайло Бурцов, а у нево был в приказе сотник стрелецкой Григорей Вельяминов»⁷⁸². И поскольку роспись составлялась под осень, когда начинался новый год по старорусскому календарю, можно с уверенностью предположить, что замок Туровля был воздвигнут не в 1566 г., как полагал А.И. Филюшкин⁷⁸³, но в следующем году⁷⁸⁴. В очередной раз порядок побил класс – хотя место в устье реки Туровлянки, там, где она впадает в Двину, и было намечено для постройки крепости литовцами, однако московиты их сумели опередить. Новый замок, воздвигнутый выше по течению от Полоцка, позволял московским властям надежно контролировать течение Западной Двины юго-восточнее Полоцка и прикрыть с тыла Сушу/Копье.

За всеми этими перипетиями «войны крепостей» мы совсем забыли о посольстве Ф. Умного Колычева со товарищи. После долгого пути, сопряженного со многими трудностями и лишениями (сам Колычев писал об этом потом Ивану Грозному, что-де «из-под Орши пошли есмя апреля 4 день, на Святой неделе в четверг, а вели, государь, нас приставы тою дорогою, куда преж сего твои государевы послы не хаживали, тесными месты, и держали, государь, нас по многим местом: в Борисове три дни, в Менску десят ден, а пол Новым городком десять недель в поле, а дворов нам стояти в Новом городке не дали; а в Волковыйску, государь, нас держали девять ден, и недодачи в кормех были многие, и кормов нам приставы продавати не велели, и безчестья, государь, и убытки нам и твоим государским дворяном от приставов были многие, и людем нашим задоры и бои от литовских людей и от приставовых людей многие были, и людей у нас, государь, литовские люди многих скрали⁷⁸⁵, а сысков, государь, приставы о тех о всех делех нам не учинили»⁷⁸⁶), 24 июля посольство прибыло в Гродно.

Прием, оказанный русским послам, был далек от любезного⁷⁸⁷. Взаимная неуступчивость сторон только подливала масла в огонь. Русские послы, скованные жесткими инструкциями Ивана Грозного, фактически были лишены возможности маневрировать, а литовская сторона открыто шла на конфликт. Она вела себя так, как будто ее войско одержало великую победу и теперь московитам осталось только подписать продиктованные торжествующими победителями условия мира. О причинах, по которым Сигизмунд II и его паны рады вели себя таким образом, можно лишь догадываться, но факт остается фактом – дело зашло настолько далеко, что 2 августа литовские переговорщики пригрозили московским послам, что те за свое упорство могут и головы лишиться, как это случилось с неуступчивыми венгерскими послами к императору⁷⁸⁸.

В общем, взаимные препирательства продолжались, и если московские послы еще старались держать себя в рамках приличий, то литовская сторона и не пыталась скрывать своего раздражения. В ответ на упреки в неприличествующем поведении гордые московиты услышали, что «преж сего в Коруне Полской и в Великом Княжстве Литовском того не бывало, чтобы у Москвы ученья приимати»⁷⁸⁹. Как знак откровенного пренебрежения требованиями Ивана Грозного 12 августа на торжественном обеде, устроенном королем, приглашенные на него русские послы с изумлением увидели среди восседавших за обеденным столом литовских магнатов и дворян беглого князя Андрея Курбского, выдачи которого требовал русский государь⁷⁹⁰.

16 августа, приняв послов в последний раз, Сигизмунд II еще раз выговорил послам свое неудовольствие и изложил свое видение причин, которые довели отношения между двумя государями до столь печального состояния, после чего отослал послов обратно на их подворье, вернув привезенные ими от царя подарки-«поминки»⁷⁹¹. Как еще можно расценить этот шаг короля, не назвав его откровенно враждебным и оскорбительным?

19 августа посольство Ф. Колычева покинуло Гродно и с пустыми руками двинулось домой. Как это уже было не раз в русско-литовских отношениях, дипломатия оказалась бессильна, и исход затянувшегося чрез меры конфликта должны были теперь решать воеводы и ратные люди с обеих сторон.

Отъезд послов домой и обратный путь был омрачен очередным инцидентом. 13 сентября из Орши послы тайком отправили во Смоленск к тамошним воеводам полоняника, некоего Ханку Соболева, с вестью, чтобы он «прислал им встречю на рубеже детей боярских и стрелцов, для того, что за ними идут многие люди литовские воинские, а говорят, что тем людем отпустя послов за рубеж, приходити на послов войною до Смоленска, толко не уйдут в Смоленеск». По слухам, теми воинскими людьми командовал Троцкий каштелян Ю. Ходкевич⁷⁹².

Насколько соответствовали действительным намерениям литовских властей эти слухи – можно только гадать, но сам факт появления их весьма примечателен. В накаленной до предела атмосфере русско-литовских отношений даже такое событие, как нападение на послов, отнюдь не казалось невероятным, почему смоленские воеводы выполнили просьбу Ф. Колычева со товарищи и выслали на рубеж детей боярских и стрельцов с тем, чтобы сопроводить посольство до Смоленска.

И чтобы закончить с дипломатией и перейти снова к войне и тайным интригам, остановимся еще на одном сюжете, самым непосредственным образом связанным с миссией Ф. Колычева. 18 сентября 1567 г. русско-литовскую границу миновал гонец Сигизмунда II Юрий Быковский в сопровождении свиты из 8 человек. Спустя два дня он покинул Смоленск и поехал дальше в сопровождении приставов в Москву, везя с собою грамоту Ивану от его литовского «брата». Царь тем временем собирался на свое на дело на государево и 21 сентября покинул вместе со старшим сыном столицу, отправляясь в Новгород. Поэтому приставы по дороге свернули и повезли литовского гонца в Тверь, в село Медное, куда ехало и посольство Ф. Колычева с отчетом.

5 октября 1567 г. в Медном Иван Грозный принял Ю. Быковского, зная, каким образом принимали и чествовали его послов в Литве. Потому и прием литовского гонца был обставлен соответствующим образом. «И был посланнику государя на стану на Медне, – сообщал неизвестный подьячий Посольского приказа, – а стоял государь в шатрех (т. е. по-походному. – В. П.)». «А в кое поры был посланник у государя, – продолжал подьячий, – и в те поры государь был вооружен»⁷⁹³. И царь был не одни в доспехе – «и царевич Иван Иванович, и князь Володимер Ондреевич, и все бояре, и дворяне были в шатре в доспесех», а по пути к царскому шатру Быковскому пришлось пройти через строй детей боярских и их людей «перед шатром и по полем в доспесех»⁷⁹⁴.

Встреча, что и говорить, была более чем впечатляюща и символична. И сам государь и его свита, и его государевы дворяне и их люди, все «цветны и доспешны», символизировали собой силу и мощь Русского государства и готовность Ивана Грозного мечом довести начатое дело до конца.

Королевская грамота, доставленная Быковским, ничего нового к тому, что было известно в Москве прежде, не добавляла⁷⁹⁵. Естественно, что Иван принял гонца неласково. Сперва он выговорил посланцу за бесчестье, которое было нанесено его послам в Литве, а затем заявил Быковскому (слова эти стоит привести – неординарная личность царя Ивана в них просматривается более чем наглядно) буквально следующее. «Ты Юрья тому ся не диви, – говорил царь, – что мы сидим в воинской приправе во оружии; пришел еси к нам от брата нашего от Жигимонта-Августа короля со стрелами, и мы потому так и сидим»⁷⁹⁶.

Царская речь задала лейтмотив приема литовского посланника. Заслушав его выступление, которое Быковский зачитал «с тетрати», Иван приказал забрать ее, а затем пригласил гонца ко столу, не допустив, однако, его к своей руке, как это бывало прежде. И на обеде Быковский сидел перед пустым столом, ибо «в столе ему от государя подачи ести и пити не было». Да и после стола королевского посланца приставы отвели на его «стан в деревню», причем и тут, против прежнего обычая, «посылка к нему с меды не была»⁷⁹⁷.

Пока несолоно хлебавший литовский посланник сидел в своем «стану» и размышлял над тем, что его ожидает, в царском шатре Иван с двоюродным братом и боярами решал, как быть дальше. 6 октября на совещании было постановлено: «Посланника литовского Юрья Быковского позадержати, потому что писал король в своей грамоте супротивные слова, и сам король на свое дело идет». Правда, лазейку для продолжения переговоров Иван и его бояре все же оставили, отметив в приговоре, что «похочет царь и великий князь ко королю послати посла или посланника, и король на то волю дает, что волно до него послу или посланнику доходити». Что же до Быковского, то приговор гласил: «У посланика рухлядь его всю и товары и кони все переписати, и то все велел государь взятии на себя, а посланника послати в Москву и посадити его на литовском дворе, избы две-три огородите и велети его беречь». Под раздачу попали и те литовские купцы-«гости», которые решили попытать счастья на Москве, – их товары также велено было оценить и переписать. Одного же из них, «лутчего» оршанского «гостя» Игнатия, и вовсе решено было арестовать и отправить в Переяславль-Залесский, где держать под стражей, пока не будет решен вопрос с Васькой Онучей⁷⁹⁸.

Так печально закончилась миссия Ю. Быковского и сопровождавших его лиц в Москву. Разрыв отношений между двумя государствами был окончательным, возобновление войны – неизбежным. Впрочем, суровое обращение с посланцем Сигизмунда только лишь поставило точку в затянувшейся на полтора года истории с переговорами. И в Вильно, и в Москве было давно уже решено воевать, и дипломатические обмены 1567 г. стали лишь ширмой для военных приготовлений. И, отправив литовского посланника в заточение, «пошел государь на свое дело к Торшку и к Великому Новугороду»⁷⁹⁹. Забегая вперед, скажем, что Быковский сидел под стражей до мая 1568 г., когда Иван наконец-то отпустил его домой, причем Сигизмунд все это время никак не обеспокоился о судьбе своего посланца⁸⁰⁰.