2. И снова дипломатия и война вперемежку…

Когда князь Р. Сангушко писал Сигизмунду о желательности отправить в Москву гонца для того, чтобы выиграть время, он еще не знал, что такой гонец уже пребывал в пути. Еще 30 июля 1568 г., вскоре после возвращения из Москвы Юрия Быковского, Сигизмунд подготовил свой ответ Ивану Грозному. В королевской грамоте царю написано было, в частности, что гонец из Вильно едет в Москву еще и затем, что «посланьца або гоньца нашого послали к тобе, брату нашому, по опасный лист на послов наших великих, которим бы можно было на покой хрестианьский дело доброе за тем опасъным листом твоим, им будучи от нас до тебе посланным, меж нами становити»⁸⁹².

Предложение, сделанное Иваном Грозным по боярскому приговору в грамоте⁸⁹³, что доставил Сигизмунду Ю. Быковский, было услышано. Правда, от написания грамоты до отъезда гонца, Улана Букрябы, прошло два с лишком месяца. А.Н. Янушкевич полагал, что причиной столь долгого промедления было или решение Вильно подождать, чем закончится авантюра со взятием Улы, или опасения эпидемии чумы, бушевавшей в уездах и волостях по обе стороны «границы»⁸⁹⁴. Мы склоняемся ко второй версии – взятие Улы Сангушко его людьми случилось спустя почти полтора месяца после того, как была составлена грамота. И поскольку августовский рейд Сангушко выглядит как типичный акт «малой» пограничной войны, заставший врасплох и русские власти, и власти литовские (а то бы они потом судили-рядили, что делать им с таким свалившимся с неба «подарком»?), то предвидеть за несколько недель успех этого предприятия в Вильно не могли. А вот эпидемия как повод отложить миссию в Москву выглядит вполне правдоподобно.

Так или иначе, но в начале октября У. Букряба двинулся в путь. 11 октября 1568 г. Ф. Кмита писал из Орши смоленскому воеводе боярину С.В. Яковле, что в Оршу прибыл королевский гонец с намерением выехать в Смоленск и далее в Москву и что необходимо встретить его и препроводить дальше. Боярин отписал о том в столицу, и ответ пришел незамедлительно. Воеводе было наказано, чтобы он «к Филону послал на гонца опасную грамоту и против литовского гонца на рубеж пристава отпустил, и подводы и корм гонцу готовы были». «А как литовской гонец на рубеж придет, – говорилось дальше в царской грамоте, – и Семен (Яковля. – В. П.) бы литовского гонца отпустил к Москве без мотчанья»⁸⁹⁵.

28 октября Букряба был встречен на границе посланным из Смоленска приставом Афанасием Битяговским. 2 ноября смоленский воевода сообщал в Москву, что встреча на границе прошла успешно, пристав же отправил к ним грамоту, которую они пересылают государю. Сведения, которые сообщал Битяговский, весьма любопытны. На основании их A. Н. Янушкевич сделал вывод, что миссия Букрябы носила совершенно секретный характер и предпринята была втайне и от панов рады, и в особенности от поляков, рассчитывавших в обмен на военную помощь против русских получить от литовцев согласие на доступ к властным постам и к землям в Великом княжестве⁸⁹⁶.

Так что же сообщал Битяговский? Он писал в своей грамоте, что, действительно, Букряба отпущен в Москву по королевскому слову и решению М. Радзивилла Рыжего и Григория и Яна Ходкевичей, а также подканцлера О. Воловича, «лятцкие паны и все Ляхове того не ведают и литовские люди, опрично Филона, старосты оршанского, на чем послан посланник пошел»⁸⁹⁷. Далее Битяговский сообщал сведения, которые могли в полной мере быть названы совершенно секретными. По его словам, при короле, находившемся в Варшаве, «людей воинских нет, а гетман Виленский в Менску с своим двором, а было при нем пенежных люден тысечи з две, и он отпустил их ко князю Роману (что, кстати, подтверждается перепиской гетмана с Сангушко. – B. П.), а князь Роман стоит в Белмакех посторонь Чашников, а опрично тех людей о князем Романом не сказывают (о том, что в распоряжении дворного гетмана было не больше 2 тыс. конных и пеших бойцов, говорят и польские хроники, подчеркивая малочисленность его войска. – В. Я); а на Уле ныне ротмистр Торновский (его рота в 1561–1566 гг. насчитывала по списку 150–160 «коней». – В. П.), а с ним посоха да Бирюля с казаки (еще примерно сотни полторы-две бойцов. – В. П.), а опрично того ни в которых городех собранья не сказывают»⁸⁹⁸.

На основании этой новости А.Н. Янушкевич сделал вывод, что, сообщая в частном разговоре эти сведения, Букряба тем самым выполнял устный наказ своего государя, который тем самым демонстрировал свои мирные намерения, отмечая при этом, что сообщенные гонцом сведения мало чем отличались от действительности⁸⁹⁹. Правда, несколько дальше историк дает подробную раскладку по количеству наемных литовских рот, конных и пеших, на осень 1568 г. Из нее следует, что в 12 конных ротах было по списку около 2800 «коней», а в 24 драбских, стоявших гарнизонами в отдельных городах и замках по русско-литовской границе, – примерно 3150, причем список последних был неполным⁹⁰⁰. И это без учета панских почтов, казаков и поляков! Так что остается вопрос: кто лукавит в данном случае, Букряба ли, выполняя волю своего господина, или же историк, выдавая желаемое за действительное? Во всяком случае, можно с уверенностью предположить, что в Москве особо не прельщались словами гонца – если на тактическом уровне русская разведка и допускала обидные проколы, то разведка «агентурная» сообщала приграничным воеводам, а значит, и «ставке» более или менее подробные и точные сведения о численности и расквартировании литовских войск.

Еще один момент из истории со встречей Букрябы взывает интерес. Посланный навстречу гонцу подьячий О. Григорьев должен был «выпросити» у литвина, «от короля ли идет ко царю и великому князю, или от королевы рады ко царья и великого князя бояром», и если от рады, то «его вопросити, от литовские ли рады или от полские, и от которых панов именем и х кому именем ко царя и великого князя бояром»⁹⁰¹. Вопросы эти заданы были неспроста – ответ на них позволял определить, какой характер носит миссия Букрябы, насколько она серьезна. Кроме того, А.Н. Янушкевич писал о том, что во второй половине 1560-х гг. в литовском руководстве сформировалась группировка, которую, по его словам, можно было назвать «партией войны», В нее входили люди, непосредственно участвовавшие в боевых действиях и руководившие войсками на «фронтире». К числу этих «полевых командиров», заинтересованных в продолжении войны, он относил обоих Ходкевичей, Григория и Яна, Романа Сангушко, а также ротмистров-warlord’oB Ю. Тышкевича, Ю. Зеновича, Ф. Кмиту и некоторых других⁹⁰².

Война, в особенности успешная, для литовской «партии войны» означала не только и не столько возможность прославиться и получить богатую добычу. Нет, представляется более важным другое. Война и победы на фронте позволяли членам этой группы, связанной прочными родственными и служебными отношениями, укрепить свои политические позиции в литовской элите и обеспечить более сильные позиции в том же споре вокруг условий объединения Литвы и Польши. Отсюда и стремление того же Г. Ходкевича оказать давление на Сигизмунда II с тем, чтобы вынудить его обратить пристальное внимание на ход боевых действий и принять в них участие.

Король же, напротив, с прохладцей относился к этой идее (кампания 1567 г. наглядно это подтверждает). Война, как рискованное и затратное дело, не прельщала Сигизмунда, склонного решать проблемы закулисными интригами, и к тому же усиление позиций «партии войны» в литовском руководстве явно не входило в его планы, ибо мешало реализации его замысла – объединения Польши и Литвы на более прочных, чем прежде, основаниях. Война, по мнению А.Н. Янушкевича, для Сигизмунда являлась не самоцелью, но средством дипломатической игры, и, как полагал исследователь, король, «не находя возможностей для ведения успешной войны… видел выход из кризисной ситуации, к которому привела Инфлянтская война, в заключении унии с Польшей и наращивании с помощью западного соседа ресурсной базы для участия в войне»⁹⁰³. Правда, есть одно но. Если исходить из того, что Сигизмунд желал перезаключить унию с Польшей на более «тесных» условиях и эта цель определяла его действия в эти годы, то напрашивается предположение, что, втягивая Великое княжество в Полоцкую войну и затем пассивно наблюдая за ее ходом, он тем самым и создавал условия для пресловутой Люблинской унии, в результате которой Литва была разделена⁹⁰⁴, ослаблена и «инкорпорирована» Польшей. «Партия войны» в итоге, получается, подыгрывала королю, а канцлер М. Радзивилл Рыжий, ратовавший за выход из войны любой ценой, видя в этом единственный путь для спасения Литвы, оказывался в одиночестве⁹⁰⁵.

Позиция московской правящей элиты на этом фоне как будто смотрится более цельной и единой – война до победного конца (что и подтверждает Земский собор 1566 г.). Расхождения начинались лишь вокруг вопросов о том, как вести войну и кто будет главным выгодоприобретателем от нее? Из-за скудости источниковой базы восстановить в такой же полноте, как в литовском случае, борьбу мнений при московском дворе не представляется возможным. Однако можно предположить, что трения между Иваном Грозным и оппозицией, светской и духовной, которые привели к кровавому исходу, были связаны, с одной стороны, с переделом власти при дворе Ивана, а с другой – растущим недовольством новгородской и псковской элит затянувшейся чрез меры войной и связанными с ней тяготами.

Любопытные наблюдения относительно новгородской служилой корпорации-«города» сделал в своем последнем исследовании М.М. Бенцианов. Он отмечал, что новгородский служилый город оформился в целом уже начале XVI в. и далее его состав фактически не менялся. «Это была самодостаточная структура, – писал историк, – специализирующаяся на выполнении службы возле границ Новгородской земли, обладавшая собственной элитой, производившая внутри себя перераспределение имеющихся земельных ресурсов», причем, что, на наш взгляд, немаловажно, эта корпорация очень скоро обрела новую идентичность. Эта новая идентичность была связана с усвоением московскими «сведенцами», продолжал исследователь, местных новгородских обычаев и традиций. В итоге, сближаясь с местным населением, усваивая его традиции, новгородские помещики одновременно отдалялись от представителей других служилых корпораций» и на протяжении нескольких последующих десятилетий новгородский служилый город развивался «в отрыве от основной массы служилых людей Московского государства»⁹⁰⁶.

В условиях, когда Северо-Запад был слабо привязан к собственно Русской земле в логистическом отношениях и экономически ориентировался прежде всего на торговлю с Западом, эта его служебная и экономическая обособленность создавала определенные политические проблемы – вплоть до формирования и развития сепаратистских настроений. Недовольство действиями московских властей, их неспособностью (кажущейся) быстро завершить затянувшуюся войну (а Северо-Запад фактически находился в состоянии войны с 1555 г., являясь прифронтовым регионом со всеми вытекающим отсюда последствиями, а к участию в казанских походах его служилые люди выбором привлекались с начала 40-х гг. XVI столетия) и возросшими военными тяготами непременно должны были породить глухую оппозицию⁹⁰⁷. И пресловутый новгородский «погром» зимой 1570 г., основанием для которого послужила некая «изменническая грамота»⁹⁰⁸, якобы посланная новгородцами Сигизмунду и предлагавшая ему взять под свою руку Новгород, вполне мог быть результатом этих оппозиционных настроений, беспощадно подавленных Иваном Грозным.

В общем, к исходу 1560-х гг. обе стороны имели все основания, причем преимущественно внутриполитические, обусловленные обострением политической борьбы и экономическим проблемами⁹⁰⁹, чтобы уже в который раз сесть за стол переговоров. Приезд 9 ноября 1568 г. в Москву Улана Букрябы, ставший ответом на инициативу со стороны Ивана Грозного, стал подтверждением этого факта.

Незамедлительно по приезде, уже на следующий день, королевский посланец был принят Иваном Грозным. На приеме Иван был поражен речью Букрябы, который поименовал его «царем». Удивленный этим (ведь доселе литовские послы упорно отказывались признавать за Иваном царский титул), Иван приказал расспросить литовца, почему он так поступил, и получил от него ответ, что-де сделано это было по наказу радных панов, которые его отпускали в Москву, – М. Радзивилла Рыжего, Г. и Я- Ходкевичей и О. Воловича⁹¹⁰. 12 ноября Букряба был вторично принят царем и получил от него обещание выдать опасную грамоту для великих литовских послов. Спустя шесть дней, 18 ноября, королевский гонец покинул Москву, имея на руках искомую грамоту и рухлядь (знак доброй воли Ивана и его готовности к возобновлению диалога), которая была конфискована у Ю. Быковского и купцов, приехавших с ним в Москву⁹¹¹. Иван также пошел и на удовлетворение другой просьбы Сигизмунда, «рать унять и городов бы и мест не заседати и новых городов ставити не велети», отписав ему, что по его королевской просьбе «мы рать свою воротили (уж не о походе ли Никифора с Опочки и Ю. Токмакова шла речь? – В. Я.) и по всем своим пограничным городом бояром своим и наместником и воеводам и всем воинским людем в твою землю брата нашего войной входити и городов и мест заседати и новых городов ставити не велел» до тех пор, пока будет идти переговорный процесс⁹¹². Желание князя Сангушко сбылось – царь пообещал на время обмена послами и переговоров не воевать и не ставить новые замки в спорной зоне, согласившись на время установить де-факто перемирие⁹¹³, а значит, князь мог попытаться довести все-таки до ума начатое возведение ульских фортификаций.

Тем временем, пока Букряба снаряжался в путь, добирался до Москвы и возвращался обратно (2 декабря 1568 г. он пересек русско-литовскую границу в обратном направлении), Сигизмунд с головой погрузился в подготовку нового сейма, который должен был решить вопрос об унии. Военные проблемы волновали его все меньше и меньше. Так, в ноябре 1568 г., ссылаясь на письмо Ф. Кмиты, Ходкевич начал бить тревогу, рассказывая о том, что в начале 1569 г. московиты собираются из Великих Лук атаковать Витебск⁹¹⁴. Король спокойно встретил эту новость и предложил перепроверить эти сведения, а главное – сосредоточиться на подготовке к сейму, после чего можно было заняться и обороной зоны «фронтира»⁹¹⁵. Одним словом, на первом месте у короля стояли вопросы, связанные с предстоящим сеймом, а вовсе не война, и это небрежение военными делами с его стороны вызывало у Ходкевича сильное огорчение. «Ведаем, как он (т. е. Сигизмунд. – В. П.) скор на словах на расправу в военных делах, как бойки пером его писари, – с горечью писал гетман Сангушко 19 сентября 1568 г., – как боятся господаря и слушаются его, и не только по его, господаря, просьбе, так что властные его, урядники, старосты и державцы именем его ничего делать не хотят, одним словом, каков поп, таков и приход (в оригинале сказано следующее: «iakie oremus, takie benedicite». – В. Л.)…»⁹¹⁶

Чем можно объяснить это олимпийское спокойствие короля? Уж не тем ли, что он знал о том, что Москва готова выслушать его предложение возобновить дипломатические контакты и не собирается активизировать военные действия в зоне «фронтира»? Или же Сигизмунд, зная о внутренних затруднениях Ивана Грозного, о его противостоянии с оппозицией и нарастании враждебности по отношению к Москве со стороны Крыма⁹¹⁷, не говоря уже о голоде и эпидемии, поразившей Русское государство, полагал, что его московский «брат» не сможет организовать сколько-нибудь серьезную военную экспедицию по типу Полоцкой? Мы склоняемся к тому, чтобы объединить оба этих предположения. Косвенно эти выкладки подтверждает поведение Москвы в январе 1569 г., когда повторилась ульская история, только с другими участниками и в другом месте. Речь идет о взятии псковского «пригорода» Изборска литовцами 11 января 1569 г.

Что же произошло тогда на Псковщине? О неожиданном падении Изборска нам известно из нескольких источников. Так, например, Иван Грозный с негодованием писал Сигизмунду, что его подданные, «князь Олександр да князь Иван Полубенские, пришедчи некрестьянским обычаем… сослався с нашими изменники, безбожным обычаем в наш пригородок во псковской в Избореск с нашими изменники вьехали и город Избореск… засели». Спустя некоторое время в своем наказе отправленному с грамотами к Сигизмунду Ф.И. Мясоедову Иван указал ему так отвечать на вопрос о том, что же случилось в Изборске. «Государя вашего (т. е. Сигизмунда. – В. П.) люди, – должен был ответствовать посланник, – сослався с изменники, украдом въехали в город, и государь наш послал бояр своих и воевод, и, Божиею милостию, государевы бояре и воеводы город Избореск взяли ко государеве вотчине ко Пскову по старине, как преж того было псковской пригородок; государя вашего люди не умеют имати силою, и они емлют изменою да украдом, а государь наш, надеясь на Бога, да емлет воинским делом (выделено нами. – В. П. Очень примечательная фраза!)…» Псковский летописец указал на точную дату случившегося. По его словам, «Литва взяша Избореск Оманом, впрошалися отпритчиною, генваря в 11 день». Из посольской книги мы узнаем, что «пришли изгоном (как и в случае с Улой. – В. П.) к городу к Изборску из неметцкого города з Володимера (Вольмара. – В. П.) князь Александр да князь Иван Полубенские с литовскими людми, и город Избореск засели, а наместника изборского Офонасья Нащекина з женою и с сыном и городового приказщика и всех изборских посадцких людей з женами и з детми в полон поймали, шли к Изборску, таясь лесными месты, бездорожно». И наконец, немецкий авантюрист Г. Штаден вставил в картину случившегося еще пару деталей. По его сведениям, «губернатор польского короля Сигизмунда в Ливонии Александр Полубенский отправился в путь с 800 поляками, переодетыми в опричных. При нем было, однако, трое русских бояр, бежавших от великого князя: Марк Сарихозин и его брат Анисим, третий звался Тимофей Тетерин и был ранее в Москве у великого князя стрелецким головой». И дальше Штаден сообщал своим читателям, что Полубенский подъехал-де к воротам Изборска и «сказал воротному сторожу: „Открывай, я из опричнины!⁴⁴ Ворота тотчас же открыли. Так поляки захватили врасплох Изборск, удерживали его не более четырнадцати дней»⁹¹⁸.

Взявши Изборск, князь А. Полубенский, уже заслуживший к тому времени славу искусного «полевого командира», прислал псковскому воеводе Никите Замыцкому грамоту. В ней князь писал следующее: «Ведомо вам буди: Божиим соизволением, а государя нашего краля полского счастием и нашими верными послугами город Изборск в руках государя нашего великого короля полского; и вы б о том ведали и вперед не вступались и в волости те, что к Изборску тягнут». И далее вольмарский староста требовал, что «если захочете мир становити межи государи, мир о добром деле, и вы нашим старостам и ротмистром дайте покой до росказанья государей наших»⁹¹⁹.

Известие о взятии Изборска «изгоном» немедля вызвало ответную реакцию Ивана Грозного – в Москве, похоже, сразу оценили, чем может обернуться этот казус. Немедля была собрана рать на три полка, во главе которой был поставлен боярин М.Я. Морозов, а его заместителем стал опытнейший воевода И.В. Шереметев Меньшой. Известным нам по прежним походам князь Ю.И. Токмаков командовал в ней нарядом. Кроме того, земская рать была усилена по приказу Ивана опричной ратью, во главе которой стояли боярин З.И. Очин Плещеев⁹²⁰.

Операция по возвращению Изборска, учитывая русские расстояния, была осуществлена молниеносно. Земские и опричные воеводы, «к Изборску пришед город Избореск осадили и из наряду по городу били; и Божиим милосердием Избореск у литовских людей взяли», пленив около сотни литовских шляхтичей, служебных людей и пахоликов, которые и были присланы в Москву как живое подтверждение одержанной победы⁹²¹.

На все про все, если Штаден не ошибся, у русских ушло две недели – быстрота и оперативность более чем достойные удивления, особенно на фоне той организационной и административной неразберихи и медлительности, проявленной литовцами в «крепостной войне» и восстановлении Улы. Сам Иван был чрезвычайно доволен решительными действиями своих воевод и отправил к ним сына боярского Романа Бутурлина «з золотыми» в качестве наград⁹²². Награду в виде «золотого московского большого» получил и князь Ю.И. Токмаков – надо полагать, что царь тем самым оценил его верную службу не только в изборском походе, но и успешные действия по возведению и обороне от литовцев Суши летом предыдущего года.

Изборский казус вполне мог стать casus belli и привести к срыву только-только возобновившихся дипломатических контактов. Иван Грозный возмущенно писал Сигизмунду о том, как князья Полубенские, «пришедъчи нехрестианъским обычаем через твое слово, брата нашого, и через нашу опасъную грамоту на твои послы, брата нашого, сославъся з нашими изменъники, безбожным обычаем, в наш пригородок во Псковъский в Изборейск с нашими изменъники въехали»⁹²³. Однако дальше этого возмущения, высказанного в послании, датированном 24 февраля 1569 г., царь не пошел, хотя мог бы это сделать – 12 января, т. е. спустя день после того, как князь Полубенский со товарищи «засел» Изборск, он получил из Смоленска от тамошних воевод письмо с сообщением, что Сигизмунд отправил своих великих послов, которые вот-вот должны прибыть в Оршу⁹²⁴. Иван же, посовещавшись с боярами, решил отправить в Литву своего гонца с письмом с изборскими претензиями, а также с новой опасной грамотой, ибо прежняя из-за действий вольмарского старосты была «порушена».

3 февраля Иван получил письмо из Смоленска, что литовское великое посольство явится на рубеж 15 февраля. 21 февраля он был извещен, что 15-го посланники от Сигизмунда пересекли границу. 28 февраля царский гонец с «изборским» письмом, новой опасной грамотой и соответствующими инструкциями покинул Москву⁹²⁵. 15 марта Мясоедов выехал из Смоленска на русско-литовский рубеж, где его встретили литовские приставы и повели с собою дальше, в Оршу.

Тем временем великое литовское посольство медленно ехало к Москве. 27 февраля Ивану доложили, что оно миновало последний ям перед столицей, и на следующий день королевский гонец Ф. Скумин с сопровождавшими его лицами и купцами, на свой страх и риск решившими попытать счастья на Руси, прибыл в Москву. Сам Иван, правда, в это время отсутствовал в столице, пребывая в своей резиденции в Александровской слободе, откуда он вернулся в Москву только 20 марта и 22-го принял королевского посланца. 2 апреля, выполнив свое поручение, передав грамоту королевскую Ивану и королевские же слова, Ф. Скумин отъехал обратно с царскими грамотами на руках. В первой из них говорилось об обмене гонцами и о том, что Иван ждет великих послов на Петров день, 29 июня, или на день Ильи-пророка, т. е. 20 июля. Во второй грамоте речь шла об обмене тела жены бывшего полоцкого воеводы Довойны, которая умерла в Москве, на тело убитого после поражения на Уле воеводы князя И.И. Шуйского⁹²⁶. На всякий случай Иван приказал, чтобы Ф. Скумин был отпущен за границу не раньше, чем прибудет на нее Ф. Мясоедов. Этот размен состоялся 17 июля 1569 г., а уже 23-го Мясоедов был в Москве, откуда незамедлительно отъехал в Вологду, где в это время пребывал Иван Грозный.

С собой Мясоедов доставил королевскую грамоту. В ней, помимо всего прочего, Сигизмунд писал Ивану, что рейд Полубенского на Изборск стал ответом на неоднократные набеги, которые учиняли государевы ратные люди на ливонские волости, находившиеся под управлением королевских старост и державцев. По словам короля, 2 декабря 1568 г. некие братья Ивашенины, Григорий и Иван, приходили из Юрьева посылкой тамошнего воеводы князя А. Пронского на окрестности замка Эрмес (ныне Эргеме) «и там сказу и плен чинили, людей многих в полон повели, а статки их побрали». Спустя шесть дней братья с детьми боярскими, казаками и стрельцами снова объявились в литовской Ливонии, на этот раз под замком Кашгельм (Кирхгольм, совр. Саласпилс?) «и также воюючи, много шкод поделали». 11 декабря из Говьи/Адзеля от воеводы князя Г. Оболенского голова Никита Аничков приходил с ратными в Трекатскую волость (за которую, кстати, отвечал князь А. Полубенский) и там «немало пошкодили и в полон людей свели». 12 декабря другой «выходец» из Говьи, некий Лось, пришел под замок Шмильтен (ныне Смилтине), а затем, спустя три дня, он же объявился в Трикатской волости, и везде «шкоды не мало починил, людей бил, мордовал, а других в полон свел». 20 декабря голова Иван Киреев со многими людьми, выступив из Говьи, опустошил волость Тырмо, а 256-го все из той же Говьи другой голова, Никита Аничков, напал на Шмилтенский повет и чинил там немалые козни и мордовал тамошних обитателей. И в завершение этого длинного списка обид, причиненных подданным короля московскими служилыми людьми, Сигизмунд писал о том, как в начале января 1569 г. русские напали на мызу некоего королевского «земянина» Яна Блюма, «его самого взяли и вся люди, маетность его, побрали», после чего попытались взять замок Мариенгаузен (совр. Виляка)⁹²⁷. Естественно, продолжал король, что князь Александр, видя все эти безобразия, решил отомстить и, подступив к Изборску, взял его (каков, однако, неожиданный поворот сюжета изборской истории!).

Как видно из этого «обидного списка», не только литовцы совершали успешные набеги на контролируемые русскими территории, но и русские не менее успешно отвечали ударом на удар и набегом на набег. И такая картина, надо полагать, имела место быть не только в «Ифлянской земле», но и в Полоцкой земле, на Смоленщине и прилегающих к ней литовским волостям – везде, где владения Ивана соседствовали с владениями Сигизмунда.

Возвращаясь к посланию короля московскому государю, отметим, что, перечислив обиды, нанесенные московскими людьми литовским подданным в Ливонии и выговорив Ивану за его прегрешения, Сигизмунд тем не менее сделал шаг к примирению, заявив, что он отпускает вместе со своими послами взятых Полубенским в Изборске пленников и возвращает их имущество и что ждать их нужно будет уже в августе. Иван же, в свою очередь, должен был вернуть пленников и их «статки», что взяли московские служилые люди в Ливонии в декабре – январе 1568–1569 гг.⁹²⁸ Иван приказал передать литовской стороне половину изборских пленников, а другую придержать в Москве до тех пор, пока король не сыщет всех взятых в Изборске подданных Ивана и не вернет их домой⁹²⁹.

7 августа 1569 г. смоленский воевода князь С. Пронский писал Ивану, что оршанский староста Ф. Кмита прислал грамоту, в которой сообщал – король выслал своего гонца, некоего А. Халецкого, а вслед за ним должны прибыть и великие послы, которых надлежит должным образом встретить. 10 сентября Халецкий приехал в Москву, а 12-го он были принят Иваном Грозным. В своей речи, обращенной к московскому государю, Халецкий от имени своего господаря предложил Ивану Грозному взятых в Полоцке и в иных поветах литовских пленников всех чинов обменять или отпустить под выкуп и передал царю королевское послание. В этом послании, помимо всего прочего, Сигизмунд сообщал Ивану, что «иж помочью Божиею и з позволеньем нашим государьским панства наши Великое Княжство Литовское с Коруной Полскою в одинацство и розную милость братцкую… соединачились», почему он и посылает в Москву своих великих послов, от Коруны пана Яна Скротошина, воеводу иновроцлавского, а от Литвы – пана Юрия Тышкевича, воеводу берестейского⁹³⁰.

26 сентября 1569 г. А. Халецкий с опасной грамотой для великих послов выехал из Москвы и направился в Оршу, а оттуда – в новое государство, возникшее в результате Люблинской унии, к которой так стремился король, в Речь Посполитую. Сигизмунд не зря приложил столько усилий и не зря манкировал своими обязанностями как военного предводителя. Умело играя на противоречиях в интересах шляхты и магнатерии Великого княжества Литовского, измышляя одну интригу за другой, он довел начатое дело до конца. Люблинский сейм, открывшийся в начале 1569 г., после долгих и ожесточенных споров литовской и польской делегаций, достиг своей кульминации 1 июля того же года, когда был подписан соответствующий акт. «Так закончилось самостоятельное существование Литовско-Русского государства и произошло „втеление“ его в корону Польскую», – подвел М.К. Любавский итог случившегося, «давнишние вожделения поляков получили наконец полное удовлетворение благодаря Ливонской войне, поставившей великое княжество почти в безвыходное положение (выделено нами. – В. П.), и благодаря литовско-русской шляхте, искавшей в унии с Польшей облегчения своего бремени и усиления своего политического значения», ибо она «чувствовала себя слабою перед своими магнатами, которые не только наполняли господарскую раду, но и сейм в лице княжат, панят, урядников земских и дворных»⁹³¹.

Однако за всеми этими политическими перипетиями мы совсем упустили саму войну и окружавшие ее обстоятельства. А они, эти обстоятельства, к концу 60-х гг. для Москвы (впрочем, и для Вильно тоже, но в меньшей степени) складывались все менее и менее благоприятным образом. «Окно возможностей», приоткрывшееся в начале 60-х гг., спустя несколько лет фактически захлопнулось. Эрик XIV, с которым Ивану Грозному как будто удалось найти общий язык, был свергнут в результате дворцового переворота, и власть перешла к его брату Юхану, от которого ожидать благожелательного настроя по отношению к Москве не стоило уже хотя бы потому, что Иван договорился было с Эриком о том, что жена Юхана Екатерина Ягеллонка (к ней в свое время сватался русский царь) будет передана ему. К тому же Северная война между Швецией, с одной стороны, и Данией в союзе с Любеком близилась к концу и стоило ожидать оживления шведов в Ливонии, Карелии и на Крайнем Севере.

Однако это было не самое опасное. Намного более серьезная угроза обозначилась к исходу 1560-х гг. с юга. Отношения Москвы и Крыма миновали давно уже точку замерзания, и «холодная» война де-факто переросла в «горячую». Возросшая крымская активность в Поле в 1568 г. обозначила эту перемену более чем ясно⁹³², а в 1569 г. в Москву стали стекаться сведения о том, что готовится совместная крымско-турецкая экспедиция на Астрахань. К исходу весны военные приготовления османов были завершены, и поход начался. 2 сентября 1569 г. турки подступили к Астрахани, однако взять город не смогли и 26 сентября были вынуждены начать отступление, в ходе которого понесли большие потери⁹³³. И хотя в Москве приняли решение не ввязываться в прямое противостояние с османами, оборона южной границы должна была быть усилена. Само собой, при далеко не безграничных ресурсах Русского государства отбиваться от татар и турок, одновременно наступая еще и на литовском «фронте», было невозможно. Добавим к этому еще нарастающую политическую нестабильность в самом Русском государстве и крайне неблагоприятное состояние экономики, переживавшей глубокий кризис не только из-за войны, но и из-за голода и мора. В одном из рукописных сборников XVII в. под 7077 (1568/69) г. отмечалось, что «того ж году недород был великой хлебного плоду: рожь обратилась травою мялицею, и бысть глад велий по всей вселенной». Голод и вызванный им мор в последующие два года затронул не только Русское государство, но поразили равно Польшу и Великое княжество Литовское⁹³⁴.

В общем, ситуация складывалась неблагоприятная для активизации военных действий на литовском направлении. И тот факт, отмеченный неизвестным литовским книжником, что «москаль сидел тихо от того часу»⁹³⁵, объясняется в первую очередь не столько успехами литовских войск, сколько истощением сил Русского государства и невозможностью с его стороны продолжать активные действия на линии соприкосновения. Объективные обстоятельства диктовали Москве необходимость и далее придерживаться оборонительной стратегии на литовском направлении. Этим и объясняется то обстоятельство, что изборский казус не стал причиной нового витка обострения отношений между Москвой и Вильно и не привел к активизации боевых действий на Полочанщине и вдоль всей линии соприкосновения Москвы и Вильно от Северщины до Ливонии⁹³⁶. Трезво оценив ситуацию, Иван Грозный и его бояре решили спустить все, как говорится, на тормозах, и за эмоциями, отразившимися в переписке двух монархов, не последовало ничего более серьезного. И витебский воевода Ст. Пац имел все основания написать Р. Сангушко 15 октября 1569 г., что у него «новин на тот час з загранича от неприятеля никаких нет, о которых бы мел до Вашей Милости писат», поскольку «з ласки Божей от неприятеля в покою мешкаем»⁹³⁷.

Нет, конечно, полного покоя на границе не было. Обе стороны, пусть и с меньшей интенсивностью, продолжали вести войну крепостей. Московские воеводы, отказавшись от продвижения вглубь литовской территории посредством возведения своих замков, обратили внимание на укрепление и освоение уже контролируемой территории. Вероятно, во второй половине 1567 г. к северо-востоку от Полоцка, в верхнем течении р. Полота был воздвигнут замок Ситно. На наш взгляд, упоминаемый М. Стрыйковский погром, учиненный отряду московитов витебскими казаками С. Бирули в 1567 г., связан как раз именно с постройкой этого замка – казаки Бирули перехватили русский обоз, доставлявший в эту новую крепость наряд.

За Ситно последовала еще пара замков, важных в стратегическом отношении и прикрывавших московские коммуникации. Первым из них стал Кречет, возведенный в конце 1569 г. «на копейской дороге на озере Тубловине Кугоне». При этом, как выяснилось позднее, в ходе переговоров о заключении перемирия, на этом месте первоначально литовцы планировали поставить свой замок и начали строительство, но нисколько в этом не преуспели. «Пришли было государя вашего люди, – заявили на переговорах московские бояре, – писарь Жук с товарищи, хотели на том месте город ставити королю и лес пасли», однако «государя нашего воеводы на том месте литовским людем города ставить не дали, и поставили государя нашего люди»⁹³⁸.

Важность Кречета была тем важнее, что он был поставлен в тылу все еще удерживаемого русскими замка Копье (он же Суша) и контролировал часть той самой «копейской дороги», связывавшей Копье с Полоцком. Литовцы также не остались в стороне. Взяв Улу, они вышли в тыл Копью и угрожали его сообщениям с Полоцком. Возведением Кречета московские воеводы частично парировали эту угрозу, однако литовцы сделали в конце осени 1569 г. следующий шаг в этой партии и поставили на озере Тетча на полпути из Полоцка в Копье свой замок – Лебедь (или Лебедок)⁹³⁹.

Новый литовский замок оказался в тылу равно как и у Копья, так и Кречета и снова стал угрожать сообщению между двумя этими выдвинутым далеко на юг русскими крепостями и Полоцком⁹⁴⁰. Естественно, что полоцкие воеводы не оставили этого без внимания, и в начале 1570 г. чуть ли не напротив Лебедя на озере Плюсна был поставлен русский замок – Красный⁹⁴¹. В росписи воевод на годованье, датированной 7079 (т. е. 1570/71) г., упомянуты воеводы, посланные в Туровлю (князь Ю.И. Лобанов-Ростовский), Красный (Г. Колычев и А. Чеглоков), Копье (князь М. Лыков и В.А. Квашнин), Сокол (князь И.Д. Щепин), Козьян (Л. Хрипунов) и Ситно (С. Колычов), не считая «старых» крепостей – таких как Невель, Себеж, Озерища и Усвят⁹⁴².

С возведением этих крепостей Полоцк и выдвинутую далеко на юг Сушу связала единая цепь городов, защищавших весь 50-верстный путь от Полоцка к Копью («а копейскою дорогою от Полоцка до Туровли 20 верст, а от Туровли до Плюсна города 15 верст, а от Плюсна до Копья 15 же верст», т. е. в среднем примерно полдня или несколько больше пути)⁹⁴³. 4 июля 1570 г. полоцкий воевода князь А.И. Ногтев-Оболенский (упоминавшийся нами прежде) писал Ивану Грозному, что «вышли на государево имя в новой город на Плюсне из литовского городка из Лебедка Иванко Глазунов с товарищи сам-четверт и сказали, что литовские люди хотя занята под город место меж Полотцка и нового города Плюсна на озере на Гомне». Всполошившиеся воеводы отправили на то место Плетня Чихачова и Ивана Лыкова с детьми боярскими и со стрельцами. «И то место занели под город и укрепили под город, а от Полоцка то место 20 верст». Однако Иван решил не нарушать своего слова не строить укрепления, пока идут переговоры, и приказал ту крепость разорить и оставить занятое было место⁹⁴⁴.

Последняя русская крепость на Полочанщине, Нещерда, была поставлена во все том же 7079 (1570/71) г., о чем сохранилась запись в разрядной книге: «Тово же году на Несщедре город ставили боярин Микита Романовичь Юрьев да воевода Федор Васильевич Шереметев»⁹⁴⁵. Собственно говоря, это были последние залпы войны. По большому счету, как уже было отмечено выше, после изборского казуса каких-либо серьезных столкновений на Полочанщине уже не происходило. Нет, конечно, «малая» война с обеих сторон продолжалась, о чем свидетельствуют пресловутые «обидные списки» и оговорки в переписке литовских воевод и местных warlord’oB с воеводами московскими. Однако обе стороны, предельно утомленные и самой войной, и обрушившимися на них бедствиями, уже не стремились возобновить полномасштабные боевые действия и постепенно свернули военную активность в зоне конфликта. Пушки умолкли, заскрипели перья дипломатов.