Капитализм определенного рода в Венеции

Венецианский триумф Оливер Кокс¹⁵⁹ приписывает ранней капиталистической организации. По его мнению, капитализм будто бы родился, был изобретен в Венеции, а впоследствии он якобы создал школу. Можно ли в это поверить? В то же самое время, что и в Венеции, даже раньше, существовали и другие капиталистические города. Если бы Венеция не заняла своего выдающегося места, Генуя, без сомнения, заняла бы его без труда. В самом деле, Венеция росла не единственной в своем роде, а в центре сети активных городов, которым та эпоха предлагала те же самые решения. Часто даже не Венеция стояла у истоков истинных новшеств. Она была далеко позади городов-пионеров Тосканы в том, что касалось банковского дела или образования могущественных компаний. Не она, а Генуя чеканила первую золотую монету в начале XIII в., а затем Флоренция— в 1250 г. (дукат, который вскоре стал называться seguin — цехин, появляется лишь в 1284 г. ¹⁶⁰). Не Венеция, а Флоренция изобрела и чек и холдинг¹⁶¹. И двойную бухгалтерию придумали не в Венеции, а во Флоренции, образец которой конца XIII в. дошел до нас в сохранившихся бумагах компаний Фини и Фарольфи¹⁶². Именно Флоренция, а не приморские города обходилась без посредничества нотариусов при заключении договоров страхования на море (эффективное упрощение процедуры)¹⁶³. И опять-таки как раз Флоренция максимально развила промышленность и неоспоримым образом вступила в так называемую мануфактурную стадию¹⁶⁴. Именно Генуя в 1277 г. реализовала первую регулярную связь по морю с Фландрией через Гибралтар (новшество громадное). Именно Генуя и братья Вивальди, идя в авангарде новаторского мышления, занялись в 1291 г. поисками прямого пути в Индию. А в 1407 г. снова Генуя, как бы заранее обеспокоенная португальскими плаваниями, продвинет рекогносцировку до самого золота Туата благодаря путешествию Мальфанте¹⁶⁵.

В плане техники и капиталистических предприятий Венеция скорее отставала, чем была впереди. Следует ли объяснять это ее преференциальным диалогом с Востоком — то была традиция, — в то время как другие города Италии больше нее вели борьбу с создававшимся миром Запада? Легко полученное богатство Венеции, может быть, оставляло ее пленницей уже отлаженных старинными привычками решений, тогда как другие города, оказавшись перед лицом более рискованных ситуаций, в конечном счете осуждены были быть хитрее и изобретательнее. Тем не менее в Венеции установилась система, которая с первых же своих шагов поставила все проблемы отношений между Капиталом, Трудом и Государством, отношений, которые слово «капитализм» будет заключать в себе все больше и больше в ходе своей длительной последующей эволюции.

С конца XII в. и в начале XIII в., тем более в XIV в., венецианская экономическая жизнь уже располагала всеми ее орудиями: рынками, лавками, складами, ярмарками в Сенсе, Zecca (Монетным двором), Дворцом дожей, Арсеналом, Таможней (Dogana). И уже каждое утро на Риальто наряду с менялами и банкирами, обосновавшимися перед крохотной церковкой Сан-Джакометто¹⁶⁶, происходило сборище венецианских и иноземных крупных купцов, приезжавших с Terra Ferma, из Италии или из-за Альп. Банкир был тут как тут с пером и записной книжкой в руках, готовый записывать переводы со счета на счет. Запись (scritta) была чудесным способом сразу же оплачивать сделки между купцами — посредством перевода со счета на счет, не прибегая к монете и не дожидаясь отдаленной расплаты на ярмарках. «Письменные» банки (banchi di scritta)¹⁶⁷ даже позволяли определенным клиентам превышать свой счет: они создавали иногда cedole¹⁶⁸, расписки, своего рода векселя; и они уже вели игру со вкладами, которые им доверяли, если их не брало взаймы государство.

Эти «биржевые» сборища на Риальто устанавливали цены товаров, вскоре они стали устанавливать и курс государственных займов Синьории (ибо Синьория, жившая прежде всего налогами, все больше и больше прибегала к займу)¹⁶⁹. Они фиксировали ставки морского страхования. Еще сегодня Страховая улица (Calle della Sicurt?) в двух шагах от Риальто хранит память о страхователях XIV в. Все крупные дела улаживались, таким образом, на улицах, прилегающих к мосту Риальто. Если случалось, что какой-нибудь купец бывал «лишен права ходить на Риальто», то такая санкция «означала, как свидетельствуют многочисленные прошения о снисхождении, что он оказывался лишен права заниматься крупной торговлей»¹⁷⁰.

Очень рано сложилась купеческая иерархия. Первая известная нам перепись венецианцев-налогоплателыциков (1379–1380)¹⁷¹ позволяет выделить среди подлежавших обложению дворян (всего их было 1211) 20 или 30 самых состоятельных семейств, а также отметить нескольких разбогатевших простолюдинов (popolani) — всего шесть человек — плюс нескольких очень зажиточных лавочников, мясников, сапожников, каменщиков, мыловаров, золотых дел мастеров, бакалейщиков (эти последние первенствовали).

Распределение богатства было в Венеции уже весьма диверсифицированным, и прибыли от торговых операций аккумулировались там в самых разнообразных хранилищах, скромных или значительных; эти прибыли непрестанно инвестировались и реинвестировались. Суда, громадные плавучие дома, как их позднее увидит Петрарка, почти всегда делились на 24 карата (каждый собственник имел некоторое число этих акций). Как следствие корабль был капиталистическим с самого начала. Товары, которые грузили, обычно закупались на аванс, предоставленный кредиторами. Что касается денежной ссуды (mutuo), то она изначально существовала и в противоположность тому, что соблазнительно было бы предположить, не была запачкана грязью ростовщичества. Венецианцы очень рано признали «законность кредитных операций по критериям деловых людей»¹⁷². Это не означает, что не практиковался также и ростовщический кредит (в том смысле, какой мы бы придали этому слову) и с очень высоким процентом (поскольку нормальная ставка, «согласно обычаю нашего отечества» — «secundum usum patriae nostrae», — уже составляла 20 %), да еще и с залогом, который затем оставался в когтях заимодавца. Такими приемами семейство Циани с XII в. завладело большей частью земельных участков вокруг площади Св. Марка и вдоль улицы Галантерейщиков (Мерчериа — Merceria). Но разве до появления современной банковской организации ростовщичество не было повсюду необходимым злом? Сразу же после Кьоджийской войны, которая страшным образом ее потрясла, Венеция смирилась с заключением у себя первого договора (condotta) (1382–1387 гг.)¹⁷³ с еврейскими ростовщиками, ссужавшими деньги простому народу, а при случае и самим патрициям.

_{Венецианские купцы обменивают сукна на плоды Востока. Марко Поло. Книга чудес. Национальная библиотека (Ms. 2810).}

Но коммерческая ссуда (mutuo ad negotiandum) — дело другое. Это было необходимое орудие торговли, ставка его, хоть и высокая, не считалась ростовщической, поскольку в общем она находилась на уровне процента на денежные ссуды, практиковавшегося банкирами. В девяти случаях из десяти торговый кредит бывал связан с договорами о товариществе, так называемыми colleganza (появившимися по меньшей мере с 1072–1073 гг.)¹⁷⁴, вскоре ставшими известными в двух вариантах. Это была либо односторонняя colleganza: заимодавец (именовавшийся socius stans, т. е. компаньон, остающийся на месте) авансирует некоторую сумму компаньону путешествующему (socius procertans). По возвращении, когда подводится баланс, компаньон путешествующий, выплатив сумму, полученную при отбытии, сохраняет за собой четвертую часть прибыли, а остальное достается капиталисту. Или же colleganza двухсторонняя: в этом случае заимодавец авансирует только три четверти суммы, а компаньон путешествующий вкладывает свой труд и четвертую долю капитала. Тогда доходы делятся пополам. Эта вторая colleganza, по мнению Джино Луццатто, не раз служила для маскировки того, что в односторонней могло показаться ростовщическим¹⁷⁵. Так как слово не изменяет существа, colleganza всеми своими чертами напоминает commenda других итальянских городов, эквивалент которых очень рано и очень поздно встречался как в Марселе, так и в Барселоне. Коль скоро в Венеции слово commenda¹⁷⁶ имело значение «вклад», потребовался иной термин, чтобы обозначить морскую ссуду, заем.

В таких условиях мы поймем позицию, занятую в 1934 г. Андре де Сэйу¹⁷⁷ и принятую большинством историков, включая и Марка Блока¹⁷⁸: в Венеции в 1050–1150 гг. имелось-де «расхождение», разделение Труда и Капитала. Разве же компаньон, остающийся на месте, — не капиталист, остающийся дома? Его компаньон садится на корабль, идущий либо в Константинополь, либо затем в Тану или Александрию Египетскую… Когда корабль возвращается, труженик — socius procertans — является с взятыми взаймы деньгами и с плодами этих денег, ежели путешествие было удачным. Следовательно, с одной стороны, Капитал, с другой — Труд. Но новые документы, открытые с 1940 г.¹⁷⁹, обязывают пересмотреть это слишком простое объяснение. Прежде всего, несмотря на обозначающие его слова, socius stans беспрестанно перемещается. В тот период, который служит объектом нашего наблюдения (до и после 1200 г.), он оказывается в Александрии (в Египте), в Сен-Жан-д’Акре, в Фамагусте и еще того чаще — в Константинополе (многозначительная деталь, которая уже сама по себе могла бы показать, насколько богатство Венеции создавалось в самом теле византийской экономики). Что же касается socius рrоcertans, то в нем не было ничего от безжалостно эксплуатируемого труженика. Помимо того что в каждую поездку он увозил до десятка colleganza (что заранее гарантировало ему, если все пойдет хорошо, существенные прибыли), часто он бывал одновременно заемщиком в одном договоре и заимодавцем в другом.

К тому же и имена заимодавцев, когда мы ими располагаем, раскрывают целую гамму «капиталистов» или так сказать капиталистов, ибо иные из них весьма скромные¹⁸⁰. Именно все население Венеции ссужало свои деньги купцам-предпринимателям, именно оно непрерывно создавало и воссоздавало своего рода торговое общество, охватывавшее весь город. Это вездесущее и стихийное предложение кредита позволяло купцам трудиться в одиночку или же во временных компаниях из двух-трех человек, не создавая таких долгосрочных и накапливающих капитал компаний, какими характеризовался верхний уровень флорентийской активности.

И может быть, как раз совершенство, удобство этой организации, эта капиталистическая самодостаточность и объясняют пределы венецианской предприимчивости. Банкиры Венеции, люди, бывшие обычно чужаками в городе, были «поглощены одной только деятельностью городского рынка и не испытывали тяги к возможному переносу своей деятельности за рамки города в поисках клиентуры»¹⁸¹. Вследствие этого в Венеции не будет ничего сравнимого с приключениями флорентийского капитализма в Англии или, позднее, генуэзского капитализма в Севилье или в Мадриде.

Точно так же легкость получения кредита и ведения дел позволяла купцу выбирать одно дело за другим, делать один ход за другим: отплытие корабля давало начало сообществу нескольких собратий, его возвращение его распускало. И все начиналось сызнова. В целом венецианцы практиковали инвестиции массовые, но краткосрочные. Естественно, немного раньше или немного позже появились долгосрочные ссуды и капиталовложения не только в связи с дальними морскими предприятиями вроде плаваний во Фландрию, но в еще большей степени к услугам промышленности и прочих постоянных видов городской активности. Ссуда (mutuo), первоначально очень краткосрочная, в конечном счете приспособилась к повторяющимся перезаключениям; теперь она могла тянуться годами. Вексель же, который, впрочем, появился позднее, в XIII в., и распространялся медленно¹⁸², напротив, останется чаще всего инструментом краткосрочного кредита, на время поездки туда и обратно между двумя рынками.

Итак, экономический климат Венеции был весьма специфичен. Интенсивная торговая деятельность оказывалась там раздробленной на множество мелких дел. Если «компания» (compagnia), объединение на длительный срок, и возникала в Венеции, то флорентийский гигантский размах никогда не найдет там благоприятной почвы. Может быть, оттого, что ни [власти] правительства, ни [власти] патрицианской элиты никто не оспаривал реально, как во Флоренции, и город был в общем местом надежным. Или же оттого, что торговая жизнь, рано вырвавшаяся на простор, могла удовлетворяться традиционными и испытанными средствами. Но также и из-за природы сделок. Торговая жизнь в Венеции означала прежде всего прочего Левант. Торговлю, которая, конечно, требовала больших капиталов: огромная денежная масса венецианского капитала использовалась в ней почти целиком, до такой степени, что после каждого отплытия галер в Сирию город оказывался буквально лишен своей наличности¹⁸³, как позднее будет ее лишаться Севилья при отплытии «флотов Индий»¹⁸⁴. Но оборот (roulement) капитала был довольно быстрым: полгода, год. И отплытие и приход кораблей задавали ритм всем видам деятельности в городе. В конечном счете если Венеция и кажется странной, то не была ли она такой в той мере, в какой Левант объяснял ее от А до Я, мотивировал все ее поведение в торговле? Например, я думаю, что запоздалое, только с 1284 г., начало чеканки золотого дуката было следствием того, что до этого времени Венеция находила более удобным использовать византийскую золотую монету. Не ускорившееся ли обесценение гиперпера заставило ее сменить политику?¹⁸⁵

В целом Венеция с самого начала замкнулась на уроках своего успеха. Истинным дожем Венеции, враждебным любым силам, стремившимся к изменениям, было прошлое Синьории, прецеденты, на которые ссылались как на скрижали Закона. И тень, витавшая над величием Венеции, — это само ее величие. Это правда. Но не то же ли самое можно сказать об Англии XX в.? Лидерство в масштабах мира-экономики — это такое испытание могущества, которое рискует однажды сделать победителя слепым перед движущейся, создающей себя историей.