Как Англия стала островом

Между 1453 и 1558 гг., между окончанием Столетней войны и отвоеванием Кале Франсуа де Гизом, Англия, сама этого в тот момент не сознавая, сделалась островом (да простят мне это выражение) — понимай: автономным пространством, отличным от континента. До этого решающего периода Англия, невзирая на Ла-Манш, на Северное море, на Па-де-Кале, была «телесно» привязана к Франции, к Нидерландам, к Европе. Ее долгий конфликт с Францией во время Столетней войны (на самом деле второй Столетней войны, так как первой была война Плантагенетов против Капетингов), по справедливому выражению Филиппа де Фриса, «развертывался в более или менее провинциальном плане»²⁶³. Это то же самое, что сказать: Англия вела себя как одна из провинций (или группа провинций) англо-французского пространства, которое целиком, или почти целиком, было ставкой в нескончаемой борьбе. Продолжительное время, более столетия, Англия была замешана, растворена в бескрайности оперативного пространства, каким была Франция, и последняя медленно избавлялась от первой.

В такой игре Англия запаздывала стать самой собой; она впадала в грех, я хочу сказать, в опасность гигантомании. Вплоть до того момента, как, вытесненная из Франции, она оказалась сведенной к самой себе. То, что впоследствии Генрих VIII потерпел неудачу в своих попытках вновь внедриться в европейское пространство, было, вероятно, для нее новым шансом. Томас Кромвел, министр Генриха, предостерегал короля против неслыханных расходов на войну за пределами королевства, и речь, произнесение которой в палате общин в 1523 г. ему приписывают²⁶⁴, показательна во многих отношениях: война, утверждал он, стоила бы столько же, сколько вся денежная масса, находящаяся в обращении в королевстве; «война заставила бы нас, как уже было однажды, использовать кожу для чеканки монеты. Я бы сим вполне удовольствовался со своей стороны. Но ежели король лично отправится воевать и, не приведи Господь, попадет в руки неприятеля, то как выплачивать выкуп за него? Коли французы за свои вина желают получать только золото, примут ли они кожу в обмен за нашего государя?» Генрих VIII, однако же, предприняв эту авантюру, в которой в конце концов успеха не имел. Но позднее Елизавета не только на словах будет яростно стараться взять обратно Кале, который потеряла Мария Тюдор и который французы не слишком искренне обязались возвратить по миру в Като-Камбрези (1559 г.). Короткое время, но лишь короткое время, она владела Гавром, который был у нее отобран в 1562 г.

С того времени игра была окончена. Ла-Манш, Северное море, Па-де-Кале стали линией раздела, защитным «плавучим бульваром». Один француз около 1740 г. с ученым видом скажет об Англии: «Остров кажется созданным для коммерции, и его обитатели должны более думать о том, как себя защитить, нежели о том, чтобы распространять завоевания свои на континент. Им было бы весьма трудно оные сохранить, по причине отдаленности и превратностей моря»²⁶⁵. Но правило действовало и для европейцев с континента по отношению к острову. Когда в мае 1787 г. Артур Юнг, возвращаясь домой, пересек Па-де-Кале, он поздравлял себя с тем, что пролив «столь счастливо для Англии отделяет ее от остального мира»²⁶⁶. То было определенно преимущество, но преимущество, долгое время как таковое не воспринимавшееся.

В начале нового времени тот факт, что англичане были отброшены к себе домой, повысил для них значимость задач внутренних, введения в оборот земель, лесов, пустошей, болот. С этого времени они больше внимания уделяли опасным границам Шотландии, внушавшей беспокойство близости Ирландии, заботам, вызывавшимся Уэльсом, который в начале XV в. после восстания Оуэна Глендоуэра временно восстановил свою независимость и который, будучи приведен к повиновению, тем не менее оставался «непоглощенным» («unabsorbed»)²⁶⁷. Наконец, при своем псевдопоражении Англия выиграла и оттого, что была сведена к скромным размерам, которые впоследствии должны были оказаться намного более благоприятны для быстрого образования национального рынка.

Одновременно разрыв с континентом в 1529–1533 гг. был «продублирован» разрывом с Римом, что еще более усилило «дистанцирование» английского пространства. Реформация, как справедливо сказал Намье, была также и языком национализма. Англия стремительно ее приняла, а затем бросилась, или была брошена, в авантюру, имевшую многочисленные следствия: король сделался главой англиканской церкви, он стал папой в своем королевстве; конфискация и распродажа церковных земель придали новый толчок английской экономике; а что еще больше ее подтолкнуло, так это то, что Британские острова, долгое время бывшие на краю света, у оконечности Европы, сделались после Великих открытий отправной точкой плаваний к новым мирам! Конечно, Англия не преднамеренно отделилась от старого европейского «блокшива», имея в виду лучше открыться для мира, но результат оказался именно таким. И плюс к этому дополнительный залог отделения и самостоятельности — память прошлого, враждебность к Европе, слишком близкой, которую не удалось бы выбросить из головы. «Вполне определенно, — замечал Сюлли²⁶⁸, прибывший в Лондон чрезвычайным послом Генриха IV в 1603 г., — англичане нас ненавидят, и ненавистью столь сильной и всеобщей, что возникает соблазн причислить сию ненависть к естественным свойствам сего народа».

_{Лондонская биржа в 1644 г. Гравюра В. Холлара. Национальная библиотека. Кабинет эстампов.}

Но чувства не возникают без причины, и вина, если таковая имеется, всегда лежит на обеих сторонах. Англия не находилась еще в «блестящей» изоляции; она ощущала себя если и не осажденной (это было бы слишком сильно сказано), то по меньшей мере подвергающейся угрозе со стороны недружественной Европы, политически опасной Франции, вскоре обретшей чрезмерные преимущества Испании, Антверпена с его господствующими купцами, а позднее со стороны торжествующего Амстердама, именно поэтому вызывавшего зависть и ненависть… Пойдем ли мы так далеко, чтобы сказать, что остров обладал комплексом неполноценности? Он был бы для него тем более логичным, что текстильная «индустриализация» Англии в конце XV и в XVI вв., переход от сырцовой шерсти к сукну еще больше, чем прежде, включили остров в торговые кругообороты Европы. Английский торговый ареал расширился; английское мореплавание открыло для себя мир, и этот мир отразился в ней. Мир, в котором Англия усматривала опасности, угрозы и даже «заговоры». Например, для современников Грешэма купцы итальянские и купцы антверпенские сговаривались между собой, дабы по своему усмотрению понижать курс фунта стерлингов и за более низкую цену получать плоды труда английских ткачей. На такие угрозы, не всегда бывшие воображаемыми, но зачастую преувеличенными, Англия реагировала энергично. Итальянские купцы-банкиры были устранены в XVI в.; ганзейцы утратили свои привилегии в 1556 г., а в 1595 г. лишились Стального двора (Стилъярда). Именно против Антверпена Грешэм в 1566–1568 гг. основывал то, что станет Лондонской биржей (Royal Exchange); именно против испанцев и португальцев на самом деле создавались акционерные компании (Stocks Companies); именно против Голландии был издан в 1651 г. Навигационный акт, а против Франции будет проводиться в XVIII в. яростная колониальная политика… Англия, таким образом, была страною под напряжением, настороженной, агрессивной, намеревавшейся повелевать и осуществлять надзор у себя дома и даже за его пределами, по мере того как укреплялось ее положение. В 1749 г. один умеренно недоброжелательный француз иронизировал: «Англичане рассматривают свои притязания как права, права же своих соседей — как узурпацию»²⁶⁹.